А.Савельев. Суверенитет, федерализм, сепаратизм

                                                 Три концепции национального строительства

Идея нации тесно связана с идеей государственности — это признают почти все. Наци и государство — два неслитных, но и нераздельных понятия (подобно пучку света и образованному им изображению на поверхности). В то же время, замечая порой возникающую противоречивость государственных и национальных интересов, не стоит путать государственность с режимом. Режим может быть оккупационным, антинациональным, непрофессиональным, но государство — достояние нации. Кроме того, важно видеть соотносимость нации с цивилизацией (культурное и религиозное измерение) и этничностью (природным, географическим фактором).

Наиболее распространенная концепция нации в отечественной политологии может быть названа по европейскому подобию “федерализм” только условно.

Наиболее существенные черты этой концепции

— отождествление нации и этноса (то есть исторического и природного);

— отождествление национальной принадлежности с гражданством (отождествление исторического с политическим, традиционного с текущим);

— представление о том, что народ состоит из наций.

Отзвуком этой концепции являются строки из “ельцинской” Конституции: “Мы многонациональный народ России...”, а также термин “россияне”, применяемый правительственными кругами к гражданам России. Цивилизационной моделью федерализма является неоевразийство — концепция этногенетической революции, сближающей славянские и тюркские нации, образуя из них евразийскую нацию. Этот процесс объявляется исторически обусловленным и естественным. Политической реализацией этой концепции является сепаратизм, превращение России в конфедерацию, особый статус “титульных” республик, ущемление прав русских.

Вторая концепция — концепция национального государства, строительство которого выдается за объективную необходимость лишь на основании европейского исторического опыта.

Основными чертами этой концепции являются:

— отождествление нации и государства, режима и государственности как таковой;

— представление о несущественности этнического состава населения? а отсюда и стремление к уравниванию территориального статуса субъектов Федерации;

— опять же, отождествление национальной принадлежности (“россияне”) с гражданством.

Отзвуком этой концепции является расхожее утверждение, применяемое в журналистских и околополитических кругах: “Все мы россияне” или “У нас одна нация — россияне”. Цивилизационной моделью для этой концепции является европеизм или атлантизм, перенесение на российскую почву европейских рецептов государственного строительства без учета исторических и этнических особенностей России. Политической реализацией этой концепции являются проекты русификации России (в равной степени и по существу являющиеся и проектами дерусификации), проекты по выделению в России русской республики и превращение ее в самостоятельное государство по типу nation-state, сводящиеся к расчленению страны.

Третья концепция — концепция имперской России. Ее основание таково. В России живут русские (нация со своими этносами или этнос со своими субэтносами), россияне (коренные народы, принимающие ведущую роль русских или лица иностранного происхождения с двойной идентичностью — например “русские армянского происхождения) и иностранцы; первые две категории являются гражданами России, последняя требует натурализации с принятием двойной идентичности.

Нация реализуется в своей земной ипостаси в качестве системы государственных институтов, пораженных первородным грехом и требующими постоянной покаянной практики — служения. В небесной ипостаси нация реализуется в высших смыслах, миссии, которая всегда идеальна и независима от греховной практики. Смыслы ведут нацию, обращая политику в прикладную этику.

Цивилизационной основой здесь служит представление о России как об уникальной цивилизации, представление о русской земле — как о земле, где когда либо жили русские люди, организованные в государственную систему.

Политической реализацией этой концепции служит русский национализм (в варианте его духовной зрелости) и православное мировоззрение, обращенное к сфере политики.

 

 

Федерализм европейский и российский

Концепция федерализма возникла на Западе в попытках разобраться в понятии “государственный суверенитет” при утрате исторических перспектив абсолютными монархиями, а затем — при формировании многомерной системы международных влияний, отчасти меняющих взгляд на суверенитет (1). Кроме того, федерализм стал попыткой преодолеть общий кризис государственности, которая не справлялась с насущными внутренними и внешними проблемами — “государства стали слишком маленькими, чтобы заниматься большими проблемами, и слишком большими, чтобы заботиться о малых делах” (2).

Двуполюсный мир, в котором сверхдержавам удалось склонить многие страны довольствоваться усеченными формами суверенитета, и усиление роли региональных элит, требующих автономизации, породили массу теоретических изысканий, сводящихся к тому, что прежнее понимание суверенитета должно отойти в прошлое. На его место должно прийти понимание сдержек и противовесов между различными субъектами власти как внутри страны, так и в межгосударственных отношениях. Большие государства должны были обратиться в большей степени к собственным внутренним проблемам, дав возможность малым государствам усилить свое влияние в международных делах.

Подобное обстоятельство целиком рождено западной цивилизацией и является отражением его внутренних достижений и внутренних же проблем. По сути дела речь идет о том, что в новых обстоятельствах утрачена тайна власти, которая не может уже быть открыто вербализирована. Экономические достижения, в то же время, позволяют расходовать немалые ресурсы для выстраивания виртуальной реальности, имеющей принципиально антиимперский характер. Все голографические фигуры в политике, как оказывается, царствуют, но не правят. Это все понимают, всех это устраивает, но не дай Бог ущемить гражданина такого общества в его праве осуществлять свой вклад в реализацию этой иллюзии — вот модель западной демократии.

За пределами западной цивилизации нет стремления к выстраиванию виртуальной реальности, как нет и ресурсов для ее поддержания. Фиктивное перенесение проблем осуществления суверенитета в современных условиях Запада, например, в Россию, вызывает катастрофическую утрату управляемости страной. За воспринимаемой иллюзией, оказывается, ничего не стоит!

По всей видимости, о суверенитете можно говорить в рамках определенной цивилизационной традиции. Если цивилизации удалось поддержать имперскую форму государственности, то внутри нее можно допускать некую иерархию суверенитетов различного уровня, обставленных различными условиями (такова картина на Западе, все еще имеющем в своем составе империю США). Если же имперская государственность по какой-то причине рухнула, то в рамках цивилизации формируется сложная система отношений, в которой, тем не менее, суверенитет становится главным достоянием той или иной страны, как и борьба с суверенитетом других стран (таково положение на постсоветском пространстве).

Принятие такого взгляда на сложившиеся геополитические обстоятельства должно вести к следствию, признающему принципиально иной характер осуществления суверенитета в России и окружающих ее государств, нежели чем на Западе.

Изначально понятие “федерализм” означает просто децентрализацию власти на основе конституционных норм и межправительственных соглашений.

Главные теоретические установки западной модели федерализма таковы (3):

1.Наличие гражданского общества (область общественного ограничивает сферу государственной власти, ограждая от вмешательство в некоторые аспекты частной жизни гражданина; государство постепенно превращается в одну из многих форм гражданских ассоциаций). Правительство обладает лишь правами, которые делегированы ему суверенным народом.

2.На каждом уровне сформированные правительства обрамляют тот или иной сегмент гражданского общества, образуя своеобразную матрицу, построенную на иных принципах, чем властная иерархия или олигархическая централизация. Структурная децентрализация с распределением властной нагрузки на различные единицы внутри матрицы.

3.Территориальное оформление любых форм соучастия во власти.

4.Полная федерализация всей территории политии с целью избежать периферизации отдельных автономизированных субъектов. Отсутствие доминирующего субъекта, угрожающего полномочиям остальных субъектов (наличие субъектов с относительно равной мощностью).

5.Наличие у населения федерации относительно близкой политической культуры, невраждебной федерализму.

6.Создание федеративных конструкций на основе широкого общественного согласия.

7.Использование системы соглашений для поиска баланса сотрудничества между сотрудничеством и конкуренцией центрального правительства и федерированных единиц.

Евро-атлантическая традиция федерализма достаточно жестко противостоит как примитивному унитаризму, так и фрагментаризации. Полиэтнические федерации обычно поддерживаются более жесткими мерами против этнократизма (“этнического национализма”). В современной России этнократизм маскируется под федерализм и в качестве политической технологии использует перехватывает мифологии западного федерализма.

Федерализм имеет множество форм и оттенков, которые следует видеть и различать:

1.Федерация — форма организации государственной власти при которой центральное правительство учреждается самоуправляющимися территориями путем делегирования определенного набора полномочий (США, Швейцария, Канада).

2.Конфедерация — отличается от федерации сохранением за субъектами, учреждающими центральную власть, права на полный государственный суверенитет и собственное законодательство, а также право самостоятельного выхода из конфедерации без согласия остальных ее членов (Европейский Союз).

3.Федератизм — асимметричная система отношений между центральной властью федерированного государства и отдельным субъектом, сохраняющим широкую автономию и отказывающимся лишь от некоторых прав в пользу федерального центра (Пуэрто-Рико, Гуам в рамках США).

4. Ассоциированная государственность — в отличие от предыдущего случая предусматривается возможность разрыва содружества при определенных условиях (Микронезия, Маршалловы острова и США).

Помимо этих форм существуют также унии (Великобритания и Северная Ирландия), лиги (Ассоциация государств Юго-Восточной Азии), кондоминимумы (Андорра под совместным протекторатом Франции и Урхельского епископа Испании), конституциональная регионализация (Италия), конституциональное управление (Япония).

Все эти формы отнюдь не противоречат государственности, предназначаясь для укрепления связей между федерированным субъектом и центральной властью. Лишь странной и нетипичной трансформацией федерализма можно считать международное федералистское движение, ставшее формой интернационализма новых левых, взявших на вооружение сахаровский лозунг “всемирного правительства” (4).

Западный федерализм — скорее “цветущая сложность”, чем общий закон жизни. В России такого рода федерализм на сегодняшний день возникнуть не может в силу “погодных условий” исторического момента, да и всей предшествующей истории. На Западе федерализм тоже мгновенно исчезает с обострением политической ситуации, наступающей, например, в условиях войны.

Тем не менее, разговоры о федерализме — одна из самых любимых тем политиков современной России. Сепаратизм — тоже одно из политических увлечений, за которое принято только слегка журить. Федерализм и сепаратизм являются признаками одновременно “окончательных демократов” и “титульных лидеров”. У первых это пошло от идей академика Сахарова, из коих ни одна не доказала своей жизнетворности, зато многие стали знаменем разрушителей и расчленителей России. У вторых это просто способ существования. О чем им еще говорить, если не о правах национальных меньшинств?

Впрочем, и “демократы”, и “этнократы” больны одной болезнью — ненавистью к исторической России, русофобией. Потому они и сбиваются в стаю в таких объединениях как движение “Реформы — новый курс” (В.Шумейко), Конгресс национальных обществ России (КНОР), “Сенежский форум” (Р.Абдулатипов), Союз народов России (Ю.Скоков) и проч. Потом эти стаи сбиваются в орды, пытающиеся выдать фобии и филии своих лидеров за норму, а норму — государственный централизм — представить чем-то постыдным.

Пытаясь “догнать и перегнать” западных федералистов, наши не разрабатывают ни теории федерализма, ни проектов создания новых институтов власти, ни конституционных законов, ни управленческих решений. У них главное — оторванное от какой-либо легальной практики слово, плюс закулисная политическая игра, интрига, заговор.

Федерализм практически стал официально признанной идеологией, тиражируемой в десятках нормативных актов, законов и закрепленных указами концепций. Между тем, глубокое понимание основ государственности, требующих федеративного устройства (и даже в какой-то степени федеративного мировоззрения) до сих пор совершенно не сформировано. Даже заимствование некоторых моментов чужого опыта происходит без творческого осмысления.

Само понятие “федерализм” появилось в России хоть и со ссылкой на европейский опыт, но в основном лишь вследствие того, что федеративное устройство формально присутствовало в конституционно-правовой традиции, открытой большевиками. Реальная практика государственного управления экспертами, готовящими документы высшему руководству страны, не проанализирована.

Если уж заимствование столь необходимо, следует заметить, что европейское толкование федерализма не столь однозначно, как принято считать в среде формулирующей государственные проекты российской интеллигенции. Если в Великобритании говорят о федеральном правительстве, федеральной полиции и прочем как об атрибутах государственного единства, то в Германии — как о некоей политической технологии, позволяющей землям не утонуть в унитаризме, порождающем в ответ центробежные тенденции. Во Франции деление на округа и департаменты — всего лишь инструмент управления без всяких философствований. Какой же из типов федерализма нам более подходит, у кого учиться?

Есть еще один аспект европейского федерализма, который показывает, что учиться необходимо осторожно, не увлекаясь. Усиление федералистских настроений в Европе порой превращается в своего рода реанимацию интернационализма, находящего для себя новые пути. Попытка превратить “Европу отечеств” в “Европу регионов” породили своеобразную смесь сепаратизма (под лозунгами федерализма) и интернационализма (лозунг объединенной Европы). Поэтому европейский вариант федерализма тоже не безобиден. Как и в России, его скрещение с интернационализмом богато разнообразием негативных перспектив.

Перенесение модели объединенной Европы на Россию вовсе может быть признано грубой спекуляцией. Дело в том, что в России и в Европе идут разнонаправленные процессы. Если Европа выдумывает модель общеевропейской солидарности (порождающей нечто вроде европейской нации), то для России это — давно пройденный этап. Россия как раз борется против уничтожения объединяющей ее идеи, против разъединения русской нации — великороссов, белорусов и малороссов, а также против отделения от России коренных этносов, столетиями живущих рядом с русскими. Если в Европе федерализм — модель новой интеграции, то в России — модель дезинтеграции, уничтожения государственности. Воистину, “что немцу здорово, то русскому — смерть”.

Федерализм европейский, несмотря на внутреннюю его противоречивость, все же достаточно решительно противостоит сепаратизму. Например, попытки признать население Корсики отдельным народом, включенным в состав французского народа, были признаны противоречащими национальным интересам. В российском же варианте все наоборот — сепаратистские настроения процветают под сенью официозного федерализма, зреют там — за этой сенью. Сам российский федерализм поэтому является лишь мягкой (до поры, до времени) формой сепаратизма.

Если европейский федерализм сохраняет деление на нации и отечества как дань историческим реалиям, то российский федерализм утверждает это деление как историческую новацию — крайне опасную по своей природе и уже наступившим последствиям подмену задач этнического бытия задачами борьбы за обособленную государственность. Европейская интеграция — признак складывающейся цивилизации, способной успешно конкурировать в XXI веке с другими мировым цивилизациям. Россия — уже сложившаяся цивилизация. Попытаться цивилизовать Россию европейскими средствами, переиначенными этнократическим сознанием радетелей интересов малых народов, — значит лишить ее конкурентоспособности. При этом ни один народ на территории России не может получить перспектив достойного бытия без России, как единого государства, опирающегося на русскую историческую традицию.

Часто приверженцы федерализма в России ссылаются на удачный опыт Германии. Но там федеративное устройство проистекает из прежнего состояния расчлененности. Германских государств до империи Бисмарков было более трехсот, их объединение было способом выживания. В России такой государственной чересполосицы не было никогда. Даже федерация княжеств Киевской Руси и последующая раздробленность — нечто совершенно иное.

Может быть, Киевская Русь в чем-то аналогична нынешней Германии с ее близкими территориальными и культурными идентичностями. Но после того как Россия вобрала в себя Великую Степь, и разнородные культуры своих южных соседей, сформировала двойную идентичность — этническую и общенациональную, снова выпячивать старую удельную особость — преступление. Попытки введения в России европейского федерализма оборачиваются расчленением государства и кровопролитной войной.

Повторимся, что федерализм европейский и федерализм российский отражают принципиально разнонаправленные доктрины. А потому и оценка их благотворности должна быть также совершенно противоположной.

Россия вынуждена была сохранять унитарные формы управления большим геополитическим пространством, имея разный по глубине, но нераздельный, суверенитет над различными территориями. Система государственного строительства европейского типа — федерация территорий с равным статусом, для России не годилась и не годится по историческим причинам.

У России был ресурс, позволяющий сохранять более стабильный мир, в отличие от Запада. Этого ресурса не было у народов, зажатых на европейском полуострове. Именно поэтому Европу перепахивали войны, перемешивающие и уничтожающие народы, выплавляющие из них современные нации. Европейцам элементарно не хватало пространства, чтобы мирить разнородные этносы. В войне близкие этносы формировали федерации для борьбы с противником не на жизнь, а на смерть. Никакой мирной ассимиляции не наблюдалось, целые народы просто стирались с лица Земли. Не случайно крупнейшие войны, включая две мировые, были порождены именно Европой.

Если немецкая идея соотносится с универсальной общенемецкой идентичностью и является объединительной идеей для всех немцев, то русская идея — идея вселенская, идея надэтнического единства при ведущей роли русских в этом единстве. Значит федерализм в Германии связан с контролем уровня “спекания” земель, имеющих собственную (хотя и близкую к общенемецкой) идентичность. Для России годилась бы такая форма региональной политики, которая, наоборот, ограничивала бы степень обособления по разному ориентированных этносов и степень обособления имеющих свои специфические интересы регионов. Попытки же представить дело так, будто в многонародном государстве федерализм еще более необходим, чем в этнически однородном, — дело крайне вредное, направленное против России.

Российский вариант государственного устройства исторически ближе не к Европе, а к Америке (с оговоркой, что культурная основа государственного строительства принципиально различна). За 200 лет с момента принятия Конституции США их территория увеличилась в четыре раза (и никто не попрекнет отцов-основателей США в “имперских амбициях”) — нечто похожее на освоение Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока Россией. Вместе с Конституцией США действуют конституции штатов — нечто похожее есть и у нас. Только у них как-то удается избежать войны законов, а у нас царит законодательный беспредел.

Правовое изобилие не могло бы существовать в США, если бы не нейтрализовалось жестким практицизмом. Преступник в Америке — в любом штате преступник, только и различие — смертная казнь или пожизненное заключение. А гражданин всюду вооружен, только и разницы между штатами — в одном носи оружие, где пожелаешь, в другом — храни только для защиты жилища. То же и с коррупционерами, предателями родины, врагами нации. Не говоря уж о любых формах сепаратизма. Общеамериканская идентичность не противоречит идентичности территориальной. У нас же эти идентичности конфликтуют, а федерализм этот конфликт возводит в правило и даже закрепляют в государственных актах. Федерализм в России стал политикой удельного суверенитета, конкурирующего с суверенитетом центрального правительства.

Тезис о “многонациональности” России, как и большевистская установка на интернационализм, вместо гражданского равенства утвердили в России равенство прав народов. В этих условиях сепаратисты могли использовать исходящую от них угрозу государственному единству в качестве аргумента для выбивания всяческих льгот и привилегий. Федерализм становится инструментом выбивания этих льгот.

Если представить себе некий этнографический рельеф, имеющий место в любой стране, то можно выделить три конкурирующих отношения к этому рельефу. Первые полагают, что этот рельеф мешает общественной жизни и должен быть по мере возможности всюду разглажен. Вторые полагают необходимым усугублять естественные неровности рельефа бастионами, через которые не проехать без выплаты обременительных пошлин, не проложить коммуникации без целой истории с переговорами со строителями этих “китайских стен”. Третьи — чья позиция наиболее конструктивна — разумно относятся к естественным образом сложившемуся рельефу и учитывают его при прокладке коммуникаций — где-то используют этот рельеф, где-то подправляют его, но не становятся рабами этого рельефа.

Мы видим, что российский федерализм принципиально отличен от федерализма европейского, хотя и пользуется его терминами и аргументами. Наша доморощенная форма федерализма ведет к тому, чтобы понастроить на этнографической карте России как можно больше бастионов.

Если в недавно утвержденной Президентом Концепции национальной политики России признается “естественным, важным и плодотворным для государства сохранение и развитие всего многоголосья языков, культур, верований, и традиций”, то федералисты позволяют себе давать расширенные интерпретации такого рода установок. Отсюда появляются утверждения о необходимости поглощения России тюркскими народами, о запуске нового витка этногенеза и формировании какой-то евразийской нации и много чего еще.

Апофеозом российского федерализма является фактическое объявление генеральной линии властей на конфедерализацию России. Это было сделано устами министра юстиции сказавшего на заседании правительства, что статус субъекта Федерации не определен в Конституции и может варьироваться в самых широких пределах, с точки зрения самостоятельности. Власть сама себе стремилась объяснить статус Чечни, отданной в управление отъявленным бандитам.

Вероятно предвкушая такой разворот событий, один из федералистов противоположного фланга пишет В.Пастухов (13): “Ситуация напоминает замкнутый круг. Государственное единство больше нельзя сохранить имперскими средствами, но империя остается необходимым условием существования России как единого целого. Разорвать этот круг можно только изменив саму основу государственности, ее структурные элементы. На место фиктивных субъектов Федерации следует поставить реальные, способные действительно быть лидерами конституционного движения.” Выдвигается идея укрупнения субъектов Федерации и выравнивания их экономических потенциалов. Действительно, только таким образом и можно было бы прийти к европейской модели федерализма. Но вопрос о конкретном воплощении идеи разбивает ее, поскольку в этом случае все равно неизбежны поначалу практически полная унитаризация страны и решительное силовое подавление поднявших голову сепаратистов.

Итак, западный и российский федерализм — суть принципиально разные явления, На Западе это путь компромиссов, в России — путь антигосударственного заговора. Осознание пагубности монополии федералистов на нормотворчество должно привести руководство России к необходимости опереться на совершенно иную интеллектуальную традицию, способную остановить процесс разложения российской государственности.

 

Евразийский федерализм

В условиях вялотекущей гражданской войны и ослабления рычагов государственного управления среди российских и СНГовских политиков наиболее популярна стала роль миротворцев-объединителей. Образовалось обширное поле для демонстрации благих намерений и бесконечных пресс-конференций без всякого видимого результата.

Реализуя установку на создание “новой реальности”, политики сформировали в рамках СНГ международную среду, в которой они котируются и имеют вес, не вступая в конкуренцию на поле традиционной дипломатии. Это среда “евразийской идеи”, понятой с одной стороны как основа для интеграционных процессов (5), а с другой — как идеологический базис национальной (удельно-этнической) модернизации (6). В научной среде, не поспевающей за требованиями времени, возникает странный гибрид полузападничества-полуевразийства (7).

Все эти подходы находятся в видимом противоречии с евразийством как философской школой, рожденной в среде русской эмиграции и отчасти продолженной в работах некоторых современных философов.

Старое (в каком-то смысле, классическое) евразийство базировалось на следующих важнейших представлениях:

— отличие пути России от путей европейской цивилизации, обращение России в поисках спасения к Востоку;

— традиционализм: христианский аскетизм, великодержавная государственность, соборность;

— мессианская идея (“народ-богоносец”) и всечеловеческое единство.

Евразийство, с одной стороны, вобрало в себя лучшие черты национальной философии, с другой — несло на себе отпечаток политической конъюнктуры, требовавшей объяснения (может быть, и оправдания) неожиданно долгого и устойчивого существования большевистского государства.

Евразийская идея стала вариантом наднациональной межкультурной идеологии. Иллюзорность фундамента созданной конструкции можно продемонстрировать на примере фундаментального утверждения Н.С.Трубецкого (8): “Национальным субстратом того государства, которое... теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и, в качестве таковой, обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, ее территорию Евразией, ее национализм — евразийством”.

Здесь было выпущено из виду, что Россия (СССР) есть то многонародное государство, которое наследует функцию Российской Империи и оформляет уже сложившуюся многонародную нацию, которую не нужно изобретать, — русскую. Восприняв у славянофилов идею соборности, евразийцы трансформировали ее в миф о “духовном родстве” русского народа с его финскими, монгольскими, тюркскими соседями. Сообразно этим установкам, русская революция рассматривалась как отстранение от традиционных для Европы путей развития и обращение к более органичным для Евразии формам государственного устройства. Далее развитие мифа идет в сторону иллюзии о всечеловеческом единстве, на пути к которому евразийская общность является определенной эволюционной ступенью.

О необходимости и возможности славяно-тюркской интеграции говорят и современные исследователи, продолжающие традицию старого евразийства (7,9). По их мысли наследие мусульманской культуры, “туранского элемента”, наследие Степи — чуть ли не важнейший элемент русской культуры. Обращаясь на Восток, старые евразийцы пытаются выйти из спора почвенников и западников, избавляясь от “русского изоляционизма”, “панславизма” первых и прозападной цивилизационной предопределенности вторых. Но здесь же проявляется и неуважение к собственно русской цивилизационной перспективе, декларируется опасная стратегия исторического творчества в направлении выведения какого-то гибрида русско-туранской цивилизации.

Тут, правда, к старому евразийству прибавляется “демократический” довесок.

Так, авторы (7) ограничиваются представлением о способах модернизации России проблеме выбора между программами вестернизации или истернизации. Изобретенная ими форма евразийства позволяет заявить: “В цивилизационном смысле все идут к одному — какому-то среднеевропейскому типу общества, к господству среднеевропейского уклада. Имеет место единый поток истории, описываемый унитарными законами общественного прогресса.” Или еще: “...мы с порога отметаем вариант национально однородного российского государства, задуманного как государства русских. Россия этнически не гомогенна; она не государство русских. Россия — образование синтетическое, является агрегацией культурных, исторических, хозяйственных, ментальных зон народов, которые со своей суверенностью никогда не расстанутся.”

Действительно, суверенизация Великороссии от России — абсурд. Но разве не идеал национально-государственного устройства — универсализация гражданских прав и гражданского самосознания (при сохранении этнической специфики)? Кроме того, почему нужно обязательно выводить любое национальное своеобразие из каких-то общечеловеческих универсалий? И почему нужна не национально-государственная специфика, а непременно этническая? С одной стороны, авторы настаивают на универсализме, с другой — опираются на этнические различия, пренебрегая социокультурными надэтническими феноменами. Авторы пишут: “Национальность — категория этническая, нация — социально-историческая, государственно-геополитическая.” Почему же несколькими страницами раньше не было этого понимания? Почему русскость отождествляется с этнической гомогенностью?

Демонстрируя какой-то полуатлантический и полуевразийский подход, авторы обосновывают свое позитивное отношение к грядущему всплеску этногенеза. О русской нации, как считают они, можно определенно говорить во времени прошлом; в отношении настоящего и будущего высказаться сложно, ибо, как утверждается, пока неотчетливы принципы, скрепляющей нацию государственности. Потому то и русский вопрос не подлежит обострению. Более того, заявляется, что Русская идея как модель трансляции модернизации из центра на окраины обанкротилась, сшибка облаченных в националистическую тогу общечеловеческих и персональных ценностей с национальными увенчалась успехом первых. Видимо это и обосновывает “демократическое” неоевразийство — попытку модернизации России за счет принятия западных ценностей при цивилизационном лидерстве периферии по отношению к русскому центру.

Авторы (7) объявляют конфронтационной триаду православие — самодержавие — народность. По их мнению вариант новой российской идеологии должен вводить другую триаду: демократия — веротерпимость — солидарность. Непонятно, почему нельзя говорить о православной веротерпимости, самодержавной демократичности, народной солидарности? Вероятно, неоевразийцам все время мерещится, что патриотические установки замыкаются исключительно на русских.

Социокультурный плюрализм, неустранимый в мировой масштабе, авторы (7) пытаются перенести на Россию. И только с этой точки зрения защищается самобытность России, понимаемая как право на свой внутренний плюрализм, включающий помимо элементов западной культуры какие-то еще элементы. Здесь действительно прорисовывается определенное противодействие попыткам европоцентристской цивилизационной унификации. Но очень уклончивое и неопределенное.

Если утверждается, что подданные Российской империи, а затем СССР в отличие от жителей Европы давным давно обладали двойной идентичностью (национальной и цивилизационной), то каковы основания считать, что общецивилизационная идентичность — это евразийство? На наш взгляд цивилизационная идентичность у России только русская, соединяющая разнообразные этнические идентичности на основе русской национальной культуры. Единственно правильный выбор — в русификации России, превращении России в русского государство, соответствующее ее цивилизационной миссии. Проблема понимания России вовсе не заключена в полиэтнизме и поликонфессиональности. Восстановление исконного разнообразия России, выродившегося в XX веке в дурной интерэтнический и интерконфессиональный плюрализм, требует самососредоточения национального духа, выделения высших смыслов и их национальных, русских интонаций.

Правда старого евразийства состояла в критике безоглядного западничества и обосновании собственного пути России в мировой цивилизации, рассмотрении русской культуры как синтеза других культур, порождающего уникальную самобытность. Интересны и глубоки были разработки евразийцев в части причин русской революции, условий ее победы, учения о правящем отборе, которые сегодня не только не потеряли своей актуальности, но могут служить прямым руководством к действию по выводу России из кризиса. Ошибочность взглядов евразийцев, доказанная временем, состояла в том, что декларированный “исход к Востоку” не состоялся. Восточная цивилизация не получила возможности сделать существенный вклад ни в культуру России, ни в систему ее государственного строительства, что было связано как с объективно существующими защитными механизмами русской цивилизации, так и с субъективными причинами, порожденными бюрократической машиной коммунистического режима.

У евразийцев начала века русское еще не растворялось в Евразии, но вектор их внимания уже был обращен к Востоку, что походило на позицию либералов, которые не верили в русскую цивилизацию и искали рецептов прогресса на Западе. Старые евразийцы пытались найти в исламском мире альтернативу безрелигиозному рационалистическому Западу.

Критиков классического евразийства было много и в давние годы. Так, Г.Флоровский писал, что малая правда сочеталась в евразийстве с великим самообманом, что на правильно поставленные ими же вопросы они смогли ответить только “кружевом сомнительных грез” (10). Современные евразийцы малую правду забыли, а грезами упиваются вполне.

“Замысел преодоления русской смуты выдохся и измельчал в евразийстве”, — пишет Г.Флоровский. Дальнейшее измельчение и без того мелкой евразийской идеи дается в издании “Современная русская идея и государственность” (11). Только там эта мелочность выдается за значительность.

Авторами упомянутого издания делается правильный акцент на то, что старые евразийцы говорили о Евразии, не имея в виду население всего материка, но только территорию России-Евразии, на которой сложился особый мир, отличный от Европы и Азии. Развивается тезис старых евразийцев, говорится об общности судеб всех народов, населяющих эту территорию, и составляющих якобы “суперэтнос” славянских, финно-угорских и тюркских народов. (По этому поводу можно привести слова того же Г.Флоровского, который упрекал евразийцев за увлечение своей оригинальностью и географическим методом до превращения территории в субъект истории.)

Вполне последовательно излагается экспертами РАУ глубоко порочная мысль о том, что после распадения империи русский народ станет только одним из равноправных народов, населяющих государственную территорию. Действительно, старые евразийцы прославляя духовность русского народа, умудрялись рассматривать русскую историю в контексте чингисхановского объединения народов. Они сводили роль русских к строительству государства во владениях Чингисхана — объединителя народов.

Для привязки тюркских народов к Русской Идее и доказательства их особой роли коммуно-евразийцами РАУ-корпорации делаются две ложные посылки: вывод о неправомерном восприятии прошлого степных народов как дикости и утверждение об особой роль Великой Степи и ее народов в становлении России. В итоге объявляется о том, что “русский этнос преобразился в великодержавный и евразийский лишь после выхода на просторы Великой степи и ее хозяйственного освоения и заселения”. Далее имеется и вовсе абсурдная формулировка о том, что именно вышеуказанная причина дала образование т.н. “красного пояса” — зоны, в которой избиратели оказали максимальную поддержку коммунистическим кандидатам на выборах 1993 г.

А вот и тезис, смыкающих позиции российских “демократов” и “евразийцев”. Говорится (вслед за Н.С.Трубецким) о том, что права нерусских народов СССР уже никак не могут быть отняты и любые попытки сокращения этих прав вызовут якобы состояние длительной и тяжелой борьбы. Так обосновывается закрепление русского народа в качестве бесправной тягловой силы “евразийской цивилизации”.

Неслучайно общеевразийским национализмом считается этническая индифферентность.

Пожалуй единственная яркая критическая работа по современному евразийству — развернутая статья А.Руцкого (12). Руцкой пишет, что “вненациональное евразийство — это решение не на много лучшее для России, чем либерально-космополитическое”. Поэтому проект евроазиатского союза — не что иное, как попытка узаконения предыдущих разделов Российского государства и расчленения русской нации. У современных евразийцев мечты о континентальном единстве народов очень походят на мечты о воспитании “советского человека”. Им не понять, что русская православная идея имеет вселенский характер, и по сути своей является духовным стержнем единства народов на территории исторической России.

Усиление сторонников евразийства в патриотическом движении характеризует противоборство с либеральными западническими идеями негодными методами. Евразийство уводит движение от насущных проблем — собственно русских, от православной русской идеи, от восстановления национальной традиции. Евразийство снимает Русскую Идею в качестве цивилизационной альтернативы “атлантизму” и “пантюркизму”, оставляя территорию России в качестве полигона для разрешения спора между ними.

Новое евразийство объявилось во властных структурах России не как философское или политическое течение, обращенное к наследию старых евразийцев, а как поверхностное обоснование интеграционных инициатив в рамках СНГ. Прежде всего, это была инициатива номенклатуры постсоветского Востока, ощутившей свою ненужность ни Западу, ни традиционному Востоку, почувствовавшей внутриполитическую несостоятельность. Инициатива нашла отклик среди ищущих свое лицо (точнее — новую маску) политиков России.

В целях текущей политической конъюнктуры старое евразийство представляется как единая система взглядов на “сотворчество народов” Евразийского континента. Но тут сразу намечается противоречие: старые евразийцы явно предпочитали критиковать западную цивилизационную систему и отдавать предпочтение Востоку, к которому Россия должна была повернуться лицом. У новых евразийцев все наоборот. Взгляд восточных евразийцев уперся в Россию, отгораживающую их вожделения от западной цивилизации. Обращение российских евразийцев к Востоку оказалось лишь ответом на этот пристальный взгляд.

Если старые евразийцы решительно противостояли “недугу европеизации”, то новые не видят в западничестве ничего дурного. Для них евразийская интеграция служит лишь способом консолидировано добиваться причастности к Европе.

В идее старых евразийцев современным политикам импонирует как понятие о сильной государственной власти, так и представление о ее гибкости, отражающей местные нужды. Теперь это представляется как попытка отстоять самоценность великого государства на началах “демократического межнационального консенсуса”. Межу тем, старые евразийцы говорили как раз об особом типе демократии в России, которое заключается не в народоправстве, а в особой стратегии власти, опирающейся на моральную поддержку народа (“демотия”, народность).

Обобщенно можно выразить новое евразийство следующими установками:

1.Признание проблемы самоидентификации как важнейшей для цивилизационного комплекса евразийства. Попытка видеть эту самоидентификацию в будущем единстве, позволяющем жителям Евразии гордо заявлять: “Я евразиец!”. Концепция континента-родины, единой для всех народов.

2.Пересмотр истории. “Стереотип” татаро-монгольского ига предлагается заменить тезисом о славянско-тюркско-монгольском дуализме, который был фундаментом Евразии. (В этом тезисе позиция старого евразийства все-таки в какой-то мере наследуется.)

3.Привязка к русской культуре культуры тюркских народов в качестве ее первоисточника и одновременно “демократическая” трактовка евразийства (в противовес “географической”), опирающаяся на общечеловеческие ценности.

Согласно взглядам новых евразийцев оказывается, что идеи интеграции отнюдь не противоречат идеям академика А.Сахарова, предложившего в свое время свою концепцию союза евроазиатских государств вместо СССР. Между тем, известна идея А.Сахарова, предлагавшего решить проблему самоопределения различных регионов СССР через местные референдумы, которые должны были определить, жить ли стране единой или быть расколотой на мелкие дробности. По всей видимости, отношение к сомнительным государственным идеям А.Сахарова (его нравственные идеи мы не подвергаем сомнению) как раз и отделяет старое евразийство от нового.

Парадокс нового евразийства состоит в том, что обоснование интеграции бывших республик СССР в его концепции (если эту хаотическую систему взглядов можно назвать концепцией) должно сочетаться с оправданием распада СССР. Вспоминается давний тезис о том, что “прежде чем объединяться, нужно размежеваться”. Этот тезис осторожно выдвинул в оправдание распада СССР лидер партии ПРЕС и сторонник неоевразийской интеграционной идеи С.Шахрай (здесь и далее обсуждается и цитируется (5)). Он оправдывает распад СССР тем, что центробежные силы были слишком мощными; утверждает, что судьбу СССР решили не три человека в Беловежье, что ее решила История.

Вместе с тем, сам С.Шахрай и другие неоевразийцы вовсе не противостояли центробежным силам, они были вместе с этими силами и даже составляли костяк команды разрушителей единой государственности. Сейчас же, после очевидного провала политики разрушения и расчленения, С.Шахрай со своей партией и своими единомышленниками находится среди охотников списывать все свои просчеты и преступления на Историю.

Неоевразийцы, оправдывая разрушение СССР, часто ссылаются на сомнительный с правовой точки зрения украинский референдум 1 декабря 1991 г., на котором жители республики голосовали за независимость и тем самым якобы решили вопрос о дальнейшем распаде страны. На это можно возразить тем, что в нормальной государственной системе такие референдумы невозможны, ибо власть должна защищать граждан в том числе и от регионального сепаратизма. Не выполнив эту функцию, центральная власть в лице взявшего на себя всю полноту ответственности Б.Ельцина и его соратников (теперь ставших евразийцами) ввергла страну в Смуту. Окружение Президента, его администрация, крупные правительственные чиновники, осваивая еразийство, говорят о том, что СНГ остановил неконтролируемый распад и создал основу для реинтеграции. С тем же успехом можно говорить и о том, что СНГ стал формой легитимации распада, закреплением его результатов.

Всегда среди умеренный сторонников определенной идеи найдется хотя бы один неумеренный, который нечаянно выскажет всю правду, выстроит не слишком приличные доводы откровенно и рельефно. Так, вторит С.Шахраю М.Урнов (Аналитический центр при Президенте РФ). Он полагает, что интеграция началась как раз с российской Декларации о суверенитете. Мол, это сразу нормализовало отношения внутри бывшего СССР. А второй шаг по созданию предпосылок к интеграции — Беловежское соглашение. Мы снова видим здесь знакомый тезис о размежевании перед объединением, только более откровенно высказанный.

Другие “откровенные” неоевразийцы изобретают, например, такое обоснование рассыпания СССР: “74 года его (поскольку говорится об СССР, то цифра несколько неточна — А.С.) существования не смогли убедить национальные республики, входящие в его состав, что подобная форма государственности является для них приемлемой.” Можно возразить, указывая на то, что именно эти годы вместе с выпавшими на долю народа испытаниями как раз и доказывают, что форма государственного устройства была выбрана чрезвычайно стойкая и устраивающая “национальные республики”.

Веские возражения можно привести и против аргумента о том, что “нельзя жить по единым законам от Чукотки до Карпат, от Архангельска до Батуми”. Как раз можно и должно на больших геополитических пространствах жить именно так! В противном случае, нет никакой разницы между Батуми, Чукоткой и Москвой в их претензиях жить по особому правовому распорядку. Именно реализация тезиса об отсутствии эффективной дальнодействующей силы закона подорвало единство государства и привело в конечном итоге к малоприличному торгу властных группировок по вопросу о неизбежной интеграции. (Отметим, что и “короткодействующая” сила закона в этом случае исчезает. Москва, да и многие другие регионы центра России, начиная с 1991 г. , в лице своего чиновничества избавилась от необходимости соблюдать российское законодательство.)

В этом торге, тем не менее, снова утверждается, что полную экономическую интеграцию можно каким-то образом совместить с полной политической независимостью. Что же это, если не закрепление номенклатурной ренты в многочисленных парламентах, правительствах, посольствах и пр.? Что же это, если не игры номенклатуры, ничего общего с национальными интересами России и цивилизационными интересами евразийского пространства не имеющие?

Если говорить о действительных источниках популярности евразийских идей, то, скорее всего, они связаны с чувством самосохранения, обострившимся у правящих группировок стран СНГ в процессе разложения государственности в этнических улусах постсоветской выделки.

Если в своих общих стратегических установках новые евразийцы предпочитают ясно не определяться, то технологические интеграционные схемы (законопроекты, соглашения и пр.) разрабатываются ими подробно и в большом количестве.

Можно выделить следующие характерные черты политических технологий неоевразийцев:

— доходящее до болезненности внимание к политическому суверенитету (исповедание принципа “федерализма”, сочетающего разговоры об интеграции и испуг даже перед конфедеративными соглашениями);

— стремление к формированию наднациональных органов в экономической, политической, военной и судебной сферах, которые допускаются пока лишь до выполнения декоративных функций;

— стремление к выравниванию правового статуса граждан в сочетании с жесткими политическими границами, позволяющими проводить обособленную этнополитику.

Если российские евразийцы воодушевлены найденными, открытыми вновь философскими формулами, то евразийцы других частей СНГ более сдержаны и постоянно “осаживают” своих не в меру оптимистичных коллег. Они говорят о том, что конфедеративное объединение — это далекая конечная цель интеграционного процесса. По всей видимости, именно такой — растянутый и бессмысленный с государственной точки зрения процесс, и предполагал своей инициативой о Евразийском союзе Н.Назабраев, президент Казахстана. То же самое имеет в виду Украина, объявляя, что нельзя начинать интеграцию сразу с обсуждения вопроса о конфедерации. Украинским государственным мужам больше по душе длительные проработки глобальных идей на бессчетных международных конференциях. А пока они торгуются из-за Черноморского флота, спешно украинизируют Крым, насаждают в русских областях преподавание на украинском языке, переписывают историю... Казахстан же остается в соответствии со своей Конституцией “формой государственности самоопределившейся казахской нации”...

Н.Назабраев со своим проектом Евроазиатского союза предпочитает не определяться с целями интеграции. Он выдвигает некую технологию, которая сводится к созданию “кормушки” в виде общего парламента с практически бесперспективным способом принятия решений квалифицированным большинством (правда, исключая право “вето” для каждого “национального” фрагмента такого парламента). Кроме того, предполагается автоматическое изменение гражданства вместе с изменением места жительства. Здесь преследуется цель подменить, замотать вопрос о предоставлении двойного гражданства русскому населению на территории того же Казахстана.

Среди новых евразийцев иногда слышны голоса скептиков, прагматическим чутьем улавливающих бесперспективность длительных дебатов, на которые История не отпускает времени. Например, отмечается, что отмежевание от Европы, особенно в экономической области, с распадом СССР только усилилось. Оказалось, что в Европе нас не ждали. Вместо подключения к НАТО, ЕЭС, Европейскому союзу, России предложена лишь бессодержательная программа “Партнерство во имя мира”. СНГ не рассматривается в качестве субъекта европейской, да и мировой политики. Были надежды на то, что распад СССР позволит некоторым республикам (точнее некоторым группировкам) играть достойную роль в Азии. Но там с интеграционными инициативами оказалось еще сложнее. Таким образом, быстрая реставрация единства на просторах бывшего СССР представляется единственным путем восстановления стратегической стабильности и национальной самодостаточности.

Интеграционным процессам противодействуют иррациональные амбиции удельных номенклатур, размытость их представлений об общенациональных, гражданских, государственных интересах, да и своих собственных. Значительную роль в подрыве интеграционных процессов играет эгоцентрически настроенная интеллигенция, утверждающее свое бытие в системе государственной власти через обоснование этнократических основ государственности.

Политические прагматики (член Президентского совета Э.Паин и др.) говорят о том, что внутри Российской Федерации перепады в экономическом развитии и цивилизационном уровне регионов не меньше, чем между странами СНГ. Между тем, во всех странах СНГ по отношению к интеграционным процессам распространена политическая апатия и положительная реакция общества на объединительные инициативы возможна только при условии явных улучшений экономического положения. Если интеграция будет давать плоды в этой области, она будет поддержана “низами”. Но для “низов” России существует опасность того, что все бремя интеграции целиком будет возложена именно на Россию.

Это второй веский момент, препятствующий интеграции. Хотя он опирается на ложную дилемму: либо сосредоточиться на внутренних проблемах России, либо — на проблемах реинтеграции. Мол, если не сделать выбора между этими двумя направлениями, политический курс будет зигзагообразным и хаотичным. Как будто не существует возможности вести взвешенный курс, учитывающей реальность государственной раздробленности как на уровне постсоветского пространства, так и на уровне Российской Федерации! Да и кто должен делать выбор? Если даже вице-премьер С.Шахрай не решается сделать такой выбор для себя, то что же говорить о более мелких фигурах, о “низах”, у которых толком никто и ничего не собирается спрашивать?

Ответ “низов” достаточно очевиден. Опыт белорусского референдума, сближающего славянские народы, говорит о многом. Поэтому и мечется номенклатурная верхушка от космополитических теорий к интеграционным идеям, находя промежуточное положение в идеях нового евразийства.

Два тезиса разоблачают несоразмерный (демонстрируемый напоказ) энтузиазм неоевразийцев:

1.Построения евразийцев прежних времен — это миф, который хотя и может быть использован при создании суперэтноса, нации, культуры, но не достаточен для создания государства.

2.Правовые формулы современного евразийства, вырванные из контекста истории и системы права (конфедерация, федерация, союз и пр.) по своим политическим последствиям могут иметь большую разрушительную силу (оба тезиса принадлежат члену Президентского совета А.Салмину).

Если уж говорить о реальной, а не мифологической интеграции, то речь должна идти о поддержке тех структур (общественных и государственных), которые уже являются субъектами интеграции. Если говорить о духовной и культурной общности, то ее надо подкреплять государственными решениями, касающимися, прежде всего, внутренних вопросов. Иначе фантомное ощущение переполосовавших Большую Россию цивилизационных границ будет усиливаться. Доказательство общности интересов России, Украины, Белоруссии, Казахстана не требует привлечения философского наследия — оно очевидно с точки зрения государственных и общенациональных интересов (тем более, если не считать, что за два-три года на территории СССР родилась целая плеяда жизнеспособных наций).

Потребность в интеграции не столь очевидна для части удельных “верхов”, которые все еще надеются приобщиться к европейскому цивилизационному пространству. Они хотели бы “въехать” в Европу, да вот беда — дальше России в Европу не пускают. Отсюда и недовольство, недоверие к интеграции, не несущей в обозримом времени для СНГовских “верхов” европейского образа жизни.

В обсуждениях наших евразийцев случайно выговаривается, что национальные элиты в процессе интеграции должны идти на принятие общих критериев собственной эффективности. Вот это действительно всерьез высказанная правда. Не удовлетворившись эффективностью в своих этнических улусах, этнократические режимы мечтают подключиться к “эффективности” российских кланов, столь удачно выдаивающих свою страну, но побаиваются впускать на свою территорию сильных (“эффективных”) конкурентов. Поэтому всерьез интеграционные процессы будут запущены только в тот момент, когда будет гарантировано “право” республиканских номенклатур или когда распад удельной государственности выведет на политическую арену новые элитные слои, готовые делать себе политический капитал именно на реальной интеграции.

 

Кому жмет имперский ошейник

Недостатка в обличителях Империи в современной России нет. Зарубежные и отечественные ученые и журналисты стремятся встать в позицию побеждающей тенденции, предполагая, что современная Россия возникла в процессе распада империи и национального возрождения народов бывшего СССР.

Вот целый букет высказываний авторитетов всех мастей на счет Империи:

“Патриарх” диссидентов Александр Солженицын: “Нет у нас сил на Империю — и не надо, и свались она с наших плеч; она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель.” (14). Концептуалист, математик-компьютерщик академик Никита Моисеев: “...нам открыты еще не плохие, хотя далеко не имперские дороги!” “Имперская ноша чересчур тяжела, да и немного сулит гражданину “имперской нации” (15). Генерал и кандидат в президенты-1996 Александр Лебедь, сменивший маску державника на маску радикального либерала: “...имперские часы остановились во всем мире.” “Эпоха империй кончилось.” (16). “Мы должны окончательно содрать с России имперскую маску” (из интервью, данного в США в декабре 1996). Известный социолог и публицист Игорь Клямкин: “Русский народ, как и другие, успел разочароваться в имперской власти” (17). Записной “демократ” Александр Янов: “Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех традиционных ценностей” (18). Большой “друг” СССР, американский политик Збигнев Бжезинский: “Россия может быть либо империей, либо демократией. Быть и тем, и другим она не может.” (там же). Ельцинский аналитик Вячеслав Никонов: “России надо преодолеть не наследие последних 70 лет, а тысячелетнюю традицию авторитарной власти.” (19).

Каждому из этих высказываний соответствует некая нелепость, выявляющее полное непонимание автором того, что есть Империя.

Например, статья академика Моисеева называется “Агония России. Есть ли у нее перспективы?” Про перспективы агонии или перспективы России идет речь? Из статьи кажется следует, что про перспективы России... Статья генерала Лебедя называется “Закат империи или возрождение России”. Воспринять “или” можно в том смысле, что закат империи несовместим с возрождением России, то есть возможно лишь имперское возрождение. Впрочем, текст статьи говорит о том, что автор имел в виду совершенно обратное. Статья Клямкина и его соавтора называется “Кому в России нужна империя?” звучит в виде вопроса, но вопросов не вызывает. Если две первые статьи приобретают антиимперский характер в поисках лучшей доли для России, то третья враждебна русской государственности во всех аспектах.

Если анализировать труды приведенных авторов подробнее, то окажется, что противление имперской модели государственного единства ведется с позиций специфической политической философии, весьма причудливо сочетающей европейскую политическую риторику с оправданием сепаратизма и разворота России на восток.

Например, вслед за многими современными авторами, Моисеев использует термин “империя” лишь как обрывок неких идеологем — “империя зла”, “имперские амбиции”. Идеологемы позволяют не задумываться над типами государственного устройства исторических Империй и полезности их опыта для современности, закрывать глаза на устойчивость имперских государственных и общественных моделей. Это выгодно лишь для рассуждений, не обремененных поисками истины.

Отказаться от мечты об Империи — все равно что отказаться от собственной нации. И Моисеев отказывается: “...я отбрасываю все попытки обсуждения возможных путей с любых имперских и квазиимперских позиций. Любая мессианская позиция, будь то с коммунистическим, капиталистическим, православным или каким-либо иным “фундаментом”, сегодня утопична, непривлекательна, а следование ей смертельно опасно для любой нации.” Истинный патриотизм Моисеев видит в искании достойной жизни в мировом сообществе, в том, чтобы “найти среди горьких реальностей наименее горькую”.

Для неоевразийца, приписывающего мировым тенденциям свойства непреодолимых закономерностей, к которым можно только приспосабливаться, это вполне понятная позиция. Совместить ее с Русской Идеей, ищущей достойной жизни в опоре на высшие ценности, конечно же, невозможно.

Моисеев, будучи ученым-прагматиком, легко опровергает сам себя, как только задумывается не над малопродуктивными измышлениями, а над задачами государственного строительства. В одном из своих интервью (20) Н.Моисеев рассказывает о своих предложениях М.Горбачеву, в которых одним из требований успешности перестройки указывалось сохранение “императорской” власти генсека. Этим он продемонстрировал некоторое смутное представление об имперской власти и ее благотворности для государственного управления. К сожалению, эта интуитивная догадка в дальнейшем не нашла у Моисеева рационального продолжения.

Александр Лебедь вместе со своими консультантами из команды Чубайса, пишущими ему статьи, также использует термин “империя” как идеологему, которая, впрочем не имеет под собой никакой идеологии. Рассматривая термины “монархия”, “империя”, “республика” как этикетки, он тут же отдается игре в эти этикетки. Вполне в духе “этикеточного” понимания имперской формы политики, генерал Лебедь видит в империи лишь необузданный процесс “пожирания” чужих территорий.

Такое понимание возможно лишь при полном игнорировании русской истории. Только в качестве нарочитого издевательства можно принять тезис о том, что большевистское государство стало высшей формой проявления имперскости России. Представлять слом всего строя русской жизни в результате нескольких этапов предательства (от прямой измены Родине до вытаптывания русской культуры) в качестве органичного завершения имперского строительства — значит вовсе не понимать что есть существо национальной безопасности, что необходимо защищать от разнообразных угроз.

Между тем, вполне очевидно, что объектом защиты является определенный уклад жизни, обеспечивающий нации долговременную стратегию успеха, достойного существования и сохранения своей вселенской миссии. Представлять тягчайшее преступление против России в качестве перехода к последней стадии тупикового пути развития, отождествлять имперскость с интернационализмом — значит вовсе ничего не понимать.

Вот до чего примитивное понимание наиболее устойчивой формы государственного правления у Лебедя — нет территориальной экспансии, значит нет и империи. Значит вовсе не имперской политикой является доминирование на товарных и финансовых рынках СНГ, не имперский подход демонстрируется культурной экспансией. Это все, по Лебедю, политика национального государства, экономящего силы, чтобы не тратиться на удержание чужого. Понятие культурного империализм ему не ведомо.

А что же это такого чужого увидел Лебедь в Российской империи? Может быть территории Средней Азии, окультуренные и индустриализированные русскими? Поди ж ты, и Прибалтика, вдруг возникшая как геополитическое явление только в ХХ веке — тоже чужое? Наконец, и Украина с Белоруссией, заселенные субэтносами русского народа (в другой терминологической трактовке — этносами русской нации), — тоже чужое?

Дальше — больше. Чужими оказываются и Чечня, и Татарстан. А за ними проглядывают в качестве чужой земли Башкирия, Якутия, Калмыкия и т.д. Что же остается у России нечужого? Какой-то обглодок из чисто русских областей! За Лебедя договаривает Найшуль (21). Он полагает, что полиэтнические государства должны разбиться на монокультурные национальные государства. Что это значит для России — вполне понятно. То же, что для СССР — Беловежский сговор.

Таким образом, имперский ошейник жмет всем недоброжелателям России, русофобам, федералистам, сепаратистам. А еще — неучам, не знающим и не желающим знать ни истории, ни современного состояния дел.

Но есть еще один тип противников империи — противников, связанных иным способом освоения идей русского национализма. Это потенциальные союзники имперской идеологии, и с ними стоит искать общий язык.

Попытка со стороны некоторых современных теоретиков русского национализма превратить понятие “империализм” в синоним понятия “интернационализм”, предпринимаемая некоторыми национально ориентированными мыслителями, с нашей точки зрения также совершенно некорректна. Хотя противопоставление империализма и этноцентризма действительно вполне актуально. Но ведь национализм и этноцентризм — тоже вещи различные.

Империализм, по нашему мнению, глубоко национален и националистичен. Империализм как раз и есть форма выражения высшей идеи нации, имеющей общепланетарный масштаб, выражение устремления к экспансии собственной культуры (только так можно остановить чужую экспансию) и к общемировому доминированию (только так формируется центр силы, с которым считаются). Многонациональных Империй никогда не было. Империи всегда опирались на ведущую нацию, получающую вместе с ведущей ролью и привилегию культурного, общественного и экономического доминирования (последнее, правда, было не всюду и не всегда).

Узкий этноцентризм — то, что свойственно чеченцам и якутам. Русская нация — не этнос (хотя и имеет явные этнические корни, этнические признаки и этнический состав). Нация отличается от этноса не только тем, что она — сложное, а этнос — простое, но и тем, что она является открытой системой (не путать с теорией “открытого общества), ведающей высшие смыслы своего бытия, а не упертой в быт (почву), подобно этносам. Империя — форма бытия национальной мечты.

Русская империя вовсе не вынуждена спрашивать у чеченца соизволения на свое существование. Это скорее свойство СССР, который империей не являлся, пробавляясь интернациональным мифом о дружбе народов. Империи не свойственен и федерализм с его разделением суверенитета. Для Империи суверенитет всегда един, хотя глубина его в силу политических обстоятельств может быть различной (например, Украина после присоединения к России много лет не платила налогов в казну и управлялась гетманами), но все что касается собственно государственного суверенитета — свято.

В указанном смысле вполне приемлем и логичен термин национал-империализм, выражающий стремление нации к доминированию.

Здесь недурно снова попытаться помирить православных и язычников. Последние часто повторяют, что монотеизм разрушал кастовую систему. Причем, под кастой понимается нечто не совсем совпадающее с первоначальным смыслом этого понятия, а скорее некоторая аналогия, почти тождественная сословию. Но тогда указанное утверждение это совершенно неверно.

В одной из блестящих работ В.Махнача (22) приводятся многочисленные примеры наиболее устойчивых государственных образований, в который система государственного управления встраивала в механизм управления аристократию и демос, выключая из него охлос (босяков) и увенчивая пирамиду власти персоной монарха, олицетворявшего также и духовную власть. Так что с точки зрения православных националистов квазикастовая сословная схема также необходима. Только без выдумывания проектов новых религий вместе с неизвестно откуда берущимися жрецами.

Латинское слово imperium означает вовсе не экспансию, а суверенитет, управление, командование. В свое время Вашингтон говорил о США как о “восходящей империи”, имея в виду национальное становление (23).

Что касается имперских дорог, то они нам открыты или закрыты лишь в силу нашего желания или нежелания по ним идти. Воля и мудрость, героический и творческий порыв открывают пути в Империю. Кроме того, гражданин имперской нации получает в Империи главное — ощущение связи времен и мировой значимости собственной культуры, а значит и собственного бытия. Гражданин Империи преодолевает не только бытовую ограниченность повседневности, но и замкнутость во времени своего физического бытия. Он связан с предками и будущими поколениями, он чувствует их присутствие в настоящем.

 

 

Литература

(1) См. статью С.Лейкофф, Оппозиция “суверенитет- автономия” в условиях федерализма”: выбор между “или — или” и “больше-меньше”, “Полюс” №1, 1995 с. 177.

(2) См. отчет о сессии Колледжа федералистских исследований “Полис” №5, 1994, с.153.

(3) Д.Дж. Элейзер. Сравнительный федерализм, “Полис” №5, 1995.

(4) О.Ю.Аболин, Всемирный и европейский федерализм, “Полис” №5, 1994 с.142.

(5) Материалы “круглого стола” “Перспективы евразийской интеграции”, 14 июня 1994 г., М.: Партия российского единства и согласия, Дипломатическая академия МИД РФ, 1994.

(6) См., например, А.Арапов, Я.Уманский, Евразийство на постсоветском Востоке, “Полис”, №4, 1992.

(7) В.В.Ильин, А.С.Панарин, А.В.Рябов, “Россия — опыт национально- государственной идеологии”, М.: Изд. МГУ, 1994.

(8) Евразийская хроника. Вып.IX, 1927, с.28.

(9) А.С.Панарин, Новое прочтение старой идеи, “Этнополитический вестник”, №1,1995.

(10) Г.Флоровский, Евразийский соблазн, в кн. “Русская идея”, М.:”Искусство”, 1994, т.1, с. 305.

(11) Современная русская идея и государственность, М.:РАУ-корпорации, 1995.

(12) А.Руцкой, Россия: соблазны и надежды, “Соборная монархия” №6-7, спецвыпуск, апрель 1995 г.

(13) В.Пастухов ”Pro et Contra”, осень 1996, с.19

(14) А.Солженицын, “Как нам обустроить Россию”.

(15) Н.Моисеев, Агония России. есть ли у нее перспективы?, “Зеленый мир”, Специальный выпуск №12, 1996.

(16) А.Лебедь. Закат империи или возрождение России. “Сегодня” 26.04.96

(17) И.М.Клямкин, Т.И.Кутковец, Кому в России нужна империя?, “Сегодня” 01.02.96.

(18) А.Янов, “После Ельцина”, с.16. См. также комментарий на эту книгу — А.Кольев, “Демократический стриптиз”, “Русская перспектива”, М.:1996.

(19) В.Никонов, “Московские новости”, апрель 1995.

(20) Нужен прорыв. Интервью академика Никиты Моисеева, “Новая Россия” №1, 1996.

(21) В.Найшуль, “Сегодня” 23.05.96

(22) В.Махнач, Полибиева схема, “Императив” №1, 1996

(23) Артур М.Шлезингер, Циклы американской истории, М.: Издательская группа “Прогресс” “Прогресс-Академия”, 1992, с.201.

 

          Источник: http://kolev3.narod.ru/Books/Russtroj/sav.htm

 

                                       В библиотеку                                                   На главную страницу