Л.Н. Гумилев, В.
Ю. Ермолаев
Горе от
иллюзий
Ах, если рождены мы все
перенимать,
Хоть у китайцев бы нам
несколько занять.
Премудрого у них — Незнанья
иноземцев.
А.С. Грибоедов
Когда говорят о причинах
произошедшего на наших глазах распада
страны, то наиболее часто
употребляемым из всех объяснений
становится
социально-политическое. "Происходит-де закономерный
распад последней из колониальных
империй прошлого. Россия,
если она захочет войти в
сообщество цивилизованных наций,
поневоле должна быть поделена
на ряд независимых государств".
Популярность такого
объяснения равна его внутренней
противоречивости.
Во-первых, и об этом уже
писалось многократно. Россия никогда
не была империей в
западноевропейском смысле. Если колониями
считать периферийные республики Прибалтики,
Средней Азии,
Казахстана, Кавказа и т.д.,
то место метрополии остается
только собственно России. Но
коль скоро так, то Россия должна
была бы напоминать Англию
XVIII-XIX вв. в сравнении с Индией:
обладать повышенным
благосостоянием населения,
сформировавшимся третьим
сословием, активно развивать
социальную инфраструктуру за
счет колониальных инвестиций. Но,
помилуйте, ничего похожего
нет в России.
По благосостоянию жителей
Кавказ гораздо больше напоминает
метрополию, нежели Москва или
Петербург. По формированию
третьего сословия Средняя Азия ушла куда
дальше. Что же
касается колониальных
инвестиций, то газ и нефть из Сибири
продолжают поступать в
отделившуюся от Союза Прибалтику по
ценам ниже мировых, тогда как
в историческом центре России,
названном почему-то
Нечерноземьем, и проехать-то можно далеко
не во все деревни и поселки
из-за отсутствия дорог.
Во-вторых, почему условием
входа в семью цивилизованных наций
считается распад огромной
державы? Если "довлеет дневи злоба
его" и перед глазами
очарованных россиян стоит современная
европейская практика
управления в виде Европейского
экономического сообщества, то сие тем
более ошибочно. ЕЭС и
Европейский парламент с их
лозунгом "Европа — наш общий дом"
действительно представляют
собой закономерный итог развития
отдельных цивилизованных
стран с устоявшимися традициями
рыночной экономики в XX в. Но
если брать европейский опыт,
стоит рассматривать его
целиком, а не отдельными фрагментами.
Для европейских государств
дезинтеграция всегда была способом
существования, но
цивилизованной Западная Европа стала отнюдь
не сегодня. По М. Веберу,
процесс превращения Христианского
мира в мир Цивилизованный проходил
уже в XVI — XVIII
столетиях. Таким образом,
формирование "семьи цивилизованных
наций" совпадает вовсе
не с распадом империй, а, напротив, с
их созданием в результате
европейской колониальной экспансии в
Африку, Индию, Новый Свет.
А ведь можно не
останавливаться на уровне всей Западной Европы
и последовательно рассмотреть
с этой точки зрения отдельные
европейские страны.
Современная Франция в ее политических
границах, по мнению
выдающегося французского историка О.
Тьерри, есть результат
военного покорения парижскими королями
очень разных земель и
народов. Кельтская Бретань была
окончательно присоединена
лишь при Наполеоне, Бургундия — в XV
в., покорение Юга — Прованса
и Лангедока — потребовало от
центральной власти
непрерывной войны, тянувшейся от первой
Альбигойской в XIII в. до
подавления восстания камизаров на
рубеже XVIII столетия. То же
и в Англии. Уэльс сопротивлялся
англичанам до XIII в.,
Шотландия — практически до XVIII в., а
Северная Ирландия и доныне не
совсем примирилась с властью
Лондона. Италия точно так же
объединила в себе совершенно
различные в этнологическом
отношении Пьемонт и Неаполь. Стоит
ли упоминать Корсику, Наварру
или лужицких сербов, до сих пор
живущих в Германии? Но вряд
ли сами западноевропейцы поддержат
политика, который потребует
политического отделения Бретани,
Бургундии, Прованса, Корсики,
Пьемонта или Наварры, с тем
чтобы Франция, Англия,
Испания и Италия стали еще более
цивилизованными.
Противоречивость социальной
точки зрения побуждает нас искать
объяснения, лежащие в иной
плоскости, и мы попробуем найти
ответ в этнической истории и
этногенезе народов нашей страны.
Правда, здесь мы сразу
встречаемся с очень существенной
сложностью. Сегодня у нас не существует
общепринятого, т.е.
разделяемого большинством
общества, взгляда на историю
Отечества. Что такое,
например, 70 с лишним лет советской
власти для твердокаменных
большевиков? "Новая эра в развитии
человечества". А
демократ совершенно верно охарактеризует вам
эти же 70 с лишним лет как
"время господства тоталитарного
режима, подавившего свободу,
демократию и права человека,
провозглашенные Февральской
революцией". Однако
патриот-почвенник резонно
возразит: "Именно Февральская
революция, направляемая
руками инородцев, уничтожила
традиционную российскую
государственность и положила начало
Большому террору".
Количество высказываний легко умножить, но,
находясь в рамках
социально-политической системы координат,
практически невозможно
элиминировать влияние "партийных
пристрастий". И
положение такое вполне естественно — в борьбе
за власть каждая политическая
группировка стремится завоевать
симпатии общества, а потому
трансформация истины проходит
легко и как-то незаметно.
Попробуем поставить вопрос
иначе. Возможна ли альтернатива не
отдельно марксистам,
демократам, почвенникам, анархистам
(несть им числа), а
социальной интерпретации истории как
таковой? Ведь на деле
политиков при всей мозаике политических
взглядов роднит глубокая
внутренняя убежденность: история
делается людьми и этот
процесс поддается сознательному
регулированию. Недаром ключевой момент в
деятельности любого
политика — момент так
называемого принятия решения. Однако не
только политик, но и любой
обыватель способен привести массу
примеров того, как на первый
взгляд правильные и взвешенные
политические решения
приводили к совсем иным последствиям,
нежели те, на которые были
рассчитаны. Например, желая
поправить пошатнувшееся благосостояние
с помощью военных
успехов, какой-нибудь
средневековый герцог, разумно оценив
свои силы, "принимал
решение" начать вербовать себе наемников.
Вскоре мажордом герцога уже
давал какому-нибудь прохвосту
золотую монету и говорил;
"Милейший, возьми это, иди и объясни
всем своим друзьям, что наш
герцог — добрый герцог". И вот
искатели оплачиваемых
приключений начинали прибывать во
владение герцога нестройными
толпами. В результате еще до
начала войны благосостояние
сеньора падало, ибо после
ландскнехтов оставались
потравленные поля, пустые бочонки да
оборванные женские юбки.
Конечно, наш современник задним
числом легко объяснит
происшедшее недальновидностью герцога и
низким уровнем образования в
средние века. "Правитель должен
был предвидеть последствия
приглашения на службу жадных
кондотьеров, и вообще гораздо
правильнее было бы ему
освободить крестьян от
крепостной зависимости, просветить их,
обучив азам политической
экономии и военного дела, и,
оперевшись на крестьянскую массу в
союзе с ремесленниками,
совершить буржуазную
революцию". Пример намеренно утрирован,
но заметим, что такую
программу вряд ли бы одобрили вассалы
герцога, а ссора с окружением
и тогда уменьшала шансы вождя на
счастливую старость.
Но самый парадоксальный вывод
из приведенного примера
заключается в том, что
методология социальной политики сегодня
остается такой, какой она была
несколько сотен лет назад.
Назовите герцога —
президентом, наемников — партократами,
крестьян — цивилизованными
бизнесменами, а буржуазную
революцию — демократической,
и вы получите точную копию
высказываний вчерашней газеты
по поводу дискуссий в
парламенте.
Как видим, выбор сознательных
решений для политика всегда
ограничен влиянием поведения
окружающей среды и адекватностью
представлений самого политика
об этой среде. Следовательно,
для верной оценки
происходящего крайне важно представлять себе
механизмы поведения
человеческих коллективов. Но еще более
важной является правильность
представлений политика о природе
объектов, с коими ему volens
nolens приходится иметь дело.
Здесь-то, на наш взгляд, и
скрыты корни межнациональных
проблем. Европейское
образование и европейский менталитет
среди множества прочих
иллюзий породили и иллюзию социальной
природы этносов (народов).
Нам стоило бы более критически
отнестись к этому
устоявшемуся и широко распространившемуся
заблуждению. Можно, конечно,
продолжать считать, будто история
определяется
социально-экономическими интересами и
сознательными решениями. Но
давайте задумаемся над вещами
очевидными. В жизни
человеческой нет ничего более
нестабильного, чем социальное
положение и социальные
отношения. Одному из авторов
самому довелось испытать
превращение из бесправного
государственного раба в ученого,
пользующегося некоторым
вниманием публики. Еще легче обратный
переход: в зэка может
превратиться и глава политической
полиции, и спикер новорожденного
парламента — печальные
примеры В.А. Крючкова и А.И.
Лукьянова у нас перед глазами.
Но никакими усилиями и
желаниями не может человек сменить свою
этническую принадлежность —
каждый принадлежит к какому-нибудь
этносу, и только к одному. Не
заставляет ли это предположить,
что именно в недрах
многообразной этнической стихии
человечества сокрыты
глобальные и объективные закономерности
исторических процессов? Еще
совсем недавно для такого рода
предположений оснований не
было. В рамках социальной доктрины
(будь то марксизм Сталина или
структурализм Леви-Строса)
отличия одного этноса от
другого связывались с какой-либо
совокупностью социальных
признаков, и на том дело кончалось. В
трудах Института этнографии
АН СССР подобный взгляд бережно
культивировался до самого последнего
времени.
Возникновение альтернативного
подхода оказалось связано с
применением к историческому
материалу методов естествознания.
Альтернатива получила свое
воплощение в виде пассионарной
теории этногенеза,
предложенной одним из авторов этих строк в
семидесятые годы. В рамках
названной теории отличия одного
этноса от другого
определяются не "способом производства",
"культурой" или
"уровнем образования". Этносы объективно
отличаются друг от друга
способом поведения их членов
(стереотипами поведения). Эти
стереотипы человек усваивает в
первые годы жизни от родителей и
сверстников, а затем
использует их всю жизнь, чаще
всего не осознавая
стереотипности своего
поведения. В этносе, в отличие от
общества, работают не
сознательные решения, а ощущения и
условные рефлексы.
Грубо говоря, поведение
каждого человека и каждого этноса —
просто способ адаптации к
своей географической и этнической
среде. Но на то, чтобы
по-новому приспособиться к своему
окружению, т.е. создать
этнос, нужны силы, нужна какая-то
потенциальная энергия. В этом
— сердцевина новизны
пассионарной теории
этногенеза. Она впервые связала
существование этносов как
коллективов людей со способностью
людей как организмов
"поглощать" биохимическую энергию живого
вещества биосферы, открытую
В.И. Вернадским. Поведенческая
практика свидетельствует, что способности
разных людей
поглощать биохимическую
энергию живого вещества различны.
Проще всего классифицировать
всех людей по этому признаку на
три типа.
Наибольшее количество персон располагает
этой энергией в
количестве, достаточном,
чтобы удовлетворить потребности,
диктуемые инстинктом
самосохранения. Эти люди (их принято
называть гармоничными)
работают, чтобы жить — никаких иных
потребностей у них не
возникает. Но заметно в истории и
некоторое количество людей с
"экстремальной энергетикой".
Избыток энергии живого
вещества был назван Л.Н. Гумилевым
пассионарностью. Если
пассионарности больше, чем требуется для
спокойной жизни,
человек-пассионарий живет, чтобы работать
ради своей идеальной цели.
Однако возможен и иной вариант.
Когда пассионарность человека
заметно меньше, нежели
необходимо даже для
обывательской жизни, индивид, называемый
субпассионарием, живет, чтобы
не работать, и ориентируется на
потребление за счет других
людей. Соотношение людей разных
типов в каждом этносе
изменяется со временем, и этот процесс
определяет пассионарность уже
не на индивидуальном, а на
популяционном уровне.
Допустим, популяция воспроизводит
биохимическую энергию на
уровне нормы (а биологической
нормой организма считается
приспособление ради
воспроизведения потомства). Тогда мы видим
этносы неагрессивные, вполне
довольные жизнью. Таковы,
например, современные
исландцы, бедуины Саудовской Аравии или
манси. Но если в такой
популяции вдруг появляется известное
количество пассионариев, то картина
поведения этноса меняется.
Поскольку есть избыток
энергии — люди поневоле должны на
что-то этот избыток тратить.
Вот тут и начинается новый
этногенез, появляются на свет
Божий различные социальные
идеалы, то бишь иллюзии, —
комфорта, знаний, справедливости,
победы и т.п. Стремясь к
своему идеалу, люди пассионарные
часто жертвуют своей жизнью
ради других людей, но самое
главное — они попутно, ради достижения своих
практических
целей, перестраивают саму
этническую систему, меняют ее
стереотипы поведения и цели
развития. А когда все инициативные
фигуры и их энергичные
потомки оказываются перебитыми в войнах
и стычках, все возвращается
на круги своя, и мы вновь видим
народ трудолюбивый,
спокойный, вполне довольный жизнью. Но
вспомним: те же исландцы —
потомки грозных "пленителей морей",
викингов; предки бедуинов
Саудовской Аравии когда-то создали
могучий Арабский халифат. И
даже безобидные современные манси
происходят от свирепых воинов
Аттилы, разрушивших Римскую
империю. При прочих равных
условиях от момента пассионарного
толчка (появления первых
пассионариев в спокойной популяции)
до возвращения в новое
состояние равновесия — гомеостаз —
проходит около 1200-1500 лет. В течение
столь долгого времени
пассионарное наполнение
этноса не остается стабильным. Вначале
пассионарность устойчиво
растет — это фаза пассионарного
подъема, когда структура
этнической системы постоянно
усложняется, из разрозненных
субэтносов (сословий) возникает
единый новый этнос. Затем
пассионарность достигает
максимальных значений, и
наступает акматичсская фаза
этногенеза. Именно в этой
фазе создается единый этнический мир
— суперэтнос, состоящий из
отдельных, близких друг к Другу по
поведению и культуре этносов.
Вся последующая этническая
история связана с обратным
процессом — разрушением
создавшегося суперэтноса
вследствие спада пассионарности.
Резкий спад пассионарности
(фаза надлома) наступает вслед за
"перегревом" акматической
фазы и не несет ничего хорошего.
Энергичных пассионарных людей
с каждым поколением становится
все меньше и меньше, но увы,
социальная система, созданная
людьми, не успевает за этими
переменами. Она всегда гораздо
более инерционна и менее
пластична, нежели природная среда. И
если предки когда-то создали
государство и экономику в расчете
на множество пассионариев
акматической фазы, то теперь в
надломе приходится все
постоянно перестраивать, приспосабливая
к ухудшающимся условиям. Коль
скоро этот процесс закончится
благополучно, этнос имеет
шанс дожить до следующей фазы
этногенеза — инерционной. В ней
пассионарность убывает
медленно и плавно, а люди
живут "без заморочек", но зато
наслаждаются благами
материальными и культурными. Однако когда
пассионарность падает еще
ниже — приходит деструктивная фаза
обскурации, обманчивое
благополучие гибнет от рук собственных
субпассионариев, этнос
исчезает, а отдельные люди либо
инкорпорируются в новые
этносы, либо остаются в виде
этнических реликтов —
осколков когда-то бушевавших страстей.
Но самые тяжелые моменты в
жизни этноса (а значит, и в жизни
людей, его составляющих) —
это смены фаз этногенеза, так
называемые фазовые переходы.
Фазовый переход всегда является
глубоким кризисом, вызванным
не только резкими изменениями
уровня пассионарности, но и
необходимостью психологической
ломки стереотипов поведения
ради приспособления к новой фазе.
Перечисленные фазы этногенеза
и фазовые переходы проходит
любой этнос, хотя и
по-разному. Кроме того, любой процесс
этногенеза может быть насильственно
оборван извне — в
результате массовой гибели
людей при агрессии иноплеменников
или эпидемии вроде чумы или
СПИДа.
Изменения пассионарности в
ходе этногенеза создают
исторические события. Таким
образом, история идет не вообще, а
именно в конкретных этносах и
суперэтносах, каждый из которых
обладает своим запасом
пассионарности, своим стереотипом
поведения, собственной
системой ценностей — этнической
доминантой. И поэтому
говорить об истории всего человечества
не имеет смысла. Так
называемая всеобщая история есть лишь
механическая совокупность
знаний об истории различных
суперэтносов, так как с
этнической точки зрения никакой
феноменологической общности
историческое человечество не
представляет. Поэтому и все
разговоры о "приоритете
общечеловеческих
ценностей" наивны, но небезобидны. Реально
для торжества
общечеловеческих ценностей необходимо слияние
всего человечества в
один-единственный гиперэтнос. Однако до
тех пор, пока сохраняются
разности уровней пассионарного
напряжения в уже имеющихся
суперэтносах, пока существуют
различные ландшафты Земли,
требующие специфического
приспособления в каждом
отдельном случае, — такое слияние мало
вероятно и торжество
общечеловеческих ценностей, к счастью,
будет лишь очередной утопией.
Но даже если представить себе
гипотетическое слияние
человечества в один гиперэтнос как
свершившийся факт, то и тогда
восторжествуют отнюдь не
"общечеловеческие
ценности", а этническая доминанта какого-то
конкретного суперэтноса.
Причина здесь проста. Суперэтнические
системы ценностей, как
правило, взаимоисключающи и,
уж во всяком случае, плохо
совместимы между собой. Такая
несовместимость вполне
оправданна и отвечает
функциональной роли суперэтнических
доминант. Ведь именно они
служат индикаторами принадлежности
отдельного человека и этноса
к "своему" суперэтносу. Доминанты
как бы блокируют слияние
суперэтносов между собой. Например,
можно найти много общего в теологии
христианства, ислама и
даже буддизма. Этого общего и
раньше находили достаточно.
Однако историческая практика
свидетельствует, что все ранее
предпринимавшиеся попытки
искусственно создать на основе этого
общего не то что
общечеловеческую, а просто межсуперэтническую
систему ценностей неизменно
заканчивались крахом и приводили
только к дополнительному
кровопролитию. Иначе говоря, хоть и
считают мусульмане
Азербайджана Евангелие наряду с Кораном
святой книгой (Инджиль), а
Иисуса Христа — пророком Исой, но к
примирению с
армянами-христианами сие не приводит и привести
не может принципиально.
Таким образом, соединение
двух суперэтносов как таковых
невозможно, но остается
возможным отрыв отдельных этносов и
присоединение их к другому
суперэтносу. Вхождение России в
"семью цивилизованных
народов Европы" как раз и является одним
из проигрываемых сегодня
вариантов присоединения страны к
новой суперэтнической
системе. Но было бы величайшим
заблуждением думать, что
итогом строительства
"общеевропейского
дома" станет обоюдное торжество
общечеловеческих ценностей.
Вхождение в чужой суперэтнос
всегда предполагает отказ от
своей собственной этнической
доминанты и замену ее на
господствующую систему ценностей
нового суперэтноса. Вряд ли в
нашем случае произойдет иначе.
Ценой входа в цивилизацию станет
для нас господство
западноевропейских норм
поведения и психологии. И легче ли
окажется оттого, что эта
суперэтническая система ценностей
неправомерно наречена
"общечеловеческой"? С той же степенью
обоснованности могла бы
фигурировать в качестве
общечеловеческой
православно-христианская, исламская или
конфуцианская система
взглядов и оценок.
Но что же, спросит недовольный
читатель, от нас-то, выходит, и
вовсе ничего не зависит?
Поспешим успокоить читателя. Речь
вовсе не идет о факте влияния
человека на историю. Было бы
смешно отрицать, что людские
замыслы и дела рук человеческих
влияют на историю, и подчас
очень сильно, создавая
непредвиденные нарушения —
зигзаги — в ходе исторических
процессов. Но мера влияния
человека на историю вовсе не так
велика, как принято думать, ибо на
популяционном уровне
история регулируется не
социальными импульсами сознания, а
биосферными импульсами
пассионарности.
Образно говоря, мы можем,
подобно резвящимся глупым детям,
переводить стрелки на часах
истории, но возможности заводить
эти часы мы лишены. У нас
роль самонадеянных детей исполняют
политики. Они по своему
почину переводят стрелки с 3 часов дня
на 12 часов ночи, а потом
страшно удивляются: "Почему же ночь
не наступила и отчего
трудящиеся спать не ложатся?" За ответом
на последний вопрос
обращаются к тем самым академикам, которые
научно обосновали необходимость
перевода стрелок. Таким
образом, те, кто принимает
решения, совершенно не учитывают
натуральный характер
процессов, идущих в этнической сфере. И,
зная пассионарную теорию
этногенеза, удивляешься отнюдь не
тому, что в стране "все
плохо". Удивляешься тому, что мы все
еще существуем.
Чтобы авторский пессимизм не
выглядел голословным
утверждением, достаточно
произвести простой подсчет.
Пассионарный толчок нашего
суперэтноса, который раньше
назывался Российской
империей, затем Советским Союзом, а
теперь, видимо, будет
именоваться Союзом суверенных
государств, произошел на
рубеже XIII в. Следовательно, сейчас
наш возраст — около 800 лет.
Общая модель этногенеза
свидетельствует, что на этот
возраст падает один из наиболее
тяжелых моментов в жизни
суперэтноса — фазовый переход от
надлома к инерции. Так что
переживаемый нами кризис вполне
закономерен и происходящие
события в целом не противоречат
такой интерпретации. Надлом в
российском суперэтносе впервые
обозначился после
Отечественной войны 1812 г. Поскольку общая
продолжительность фазы
надлома около 200 лет, становится
понятным, что так называемый
советский период нашей истории
является наиболее тяжелой,
финальной частью фазы надлома, в
которой былое единство
суперэтноса исчезает и сменяется
кровавыми эксцессами
гражданской войны. Следовательно,
горбачевская перестройка в
действительности представляет собой
попытку перехода к новой фазе
развития — инерционной.
Перестройку часто называют
последним шансом, но в этническом
контексте ее правильнее было бы назвать
единственным шансом на
дальнейшую жизнь, ибо
исторический опыт свидетельствует, что
суперэтносы, не пережившие
этот фазовый переход, просто
прекращали свое существование
как системы, элементы которых
распадались и входили в
состав других суперэтнических систем.
С учетом ретроспективы
этнической истории ничего уникального в
нашей ситуации нет. Конечно,
если мы сравниваем себя с
современными
западноевропейцами или американцами, то сравнение
не в нашу пользу: мы
огорчаемся, и совершенно напрасно.
Сравнение имеет смысл лишь
для равных возрастов этноса.
Европейцы старше нас на 500
лет, и то, что переживаем мы
сегодня, Западная Европа
переживала в конце XV — начале XVI в.
Мы почему-то легко забываем,
что благосостояние, гражданский
мир, уважение к правам
ближнего, характерные для современной
Европы, являются результатом
очень длительного и не менее
мучительного, чем наше,
исторического развития. Тихая и
спокойная Франция при Миттеране, для
которой террористический
акт — событие, в XV в., точно
так же как Россия в XX, полыхала
в огне гражданской войны,
только сражались в ней не белые и
красные, а сторонники герцога
Орлеанского и герцога
Бургундского. Повешенные на
деревьях люди расценивались тогда
французами как привычный
элемент родного пейзажа. И потому как
бы мы ни стремились сегодня
копировать Европу, мы не сможем
достичь их благосостояния и
их нравов, потому что наш уровень
пассионарности, наши
императивы предполагают совсем иное
поведение. Но даже с учетом
отмеченного возрастного различия
суперэтносов было бы неверно
утверждать, будто распад страны
есть только и исключительно
следствие фазы надлома. Да,
падение пассионарности в фазе
надлома и даже в инерционной
фазе в принципе всегда увеличивает
стремление провинций к
самостоятельности, и это
вполне естественно. Ведь признак
пассионарности в ходе
этногенеза как бы дрейфует по территории
страны от центра к окраинам.
В итоге к финальным фазам
этногенеза пассионарность
окраин этнического ареала всегда
выше, чем пассионарность
исторического центра. Схема процесса
очень проста: люди
энергичные, стремясь избавиться от
пристального внимания
начальства и обрести побольше простора
для деятельности, покидают
столицы и едут осваивать новые
земли. А затем начинается
обратный процесс — их дети и внуки,
сделав карьеру "на
местах", едут в Москву или Петербург
хватать фортуну за волосы.
Таким образом, в центре власть
оказывается в руках тех же
провинциалов. Много ли среди
политических лидеров
последних лет коренных москвичей или
петербуржцев? Н.И. Рыжков и
Б.Н. Ельцин — уральцы, А.А. Собчак
и Е.К. Лигачев — сибиряки,
М.С. Горбачев и Е.К. Полозков —
выходцы с Северного Кавказа и
т.д. Мы намеренно упоминаем
политиков с диаметрально
противоположными программами, ибо
суть не в лозунгах.
Разумеется, если провинции
чувствуют свою силу, они не склонны
слушать центральную власть.
Так, в античном Риме на рубеже I
в. н.э. провинциалы тоже
стали единственной реальной опорой
трона. Провинция наполняла
легионы, давая империи защиту,
провинция платила налоги,
обеспечивая процветание Рима,
который преимущественно
потреблял. Но император Август, в
отличие от М.С. Горбачева,
понимал, что коль скоро провинции
стали опорой его могущества,
то расширять права провинциалов
необходимо, но нельзя делать
это в ущерб целостности
государства. Август
последовательно защищал провинции от
произвола своей собственной
центральной бюрократии, на деле
считался с мнением местных властей, всячески
стремился
компенсировать собираемые
большие налоги установлением
законности и поддержанием
твердого экономического и правового
порядка. Именно таким образом
он обеспечил империи
процветание, а себе —
44-летнее правление. Конечно,
сепаратистские эксцессы
случались и при Августе, но носили они
локальный характер и, как
правило, легко ли, тяжело ли —
улаживались.
У нас же центр со времен
Ленина и до самого последнего времени
руководствовался не
национальными интересами страны, а
человеконенавистнической
коммунистической идеологией. Красная
Москва перекраивала в
соответствии с директивами ЦК образ
жизни всех без исключения
народов, подгоняя его под
вымышленную вождями
социальную схему. Реализуя политические
утопии, власть насильственно перемещала
ингушей и прибалтов —
в Сибирь, а корейцев и
калмыков — в Казахстан. Реализуя утопии
экономические, та же
большевистская власть переместила русских
и украинцев по оргнабору в
Прибалтику.
Да, налоги с провинций
собирали твердо — за этим следили и
Минфин, и Госплан, а вот
решать местные проблемы кремлевские
старцы чаще всего
предоставляли "краям, областям, автономным и
союзным республикам".
Стоит ли удивляться тому, что окраины,
как только появилась
возможность, захотели избавиться от такой
опеки центра? А ведь еще в
1986-1989 гг. даже наиболее
радикально настроенные литовцы
ограничивали свои требования
предоставлением большей
хозяйственной и политической
самостоятельности. Иначе
говоря, они были не прочь остаться в
перестроенном Союзе
Горбачева, если им дадут устроить свою
жизнь так, как им нравится. И
если бы возможность быть самими
собой, жить по-своему была
предоставлена всем — литовцам и
чеченам, русским и узбекам, азербайджанцам
и армянам, гагаузам
и молдаванам — именно тогда,
то наверняка не было бы сегодня
десятка суверенных
государств, не было бы прямой гражданской
войны на Кавказе, не было бы гражданского
противостояния в
Прибалтике и Молдавии. Но
центральное правительство продолжило
безответственную
интернациональную "политику социалистического
выбора" и в результате
не только не смогло удержать окраины,
но и Москву потеряло
окончательно.
Таким образом, "парад
суверенитетов" не был запрограммирован в
ходе этногенеза. Его вполне
можно было бы избежать, если бы не
проводимая коммунистическим
правительством "линия партии". Она
вполне сознательно
игнорировала сам факт существования в
стране разных этносов со
своими традициями и стереотипами
поведения и тем самым провоцировала
эти народы к отделению.
Сегодня процесс распада,
по-видимому, стал необратимым, и
сделанного не вернуть. К
сожалению, на окраинах дезинтеграция
стала усугубляться и еще
одним обстоятельством. Местными
национальными движениями
политика коммунистов воспринимается
как русская национальная
политика. Такая аберрация рождает
величайшее заблуждение, ибо
русские с октября 1917 г. точно
так же были лишены возможности
проводить свою национальную
политику, как и все другие
народы. Но даже в теоретическом
смысле отождествление русских
с коммунистами неправомочно.
Коммунисты изначально
представляли собой специфический
маргинальный субэтнос,
комплектуемый выходцами из самых разных
этносов. Роднило их всех не
происхождение, а негативное,
жизнеотрицающее мироощущение
людей, сознательно порвавших
всякие связи со своим
народом. (Такие структуры известны в
этнической истории со времен
античности, их принято называть
антисистемами.) Вспомним
знаменитое определение Л.Д. Троцкого
— "кочевники
революции" и вполне искреннее высказывание
идейного доносчика и
человекоубийцы Л.З. Мехлиса: "Я не еврей,
я коммунист". Вряд ли
найдутся эмоциональные, а уж тем более
научные основания считать русским
В.И. Ленина, поляком — Ф.Э,
Дзержинского, а тофаларом —
К.У. Черненко. Нам кажется
одинаково неправомочным
возлагать на русских ответственность
за ленинскую национальную
политику, а на латышей —
ответственность за террор
"красных стрелков" в отношении семей
русских офицеров.
К сожалению, происшедшая
подмена "коммунисты — русские" опасна
в первую очередь тем, что она сильно
сужает и без того малые
возможности союза России с
суверенными государствами. Но в
одном можно быть уверенным
"на все сто": если национальная
политика России вновь будет
партийной политикой, если эта
политика вновь поставит своей
целью построение очередной
утопии — за развалом Союза
последует развал России, а Б.Н.
Ельцин вполне сможет
превратиться в президента Московской
области. Будем надеяться, что
российское правительство сможет
увидеть очевидное и сумеет
считаться с реальностью. А уж на
все остальное — воля Божья.
"Вестник высшей школы
(Alma Mater)", 1992, № 7-9.
Публикуется с
http://gumilevica.kulichki.net/articles/Article29.htm
В
библиотеку
На главную страницу