Общая и прикладная политология: Учебное пособие. / Под общей редакцией
В.И. Жукова, Б.И. Краснова. – М.: МГСУ; Изд-во “Союз”, 1997. – 992 с.
Фрагмент XII главы. СОВРЕМЕННАЯ
ГЕОПОЛИТИКА
1. Отцы-основатели геополитики.
Евразийский проект и геополитика на российском фоне
Попытки осмысления политической
организации значительных географических пространств известны с древнейших
времен (Геродот, Фукидид, Страбон, Полибий). Новое время дало примеры более
строгого подхода к влиянию географических (континентальное, островное или
прибрежное местоположение страны и размеры ее территории, протяженность
береговой линии и границ, тип коммуникаций, ландшафт, климат) и демографических
факторов на социально-политическую жизнь народов (Ш. Монтескье, Г. Гердер, К.
Риттер, Г.Т. Бокль, Э. Реклю, Ф. Ратцель и др.). Однако становление геополитики
как науки относится ко второй половине прошлого – первой половине нынешнего
века.
Шведский государствовед Р. Челлен
(1864-1922), американский адмирал А. Мэхэн (1840-1914), англо-американский
теоретик Х.Макиндер (1861-1947), немец К. Хаусхофер (1869-1946) – наиболее
видные геополитики-классики. Именно они предложили концепции и научный аппарат
этой дисциплины. Среди них:
– идея извечного противостояния держав суши
и моря;
– теория “великой суши” (географического единства Европы, Азии и Африки) и ее
сердцевины – “хартленда”, вокруг которой разворачивается история человечества
(“кто владеет хартлендом, тот владеет миром”);
– теоретическое обоснование геополитических союзов (военно-политических блоков)
ведущих держав, которое заключало в себе значительный прогнозный потенциал.
В нашей стране отношение к
геополитике, как расистской “псевдонауке”, агрессивному и фашистскому учению,
круто замешанному на синтезе идей “жизненного пространства, почвы и крови”,
было сугубо отрицательным. Понятным образом рациональные моменты геополитики
отметались вместе с околонаучными. Уже написаны и будут еще написаны книги о
взаимоотношениях практических политиков и теоретиков геополитики (Макиндера и
Керзона, Мэхэна и Т. Рузвельта, Хаусхофера и Гитлера), но уже ясно, что
величайшим геополитиком-практиком [c.180] середины ХХ века являлся И.
Сталин. С его именем связано послевоенное устройство Европы и мира, Ялтинская
система 1945 года, которая сегодня подвергается суровому испытанию и которую
можно считать вершиной классической геополитики.
Подводя итоги классическому этапу
в становлении геополитики как науки, рассматривающей пространство с точки
зрения интересов государства (империи), возможности применения государственной
мощи с целью ее наращивания и более отдаленном географическом пространстве,
следует отметить размежевание геополитики и политической географии как науки,
рассматривающей государство (политику) с точки зрения “больших пространств”.
Отметим в связи с этим некоторые закономерности, вскрытые классической
геополитикой:
– контроль над пространством
теряют те геополитические субъекты, которые не обладают необходимыми и
достаточными возможностями для завоевания и удержания территории, не обладают
нужными признаками самодостаточности;
– потеря контроля над пространством одним геополитическим субъектом всегда
означает его приобретение другим;
– стабильность, устойчивость и безопасность геополитического субъекта
достигается некоторым оптимумом подконтрольного пространства, так как чем шире
пространство, тем труднее оно поддается управлению со стороны субъекта;
– иногда преимущества получает тот субъект, который контролирует ключевые
(геостратегические) точки пространства, а сила или слабость геополитического
субъекта производна от степени его самодостаточности и контроля над ключевыми
точками (15).
В конечном счете история
подтвердила, что даже очень большая геополитическая мощь не позволяет
контролировать бесконечно большие пространства, а все известные попытки
установления мирового господства заканчивались крахом (А. Македонский,
Чингисхан, Наполеон, Гитлер) в силу объективных пределов самодостаточности.
После второй мировой войны
геополитическая мысль не остановилась в своем развитии; уточнялось и
наполнялось [c.181] новым содержанием понятие хартленда (Дж. Спайкмен),
уходила в прошлое концепция географического детерминизма; стало фактом
размежевание политической географии и собственно геополитики; наряду с
традиционными геополитическими факторами неизбежно учитывались новые (Н.
Галлуа) – оружие массового уничтожения, использование космоса и новейших
электронных средств борьбы, новейшие средства связи и транспорта, постоянный
мониторинг экономических, экологических и демографических потенциалов,
массового поведения людей.
Послевоенная (Ялтинская) система
до развала Советского Союза несмотря на локальные конфликты и крушение
колониальной системы способствовала стабильности биполярного идеологически
разделенного мира (СССР и США с их союзниками). Существует заслуживающая
внимания концепция, что биполярная геополитическая структура мира была не
просто полувековым фактором стабильности, но и является оптимальной моделью
расстановки геополитических сил вообще. “Периодическая таблица государств
(геополитических элементов)” В.Б. и И.В. Тихомировых1 трактует проблему таким образом, что
все существующие государства планеты (по крайней мере около ста наиболее
значительных) занимают вполне определенные уровни в соответствии с
экономическим потенциалом каждого (валовый национальный продукт). При этом на
каждом уровне (орбите) может размещаться строго определенное количество стран
(2, 2, 6, 2, 6, 2, 10...). Предложенная схема исключает “однополюсный”
геополитический расклад сил в мире, рассматривает гегемонию одной сверхдержавы,
например, США в качестве абсурда, напоминающего “однополюсный” магнит. Из
таблицы следует, что верхний уровень сегодня занимают США и КНР. Последняя с ее
12-14% ежегодного прироста ВНП заняла место СССР, а Россия провалилась в силу
известных событий на третий уровень, тогда как объединенная Германия прочно
утвердилась на втором.
В прикладной геополитике также
получает развитие мысль (она была впервые высказана Д.И. Менделеевым [c.182]
в начале века)2 о необходимости учета величины
геодемдуги (в километрах или градусах “вилки”, проведенной из центра Земли), то
есть расстояния между геоцентром и демоцентром страны при выборе оптимального
местоположения столицы государства. Идеальным является расположение столицы на
равном расстоянии от названных центров и уж совсем хорошо, если эти центры
совпадают. Перенос столиц (Бразилиа, проекты новых столиц Японии и Казахстана)
получает геополитическое обоснование, равно как и предположения о возможном
выборе места для столицы России.
И все же наибольший прорыв в
теории геополитики связан в настоящее время с подключением
цивилизационно-культурологических парадигм. Традиционные модели – Запад-Восток,
Север-Юг – мало что дают в силу их предельной абстрактности. Правда,
культурологическая конкретизация известной геополитической дихотомии (страны
континентальные и морские, страны Востока и Запада) может быть весьма полезной
в познавательном плане, как это видно из следующей таблицы геополитических
типов развития (20).
|
Прибрежный (морской) |
Континентальный |
|
Опора на обмен и внешнюю
торговлю |
Опора на собственные силы и
ресурсы |
|
Высокий уровень жизни, комфорта |
Более низкий уровень жизни (при
прочих равных условиях) |
|
Развитие паразитарных структур
в сфере финансов, торговли и неэквивалентного обмена |
Паразитарные структуры в сфере
внутреннего управления, гипертрофия бюрократии |
|
Идеология “глобальности”, (космополитизма),
ориентирующаяся на доступ к чужим ресурсам |
Идеология “региональности”,
национализма (по схеме: “чужого не надо, своего не отдадим”) |
|
Преобладание
индивидуалистических (эгоистических) начал, примат личного перед общественным
(права человека, личная инициатива) |
Примат коллективистских начал,
обязанностей перед правами, приверженность идее общего блага |
[c.183]
Смысл подобного сопоставления
станет яснее, если учесть, что моря и океаны составляют три четверти поверхности
планеты, что и сегодня свыше половины мирового промышленного производства
сосредоточено в 200-километровой прибрежной зоне, что и сегодня морские
перевозки дешевле сухопутных, что большие континентальные пространства сложны
для создания транспортной, коммуникационной и управленческой инфраструктуры.
Переходя к осмыслению
постклассических геополитических сюжетов, остановимся на достаточно современном
определении, которое с позиций политической онтологии результирует предыдущие
рассуждения и открывает новое видение проблемы: “Геополитика – это
разновидность внешней политики, определяемая территориальной близостью
партнеров (соперников) и создающая поле сопряжения между интересами
сопредельных стран. Наука геополитики (геополитическая теория) исследует связи
между пространственными и функционально-политическими характеристиками тех или
иных регионов мира” (12).
Важнейшей проблемой геополитики
остается сочетание универсальной (мировой), региональной (цивилизационной) и
страновой (государственной) безопасности. Национально-государственный уровень
достаточно ясно связан с реальными национальными интересами государства, как
геополитического субъекта. Ясно и то, что путь к осознанию неоднозначно
понимаемых общечеловеческих интересов лежит через посредничество уже более
трудно осознаваемых интересов среднего (посреднического) регионального уровня.
Для стран Запада это в сфере национальной безопасности выглядит достаточно
просто: национальное военное ведомство – НАТО – Совет Безопасности ООН.
В любой теории выбор подходов
(парадигм) к разрешению какого-либо вопроса – процесс не только сугубо
рациональный, но и связанный с интуициями, интересами и ориентациями автора.
Решать проблему соотношения безопасности на трех названных уровнях – значит
разобраться в частности в соотношениях достаточно консервативной геополитики и
цивилизационно-культурологической динамики. Даже в первом приближении ее можно
решать лишь в рамках более общих представлений, [c.184] которые
выработаны в философии политики. Значит, приходится выбирать между двух
констатаций:
– в современном мире процесс образования
новых цивилизационных миров (моделей) уже завершен, мир уже вступил или стоит
на пороге единой общечеловеческой цивилизации, геополитическая конвергенция
стала фактом, наступил “конец истории”;
– наш мир еще достаточно молод и не исчерпал творческую энергию для создания
новых региональных цивилизационных общностей, более того, реально вступает в
эпоху дивергенции.
Здесь принят второй подход,
исходя из критических соображений в адрес первого и существующей позитивной
аргументации в защиту второго (12).
Думается, что история остается
открытой для поиска и создания новых цивилизационных форм и геополитических
конфигураций. И, видимо, самое время перейти от констатации фактов к некоторым
теоретическим предпосылкам сделанного выбора. К ним относятся рациональные
стороны цивилизационно-культурологической парадигмы в духе идей Н.Я.
Данилевского, П. Сорокина, О. Шпенглера, А. Тойнби, теории мир-системного
анализа И. Валлерстайна, геополитического и цивилизационно-культурологического
синтеза С. Хантингтона.
Тойнбианская парадигма в ее
современном варианте предстает в виде перечня из пяти региональных
цивилизационных организмов, каждый с соответствующим ядром духовной культуры,
каждый равен друг другу перед лицом истории, имеет право на рождение, жизнь и
смерть. Подобные представления вполне демократичны, не оставляют места
европоцентризму. Вот те цивилизации, которые складывались исторически:
индо-буддийская, китайско-конфуцианская, арабо-мусульманская,
западно-христиан-ская, славяно-православная. С их локализацией на современной
политической карте мира не возникает проблем.
Парадигма Валлерстайна исходит из
того, что в XVI веке борьба мир-империй, основанных на политическом
властвовании, и мир-экономик, основанных на торговле, завершилась в Европе
победой последних, становлением современной мир-капиталистической системы и
поэтапным перемещением центров силы из Испании в Голландию, далее в
Великобританию и, наконец, в США. Подъем [c.185] каждой страны на
вершину экономической силы наступал после войн, равнозначных мировым.
Валлерстайн подметил некоторые важные закономерности этого 500-летнего
процесса: любая страна-гегемон организует свою геополитику и идеологическую
защиту под лозунгами свободной торговли и глобального либерализма; развитие,
как правило, начинается в агропромышленной сфере; наибольший подъем приходится
на этап торговли; переход в этап банковско-финансовых операций означает утрату
гегемонии; держава-гегемон выступает носителем подавляющей военно-морской мощи,
приобретает этот свой ранг в результате военной победы над своими соперниками в
союзе с предыдущей страной-гегемоном. Так, гегемония США (в союзе с
Великобританией) началась в 1914 году, пик этой гегемонии пришелся на 60-70-е
годы. Следующий гегемон XXI века (все сходятся на том, что это будет Китай или
Япония) уже должен налаживать партнерские или даже союзнические отношения с
США, крепить свою военно-морскую мощь, вырабатывать современный вариант
либеральной идеологии. Прогностическая часть схемы, фиксирующая перемещение
мирового центра силы а азиатско-тихоокеанский регион (АТР), во многом компенсирует
ее европоцентристский дух, приверженность однополюсному видению мира.
Своеобразным конструктивным
компромиссом цивилизационного подхода и мир-системного анализа является
геополитическая конструкция американского исследователя С.Хантингтона, согласно
которой мир после конца холодной войны и развала Советского Союза будет
определяться уже не идеологическим противостоянием, а взаимодействием
(конкуренцией и борьбой) 7-8 различных цивилизаций (19)3. Налицо приверженность идее
множественности центров силы, конфликты между которыми (не исключая и мировую
войну) будут проходить на стыках цивилизаций, по линиям цивилизационных
разломов. Главная ось международных отношений пройдет между [c.186]
Западом и остальным миром, при этом западные страны будут играть все меньшую
роль. Что же касается США, через которые проходит так же цивилизационный
разлом, то вероятно “разрушение Америки”. Но это прогнозы. Пока же “Запад
использует международные организации, военную мощь и финансовые ресурсы для
того, чтобы править миром, утверждая свое превосходство, защищая западные
интересы и утверждая западные политические и экономические ценности... Да и сам
тезис о возможности “универсальной цивилизации” – это западная идея” (19).
Подмечая высокую разрешающую
способность цивилизационного подхода, Хантингтон подчеркивает центральную роль
религиозных идей и национальных политических культур в современном мире,
предостерегает от смешивания модернизации с вестернизацией: “Презумпция Запада,
что по мере модернизации другие народы станут “такими же, как мы”, – это
частица западного высокомерия, иллюстрирующего столкновение цивилизаций” (19). Что же касается России, то, оставаясь
атлантистом, как, например, и Г. Киссинджер и опираясь на традиционные геополитические
идеи о значении континентальной Евразии (и, соответственно, островной Америки),
он предостерегает от попыток восстановления бывшего Советского Союза.
Во многом перекликаются с
представлениями Хантингтона изыскания Ж.Аттали, который тоже уверен, что страны
тихоокеанской цивилизации в ближайшее время потеснят США, которые “за последние
30 лет не изобрели ничего нового, кроме микропроцессора, и постоянно снижали
свою долю на рынке машиностроения”. Во всем, что касается перемещения центров
геополитической мощи, он стоит на позициях мирсистемного анализа Валлерстайна,
предвидит борьбу за громадные территории Азии, однако, предполагает, что Китай,
Индия, страны арабо-мусульманской цивилизации не подчинятся диктату Запада, их
интеграцию в глобальную рыночную экономику он считает равнозначной чуду. Любые,
исходящие от развитого Севера предложения (в духе концепции Римского клуба о
“нулевом росте”) странам Юга ограничить рост экономики, он считает несерьезными
(2).
Все заявленное до сих пор
относительно классической и постклассической геополитики позволяет [c.187]
утверждать, что соотношение цивилизационного и собственно геополитического
подходов не является простой технической или учебной задачей. Однажды нам
пришлось уже сделать “субъективный” выбор в пользу парадигмы множественности
цивилизаций и признания незавершенности процесса формирования новых. Приступая
к проблемам геополитики на российском фоне, нам предстоит сделать очередной выбор,
то есть определиться, чем является Россия в цивилизационном и геополитическом
отношении: Западом, Востоком, особым геополитическим пространством между
Западом и Востоком, самостоятельной цивилизацией? Отрицательный ответ на первые
два вопроса достаточно очевиден. Какие ответы предлагались на последние два
вопроса, рассмотрим на конкретном примере.
После гражданской войны и
утверждения большевизма в России в русской эмигрантской преимущественно молодежной
среде возникло в 20-е годы интеллектуальное движение, известное как евразийство
(П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой, Г.В. Вернадский, П.П. Сувчинский, Л.П.
Карсавин). Согласно евразийским представлениям извечная борьба между “лесом”
(оседлые славяне лесной полосы) и “степью” (урало-алтайские кочевники)
увенчалась в монгольский период победой “степи”, но в XV веке “лес” (Московия)
взял исторический реванш. С тех пор Московское государство стало главной
ценностью русской политической истории.
Справедливо учитывая изначальную
полиэтничность русских государственных образований, евразийцы считали, что
Россию-Евразию населяют не европейцы, не азиаты, а евразийцы, которые
унаследовали от монголов евразийскую государственность, от Византии –
православную ее составляющую. Учитывались и другие составляющие этой
государственности и самоуправления: вечевое устройство и его противостояние
княжеской власти, казачий круг, общинные формы самоуправления, Земские соборы.
Названные формы оказались отличными как от исламской цивилизации и
государственности, так и от католической. Даже тяжкий удар церковного раскола в
XVII веке и последующая европеизаторская политика Романовых не сокрушили
евразийского православного [c.188] духа, что позволило противостоять
напору католичества, проискам иезуитов и протестантов, масонства и атеизма.
Евразийцы пересматривали
традиционные представления о политических последствиях ордынского правления на
Руси, считали западную часть монгольской империи истинной предшественницей
российской государственности, а “киевскую идею” оценивали как провинциальную.
Европеизацию России они считали более вредной, чем полезной для страны, для
русской культуры, а проводником безответственной европеизации и пришедших с нею
коммунистических идей считали западнически ориентированную часть российской
интеллигенции. Многие переклички с идеями евразийцев мы находим у Л.Н.
Гумилева, который не без гордости называл себя “последним евразийцем”.
В отличие от монархически
настроенной русской эмиграции евразийцы усматривали в трагедии революции и
гражданской войны глубокий исторический смысл, а будущее России видели не в
качестве европейской державы, а в роли лидера антиевропейского движения, что
придавало им сходство с советской геополитической доктриной противоборства с капиталистическим
Западом и объединения с национально-освободительным движением Востока.
Некоторые из евразийцев считали, что Россия неизбежно отвергнет бесчеловечность
и мерзость большевизма, возродит православие, совершит всенародное покаяние за
грех безумного Октябрьского восстания. Другие же думали, что советская власть
есть компромисс между большевиками и русским народом, который использовал
большевизм, чтобы спасти территориальную целостность и возродить империю.
Однако в возможность сохранения единства страны на длительную перспективу не
верили, предвидели неминуемый крах большевизма, свертывание российского
государства до его славянского и даже только великорусского ядра, хотя не
считали, что это приведет русский народ к национальной катастрофе.
Евразийство как идейное течение
было крайне противоречиво, во многом уязвимо для серьезной критики, его
разлагала и подрывала изнутри агентура ГПУ, замалчивала официальная советская
наука, но идеи евразийства обладали значительной прогностической силой, несли в
себе высокое гуманистическое содержание особенно в [c.189] том, что
касается культурно-цивилизационного синтеза Востока и Запада, исторической
судьбы цивилизационного и геополитического региона Россия-Евразия.
А тем временем в Европе
продолжалось становление послевоенной геополитической системы. Министр
иностранных дел Великобритании Д. Керзон (1859-1925), безоговорочно разделявший
взгляды Макиндера, считал Советскую Россию основным противником Британской
империи и уже в период заключения Версальского мира (1918) выдвинул и начал
реализовывать идею создания “санитарного кордона” вокруг России. Надо сказать,
что своими сумасбродными планами мировой пролетариат революции верные ленинцы
лишь подкрепляли опасения Керзона. Еще летом 1919 года Л. Троцкий предложил фантастический
план: бросить конную армию на Индию, так как с его точки зрения “путь на Париж
и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии”. Однако реально
Красная Армия была “брошена” на Германию через Польшу, где и закончила
бесславно свою миссию по разжиганию мирового революционного пожара (1920-21
гг.). Европа притихла вплоть до Второй мировой войны, а расклад сил достаточно
полно описывается известным геополитическим треугольником, где стрелками
показаны основные цивилизационно-культурные импульсы идеологически
противоборствующих сил. Союз “пролетарского интернационализма” и “буржуазного
космополитизма” оказался сильнее. Треугольник потерял свою правую нижнюю
вершину. Национал-социализм и фашизм были стерты с геополитической карты Европы.
Аналогичную судьбу претерпели геополитические планы Японии по созданию “Великой
азиатской сферы сопроцветания” (включая Китай, Индию, Океанию, территории СССР
до Урала). Еще сорок лет мир в Европе и во всем мире поддерживала Ялтинская
(1945) система. В “двуугольнике” биполярной системы геополитических сил,
идеологическое и военное противостояние (НАТО-ОВД) не вылилось в прямой
конфликт, соперничество шло в основном в зоне “третьего мира”.[c.190]
Распад Советского Союза – это
особая тема, но некоторый свет на данный процесс проливают признания Г.
Шахназарова: “Само сообщество, которое мы называем мировым, становится по сути
именно таким только теперь, после того, как вберет в себя все составные
компоненты миропорядка. Причем “соединение” Востока и Запада, как принято
называть, представляет собой лишь первый этап грандиозной операции (курсив
мой. – А.У.), за которым последует другой, может быть еще более сложный, а
именно: интеграции Севера с Югом. Иначе говоря, речь идет о мировом процессе становления
новой цивилизации” (23). Оставим без внимания личный выбор Г.
Шахназарова в пользу единой “новой цивилизации”. Если это “возможный сценарий
будущего”, то не будет ли “цена свободы” народов Китая, Индии, Арабского мира,
аналогичной “цене свободы” народов СССР? Очень серьезно “подставил” своего
бывшего босса М. Горбачева его бывший главный политический советник. Потому,
что кто-то должен ответить на вопрос, рожденный грандиозной поговоркой
известного политолога: если это “операция”, то в каких штабах она
разрабатывалась, какова была доля участия в этой “операции” политической
правящей элиты СССР?
Ответ на поставленные здесь
вопросы находим в популярном учебнике политологии: “Территория есть
пространство государства, занятое его населением, где в полной мере действует
власть политической элиты, реализуемая через юридические нормы. Одна из главных
[c.191] целей элит, не состоявших на службе иностранных держав (курсив
мой. – А.У.) заключается в гарантировании территориальной целостности
государства, для чего используются различные средства – от дипломатических до
военных” (14). В свете этой “учебниковой” истины более
чем странно выглядят отданные “без боя” шесть исконно русских портов и более 20
млн. соотечественников где-то потерянных в процессе суверенизации, передача США
части морской акватории в Беринговом проливе (согласно договоренности
Шеварднадзе-Бейкера), невнятная политическая позиция по поводу Курильских
островов, “раздача суверенитетов” (с непредсказуемыми геополитическими
последствиями).
Конечно, “одна шестая” была
богата территорией, но вот был ли Советский Союз империей, это, как говорится,
еще вопрос. Мы отметаем пропагандистское клише “империи зла”, так как со времен
Н. Макиавелли не принято говорить о добрых или злых государствах и политике.
Для определения Советского Союза
как империи, нет фактических оснований. Более того, в политической науке еще не
сформировался адекватный научно-категориальный аппарат для описания этой
нетривиальной формы государственности. Это не значит, что вопрос об имперском
будущем евразийского пространства вовсе лишен смысла. И уж в любом случае
рассмотреть его предстоит в системе геополитических и цивилизационных
координат.
Сегодня в нашей стране
радикальным демократам-западникам противостоят три концепции правых
почвенников:
1) этноцентричная идея России
только как “государства русских” (основанием здесь является то, что, имея в
составе своего населения 82% этнических русских, по всем западным меркам РФ
является государством моноэтническим);
2) имперская субкультура в двух
своих ностальгических вариантах (идея возврата к “единой и неделимой” России
или к “союзу нерушимому”);
3) евразийская идея России как
особого типа не западной, но и не восточной цивилизации. [c.192]
Последняя идея представляется и
наиболее перспективной и наиболее конструктивной, если будет соблюден ряд
условий:
– поставить продуманные
социо-культурные фильтры, прозрачные для технической информации Запада, но не
пропускающие западные нормы, ценности, идеалы (то есть в новых условиях и в
другом месте воспользоваться опытом Японии в период проведения в 1868 году
“реформ Мэйдзи”);
– остановить бессмысленную и
опасную войну радикальных демократов против имперского наследия России и
преобразовать его в демократический федерализм, поскольку разрушение больших
имперских пространств чревато соскальзыванием в доцивилизованное положение;
– этнократии, возникшие на базе
местной номенклатуры, должны оставить нерентабельные и пагубные для всех стран
“ближнего зарубежья” попытки прорваться в постиндустриальное общество в обход
России;
– используя геополитические
наработки ранних евразийцев, наследие классической геополитики, постоянно иметь
в виду, что атлантизм будет и впредь стремиться к противопоставлению Германии и
России, как двух претендентов на хартленд, к отрыву Восточной Европы от России,
к ее дальнейшему раздроблению; постоянно учитывать, что у Евразийского пространства
есть своя логика, что претензии на хартленд отчетливо заявлены в Туранском
(турецком по происхождению) проекте, что сегодня можно только догадываться о
геополитических амбициях Китая.
Разрабатываемая сегодня
национальная идея не должна быть узкоэтнической, лишь русской идеей, а должна
быть великим Евразийским проектом, имеющим интегративный смысл в единстве двух
своих величайших измерений – цивилизационном и геополитическом. С учетом
перечисленных условий (далеко не всех) “Евразийский проект” президента
Назарбаева, например, весьма уязвим для критики, его недоработанность и
слабость – главная причина прохладного к нему отношения. Но и правящая элита
России, строго говоря, органически не способна сформулировать такую большую
цель, как единый евразийский дом, единое евразийское пространство, поскольку не
приемлет понятия самоценности [c.193] России-Евразии, не готова усвоить
и реализовать мысль, что нет таких целей и ценностей (в том числе
“общечеловеческих”), во имя которых можно было бы пожертвовать Россией (12). [c.194]
Источник:
http://grachev62.narod.ru/Krasnov/ch_12.htm