А.  Новиков. Катехизис попокоммунизма

            Евразийство как артефакт культурного самосознания России

 

            Феномен евразийского теоретизирования невозможно понять в отрыве от

            того метода, на котором зиждется данная доктрина. Очевидно, что

            евразийство представляет собой частный случай геополитического

            мышления вообще. Можно было предвидеть, что мода на геополитическую

            версификацию истории, охватившая в последние два-три года нашу

            интеллектуальную общественность и превратившаяся, я бы сказал, в

            поп-идею массовой политики, должна была выразиться как раз в

            создании такого тотального мифа. Поэтому «приватизация истории»,

            осуществлённая новым классом, была выполнена, прежде всего, через

            «приватизацию пространства». Постсоветское пространство «Евразия»,

            лишённое идентификации, оказалось едва ли не единственной

            константой, составившей естественный плацдарм нового

            государственного строительства в России. Евразийство, таким образом,

            стало формой нового национального прагматизма, «разорванным

            присвоением» постсоветского пространства. Геополитика как метод

            политологического мышления стала не просто модной, она приобрела

            черты универсальности, что без всяких сомнений, уже признак

            идеологии.

            Геополитическими константами сегодня пытаются объяснить исторические

            закономерности, противоречия между народами, революционные взрывы.

            Больше того, «геополитикой» объясняют и то, для чего она совсем не

            предназначена: например, футуристические перспективы России. Ещё

            немного, и геополитика станет новой религией, и тогда окажется, что

            историческая миссия России в том только и заключается, чтобы быть

            «осью» мировой истории, держать, подобно Кариатиде, священный

            «хатерленд». Геополитическая философия заменила теорию классовой

            борьбы. Сочинения Льва Гумилева (автора, создавшего особую

            разновидность геополитической философии — теорию «суперэтноса»)

            изучаются сегодня так же, как раньше изучали разве что «Капитал»

            Карла Маркса. Марксистский исторический детерминизм заменен на

            другой — национально-геополитический.

            Таким образом, мы видим тотальную переформулировку практически всех

            марксистских идей в новой, геополитической парадигме. Это тем более

            удивительно, что кое-кто из приверженцев новой геополитической

            философии являются вчерашними марксистами.

            Ещё удивительнее тот факт, что предмет у исторического материализма

            и нового геополитического материализма один и тот же. Есть общность

            в задачах и способах их решения при абсолютном различии методов и

            категорий. И уже можно говорить об устойчивой «евразийской»

            доминанте в политическом и общественном самосознании постсоветского

            общества. Ибо помимо Гумилева, есть газета «Завтра», а помимо газеты

            «Завтра», существует ещё множество плоских политических компиляций

            на тему «евразийства» (таких как, например, инициатива Н. Назарбаева

            о Евразийском Союзе и т. п.).

            

            Слёзы и глина

            В чём же первопричина необычайной популярности «геополитической

            политологии» и евразийских идей в частности? В уникальном

            географическом положении России или в кризисе её

            культурно-цивилизационной идентичности? В пространственной

            тотальности евразийского континента или в идеологическом вакууме,

            возникшем после распада самого, пожалуй, грандиозного исторического

            псевдонима России — Союза Советских Социалистических Республик?

            Евразийская поп-идея, активно выносящаяся в последние годы на

            дисплей российского самосознания, относится к той части

            культурно-цивилизационных экспериментов, где геополитический метод

            выступает в предельно рафинированном деидеологизированном виде, что

            чрезвычайно важно для сегодняшнего времени, когда Россия, похоже,

            решила отказаться от всех идеологических и религиозных псевдонимов и

            обратиться к единственно возможной идентификации — по «почве».

            В самом деле, не вера и не культура, и уж тем более не «раса», но

            «пространство» всегда было той категорией, по которой Россия

            определяла и восстанавливала себя. Это касается всей её истории, но

            особенно того периода, который наступил после 1917 года. Ниже мы

            покажем, что коммунизм на практике оказался самым «геополитическим»

            явлением России, ибо, уничтожив Россию практически во всех

            отношениях (культурном, религиозном, государственном), он

            восстановил её только в одной геополитической функции. Лишь

            проследив русскую традицию власти, мы можем понять истоки

            современного геополитического метода, а также неизбежность замены

            коммунистического (тоталитарного) государства на то, что мы называем

            геополитическим государством.

            Геополитика как метод государственной самоидентификации России — это

            прямой результат посткоммунизма. И мы обречены лепить новую

            цивилизацию по коммунистической матрице.

            Но дело не только в посткоммунизме — проблема заключается и в более

            широком — постмодернистском контексте конца XX столетия. В веере

            идеологических проектов, выдвигаемых современностью, геополитическая

            философия поистине уникальна. Ибо если другие идеологии обречены на

            то, чтобы остаться фрагментами в постмодерновом ландшафте, так и не

            обретя всепроникающей тотальности и универсальности (а именно эти

            два качества составляют необходимые признаки идеологии), то

            геополитический универсум имеет шанс стать реальной идеологией, даже

            не называясь ею. Отличительная особенность пространственного

            универсума в том, что он творит новую тотальность, оперируя

            «естественными» категориями.

            Категория ПРОСТРАНСТВА, лежащая в основе геополитического метода,

            заслуживает специального философского анализа. Очевидно, в этой

            категории есть своя привлекательность. Пространство в принципе не

            поддаётся фрагментации (и, следовательно, постмодернизации).

            Пространство всегда целостно и всегда тождественно самому себе.

            Кроме того, как пишут западные основоположники геополитики,

            пространство ещё и САКРАЛЬНО по своей сути, не случайно

            первоначально геополитика носила название «сакральной географии» и

            исходила из изначальной метафизичности пространства, которое, в

            отличие от времени (политики), делается не людьми, а Богом.

            Политика, творимая людьми, представляет собой калейдоскоп с

            бесчисленными комбинациями, всегда возвращающимися к одним и тем же

            геополитическим архетипам. Так, одной фразой можно передать основную

            идею «сакральной географии». Время производно из геополитики. Можно

            сказать, что геополитика строит дом не из синтетики, как коммунизм,

            и не из хрупких древесных материалов, как экологический или

            патриархально-крестьянский проект, но из камня или, если угодно, из

            ГЛИНЫ.

            Дом, построенный из глины, естественнее и прочнее, чем дом,

            построенный из древесины или синтетики. Но я хочу показать, что

            глина должна быть замешана на слезах. Геополитическое государство,

            если оно когда-нибудь возникнет в России, станет продолжателем

            тоталитарной традиции власти.

            

            Подмена

            В чём главный исток евразийского теоретизирования? Прагматизм. К

            чему, в самом деле, спорить, что есть Россия — Восток или Запад,

            Европа или Азия, коммунизм или православие, если её просто можно

            назвать Евразией, то есть вынести сам факт её пространственного

            существования в заглавную характеристику?

            Евразийство — это геополитический метод, доведённый до логического

            завершения. Географическое существование России постулируется как её

            сущность. Всё на первый взгляд просто. Но только на первый взгляд.

            Ибо в действительности мы имеем дело не с суперэтнонимом, а, скорее,

            с псевдоэтнонимом России, то есть с псевдонимом её культурной

            самоидентификации, на что, кстати, давно обратили внимание наши

            почвенники, с коими я, человек европейского ума, не имею ничего

            общего.

            Вот, например, Ксения Мяло видит в идее Евразии повторение истории,

            случившейся когда-то с аббревиатурой СССР, которая, возвеличив

            Россию, зачеркнула её (как пишет Мяло) душу, то есть её ИМЯ.

            Произошла подмена, и вместо живой России появился робот коммунизма,

            созданный по образу и подобию Российской православной империи.

            Во всех этих евразийских упражнениях, охвативших в последнее время

            умы политиков, действительно чувствуется какая-то странная

            псевдонимика. Мы видим Евразию, но не видим Россию. Видим

            «суперэтнос», но не видим народа. Слышим суперэтноним, но не

            способны вычленить из этого суперэтнонима идентификационный корень,

            то есть имя как таковое, и т. д. Вообще, охватывает в последнее

            время чувство, будто мы имеем дело с каким-то не до конца ясным

            идеологическим проектом. В сущности, это даже не прагматизм в

            философском значении, а кодифицированное нежелание евразийцев решать

            русские экзистенциальные вопросы — фундаментальные вопросы,

            связанные с российским существованием, её культурной и

            религиозно-духовной самоидентификацией. Объявляя Россию «великой

            Евразией», евразийцы по сути объявляют её ничем. В чём-то они

            действительно повторяют коммунистов, с той лишь разницей, что

            коммунисты подменили Россию идеологическим псевдонимом, а

            «евразийцы» подменяют геополитикой...

            Но если К. Мяло исходит из того, что Евразия подменяет Россию, то я

            бы сказал, что России просто никогда не существовало. Вся история

            России (по крайней мере в послеордынский период) есть, в известном

            смысле, история её подмены, история её предательства самой себя во

            имя банальнейшего существования в пространстве. Не вера и не

            культура, и не «кровь» (раса), а ПРОСТРАНСТВО, ВЛАСТЬ — вот те

            категории, по которым Россия всегда определяла себя. В ней могло

            смениться все — культурный код, идеология (религия), даже этнический

            состав, — неизменным оставалось только одно — ПРОСТРАНСТВО.

            Что касается евразийства, то оно просто ставит точку в этой

            традиции, оно выступает как концепция геополитического и

            исторического прагматизма, в которой русская «уникальность» находит

            своё конечное воплощение. Сам факт географического существования

            России (то есть то, «ЧТО ОНА БЫЛА, ЕСТЬ И БУДЕТ!») в евразийской

            концепции объявляется феноменом её уникальности. Больше того, можно

            сказать, что евразийство выступает как завершение российской

            истории, прагматически снимая те гносеологические и религиозные

            вопросы, связанные с её самоидентификацией, которые не смогли

            окончательно быть решены ни московским, ни самодержавным, ни

            коммунистическим её эонами.

            

            Брак в коммуналке

            Отличительная черта геополитического метода в том, что он оперирует

            географическими понятиями как культурными. Можно сказать, что

            геополитика трансцендирует географические категории до уровня

            некоторого культурного универсума. Так создаются мифические

            конструкции, приобретающие затем характер «объективно-исторических»

            (географических, геоэкономических, геополитических и т. д.). Так был

            создан миф о Евразии как о «естественном» ансамбле европейских и

            азиатских народов. На самом деле никакого «естественного ансамбля»

            нет и не было. Он — плод конструирования самих евразийцев.

            Объединить народы по «географическому» признаку, вынеся этот признак

            как культурно-политическое заглавие нации, способен только шулер.

            Гумилёв, конечно, не был шулером (я бы сказал, что он был скорее

            теоретизирующим историком, который как и все историки творил

            концепты, нисколько не заботясь об их внутренней сообразности), но

            уж точно шулерами является большинство теоретизирующих политиков,

            для которых евразийская идея — всё равно шпаргалка для школяра: и

            думать не надо, и сказать что-то можно. Они говорят: люди живут

            вместе в одной квартире не потому, что они любят друг друга, а

            наоборот, они любят и вступают в брак потому, что ИЗНАЧАЛЬНО живут в

            коммуналках. У них «общая история», «общий водопровод», «общий

            санузел», поэтому им следует породниться между собой, заключив брак.

            Евразийская доктрина и есть такой «брак в коммуналке». В сущности,

            она фиксирует некие остаточные реалии российской истории, не

            осмысляя их фундаментально. Фальшь такого «фиктивного брака»

            очевидна. Но не менее очевидна фальшь евразийства как фикции

            исторической философии России.

            Тот факт, что эту фикцию приняли у нас за идею России, принявшись на

            все лады рассуждать об «особом» евразийском статусе России, о её

            «непохожести» на другие страны, о её «особой миссии», — этот факт

            заслуживает, на мой взгляд, клинического осмысления. Рассуждать так,

            как рассуждают евразийцы, может только больной человек или больная

            страна, не способная определить себя изнутри и поэтому

            нагромождающая один миф за другим.

            Я утверждаю, что «Евразия» есть не объективный статус России, не её

            «особая миссия», не её «хатерленд». Евразия — это тёмное зеркало

            российского самосознания, в котором она пытается увидеть себя, а

            видит вместо этого дух Чингисхана.

            Я утверждаю, что «Евразия» — это ЗАДНИЦА, по недоразумению вклеенная

            в геополитический паспорт России. Что с таким же успехом она,

            Россия, могла назвать себя Северным и Южным полюсом, Антарктидой,

            Гондваной и вообще всем остальным.

            В культурном отношении евразийская идея — нуль. Сказать, что Россия

            «уникальна», поскольку она находится «и в Европе, и в Азии», значит,

            по-существу, не сказать ничего. Утверждение, аналогичное логике:

            Берег Слоновой Кости — уникальная страна, потому что она

            располагается сразу на двух полушариях — северном и южном. Или:

            Америка — уникальная страна, потому что она находится между двух

            океанов.

            Но Америка — это именно Америка, а не «Межокеания». И Берег Слоновой

            Кости уникален не тем, что он, условно говоря, находится на двух

            полушариях, а тем, что там добывается слоновая кость.

            

            Азиопа

            Что такое вообще геополитика (с нашей, по крайней мере, точки

            зрения)? Это — историческое время, воплощённое в пространстве.

            Евразийский миф мыслит с точностью до наоборот: сама география в нём

            объявляется феноменом культуры. Это хорошо видно на экспликации

            исходных элементов Евразийской конструкции — Европы и Азии.

            Евразийцы исходят из ошибочной посылки, что Европа и Азия есть

            объективные географические данности. Но такое представление очевидно

            лишь на первый взгляд. Европа и Азия есть не географические, а

            культурные категории. Вопрос заключается в том, почему эти

            культурные категории евразийцами интерпретируются как географические

            феномены. Говорить о Евразии как о «естественном ансамбле» —

            примерно то же самое, что ставить вопрос о соединении «зелёного» и

            «прямоугольного». Дело даже не в том, что это несовместимо, а вообще

            НЕСОИЗМЕРИМО.

            Для греков Европа заканчивалась уже Македонией и северными районами

            их полуострова. Для римлян её границы простирались не дальше

            восточных земель Рейна. Для Византии европейская ойкумена включала

            уже скифские и славянские территории. С появлением Киевской Руси

            европейская граница была отодвинута к Волге и затем — к Уралу.

            Таким образом, можно сказать, что Европа была категорией скорее

            времени (истории), чем пространства. Она менялась в зависимости от

            скорости и интенсивности западной истории. Эта последняя подобно

            культурной лаве извергалась на Восток, застывая там в причудливых

            вулканических цивилизационных образованиях. Так создавалась

            «европейская Азия», но эта «европейская Азия» — всё-таки не Евразия.

            Восток, в отличие от Европы, представлял собой категорию

            пространства в чистом виде, причём пространства в метафизическом, а

            не географическом смысле слова. В своей древней громаде, нетронутых

            ледниках Восток был словно лишён временной координаты; в нём, можно

            сказать, вообще не было ИСТОРИИ, во всяком случае в том особом,

            «прогрессистском» понимании, в каком она была на Западе.

            Рассматривание Азии как равноправной компоненты «единого»

            евразийского ансамбля — это принципиальная ошибка евразийских

            идеологов.

            Цивилизационное самосознание Азии в принципе иное. Я думаю,

            интегративный элемент в нём отсутствует изначально. Вместо идеи

            интеграции Азии есть идея «органической целостности». Азия не

            сознаёт себя «частью» и, следовательно, не стремится соединиться с

            иными частями. Азия — изначально целое, неподвижное, и имеет своей

            целью лишь бесконечное возвращение к самой себе. К ней неприменимы

            европейские понятия. Не потому ли так трудно представить себе идею

            какого-нибудь «Общего Азиатского Дома», аналогичного Европейскому

            Союзу? Сама постановка подобной проблемы есть, если вдуматься,

            элемент европейского мышления, перенесённого на азиатскую почву.

            

            Две империи

            Итак, сложился миф, будто Россия на протяжении веков в равной мере

            испытывала влияние западной и восточной культур. В действительности

            это не так. Влияние Запада и Востока несоизмеримо. Запад

            воздействовал на Россию культурно. С Запада в Россию приходили новые

            идеологии и культурные инновации.

            Восток воздействовал на Россию иначе. Невозможно назвать ни одной

            идеологии, ни одной культуры, ни одной идеи, которую Россия переняла

            бы с Востока. Можно сказать, что Восток давил на Россию физически,

            своим пространством, Степью, дыханием своих ледников.

            Орда — это, быть может, единственное в русской истории прямое

            геополитическое проникновение в Россию с Востока, но и она не была

            исключением, поскольку представляла собой оккупацию скорее

            территориальную, чем культурную, и нашествие скорее пространства,

            чем религии.

            Нет, кажется, ни одного примера, чтобы кто-либо «переделывал» Россию

            с Востока. Трудно припомнить, чтобы сама Россия когда-либо

            идентифицировала себя с Востоком. По своему культурному самосознанию

            Россия всегда была исключительно европейским государством. Это почти

            в равной степени относится и к культуре, и литературе, и религии. В

            России не было евразийской литературы, евразийской религии. Может

            быть, в ней было что-то, что можно назвать «евразийской культурой»,

            но такая культура должна восприниматься исключительно как

            материальный феномен... Так почему же в России видят «Евразию»?

            Только потому, что её военная экспансия на Запад и на Восток создала

            географического монстра, объединившего Европу и Азию механически, а

            не культурно. Но в таком случае не Россию следует назвать «Евразией»

            (ибо через тривиальную военную экспансию культурного синтеза Востока

            и Запада произойти не могло), а наоборот: Азию и Европу, захваченную

            Россией, — «Россией». Идея русской Евразии появилась не как

            «объективный» статус России, но как географический псевдоним её

            государственности, производившей военно-политическую экспансию на

            Запад и на Восток. Именно такой, если вдуматься, первоначальный

            смысл знаменитого двуглавого орла, которого современные евразийцы

            почему-то взяли символом своей идеи. Две головы, смотрящие в

            противоположные стороны — вовсе не «Евразия», как принято думать, но

            совершенно обратное — идея ГОСУДАРСТВА, экспортирующего себя на

            Восток и на Запад.

            Но завоевать пространство — не значит создать новое культурное

            качество. Можно ли в истории найти завоевателя, который

            распространяя себя во всех направлениях, назывался именем покоряемых

            пространств? Именно пространств, а не культур, ибо России,

            завоевавшей Среднюю Азию или осваивающей Сибирь, не было дела до

            культур, народов, населяющих эти пространства, её интересовала

            абстрактная идея Евразии. Поистине это было странное

            завоевательство, напоминающее, быть может, только Орду. Последняя

            также растекалась по всем направлениям, также распространяла себя,

            нисколько не заботясь о сохранении своей культурной идентичности,

            готовая назвать себя исковерканным именем покоряемых государств,

            объединённых при этом в некую мифическую геополитическую

конструкцию.

            Была ли Орда Монголией? Она была Ордой, абстрактным геополитическим

            и геостратегическим феноменом, объединявшим покорённые государства

            механически, то есть через ВЛАСТЬ, через те властные коммуникации,

            которые впоследствии стали государственным чиновничеством.

            Британия, колонизируя Индию и Америку, никогда не интегрировала их в

            себя как элемент собственной королевской государственности. Колонии

            для Лондона оставались именно колониями, они не были частью

            государства. А ведь масштабы английской колонизации были столь

            обширны, что Англия имела не меньшие, чем Россия, основания объявить

            о создании трансматериковой конструкции (какой-нибудь «Межокеании»

            или ещё чего-то в этом роде). Почему же вместо английского

            «евразийства» появилась иная, противоположная формула: «Восток есть

            Восток, Запад есть Запад. И вместе им не сойтись никогда»?

            Странно, что Киплинг не был евразийцем. Он был британцем. И Англия

            почему-то не была Евразией или Трансокеанией, она была именно

            Англией. Будучи великой, она всегда оставалась маленькой. Маленькой,

            то есть идентичной себе.

            Потеряв свои колонии, Британия не перестала быть Британией. Могла ли

            британцу прийти в голову мысль, что усечённые границы Соединённого

            Королевства пройдут не там, где вчера, что Британия «сожмётся» до

            границ острова... Даже «сжавшись» до границ острова (размера,

            кстати, едва ли превышающего размер «Московского княжества»),

            Британия осталась Британией.

            В чём же дело? Не в том ли, что британская государственность

            строилась на принципе культурной идентичности, в то время как

            российская государственность основана на принципе «евразийской»

            территориальной экспансии? Но с равным успехом Россия могла бы

            объявить себя не Евразией, а, предположим, Юго-Севером или

            Западо-Востоком, или Небо-Землёй.

            Сам метод евразийства как государственной идентификации, настолько

            примитивен, что его можно экстраполировать в каких угодно вариациях.

            Разве не уникальна страна, где на севере пасутся тюлени и пингвины,

            а на юге — верблюды и тигры? Разве не уникальна страна, где Солнце

            восходит на востоке, а заходит на западе? Такую «уникальность» можно

            назвать «Евразией», а можно «широка страна моя родная». Суть же в

            том, что подобное государство похоже на сферу, границы которой

            везде, а центр — нигде. Ибо в такой «Евразии» отсутствует главное

            –РОССИЯ...

            

            Евразийство как осколок византийства

            Отчего же Запад и Восток, несовместимые для киплинговского ума,

            «сошлись» именно в России?.. Не потому ли, что она, Россия, не

            знает, что она есть в мировой системе координат? Не потому ли, что

            она, будучи пространственно тождественной себе, в то же время

            никогда не была культурно себе идентична? Не потому ли, что она

            будучи «всем», сама для себя так и остаётся «ничем»?

            Я утверждаю, что «евразийство» есть историческое недоразумение

            России.

            Историческая трагедия России заключалась в том, что она не сумела

            определить себя иначе, как через пространство. Но само

            «пространство», если вдуматься, было псевдонимом русского феномена.

            Не в пространстве здесь дело, но в ТОТАЛИТАРНОМ (или, если угодно,

            ТОТАЛЬНОМ) геополитическом ГОСУДАРСТВЕ, которое, в свою очередь,

            есть не что иное как трансцендентное выражение этого пространства.

            Тип такого государства начал формироваться ещё в XIV–XVI столетиях

            по геополитической матрице Орды и, претерпев множество метаморфоз, в

            XX столетии вылился в коммунистическую империю. (В последней идея

            пространственной ТОТАЛЬНОСТИ была возведена в особую идеологическую

            степень.) Сейчас, после крушения коммунистического тоталитаризма, мы

            видим ещё одну реинкарнацию этой государственности.

            Но об этой «новой Евразии» чуть ниже. Главный вопрос, который нас

            интересует сейчас, заключается в истоках евразийского мышления. Ибо

            если евразийство есть величайшее недоразумение России, то в чем

            причина этого недоразумения? Почему Россия выбрала путь

            государственного строительства, приведший её в бездну? Можно

            предположить, что евразийство возникло в некотором смысле как

            культурный артефакт развития России. Я бы сказал, как результат

            СМЕЩЕНИЯ в её культурном самосознании или как результат её

            «культурно-политической шизофрении». Повторяю: Россия изначально

            была европейским и только европейским государством. Если она

            когда-либо ощущала себя альтернативой Европе, то это была

            альтернатива всё-таки европейская (точнее восточно-европейская), а

            вовсе не евразийская. Можно сказать, что по своему изначальному

            архетипу Россия была больше Византией, чем «Евразией». Она не была

            анти-Европой. Она не была не-Европой. Лучше сказать, что она была

            вогнутым зеркалом Европы, в фантасмагорических формах отражавшим

            всё, что происходило в Западной Европе.

            Спросят: а как же монголы, Орда? Да никак. Монголы не были

            «евразийцами». Чингисхан не писал евразийских статей — в отличие,

            например, от Гумилёва. Такие статьи могли писать только РУССКИЕ, то

            есть европейцы, вывернувшие себя наизнанку, но никак не монголы и не

            татары. Ни один монгол и ни один татар, и вообще ни один азиат, в

            принципе, не мог осознать себя «евразийцем» — это могли сделать

            только европейцы, поместившие себя на место европейцев...

            Евразийского мышления вообще не существует. Существует изломанное,

            потерявшее себя, обезумевшее европейское мышление. Евразийство — это

            осколок византийства, его шизофренический модус, которым Россия была

            больна на протяжении пятисот лет. «Евразийство» — это помешательство

            России , её бред наяву, находясь в котором она расширяла себя на

            Восток и на Запад, теряя при этом точку опоры.

            Вот этот самый принцип «альтернативно-европейского самосознания», я

            полагаю, и был положен в концепцию «евразийства», но нашёл в нём

            извращённое выражение. В лице «евразийства» мы фактически имеем дело

            с осколком византийства. Именно византийство было тем изначальным

            архетипом, по которому формировалось альтернативное культурное и

            геополитическое самосознание России, и лишь ряд исторических

            недоразумений «столкнул» Россию с аутентичного европейского пути в

            мир евразийского «зазеркалья».

            В чём феномен геополитического государства? Я думаю, в идее

            трансцендирования пространства, лишённой собственной религиозной

            компоненты. Пространство само для себя становится идеей, и вот так

            возникает государство. Подобное государство есть тень, направленная

            вверх, и трудно даже сказать, какая религия движет «евразийским

            суперэтносом» — ислам, православие или синкретика языческих культов.

            Точнее было бы сказать, что им движет ТОТАЛИТАРНАЯ ИДЕЯ, то есть

            идея огосударствленного пространства...

            

            Суперэтнос

            Не так ли возникло ключевое понятие русской континентальной

            геополитики — гумилёвская идея суперэтноса? Гумилёв создал, быть

            может, особую разновидность расизма (хотя лучше сказать, что

            одновременно он создал и альтернативу классическому расизму).

            То, что для западных народов представлено как идентичность белой

            расы (идентичность, замечу, появившаяся в период колониальных

            освоений), как стремление вертикализировать отношения

            «Восток-Запад», переформулировать их по схеме «Юг-Север», создав как

            бы сакральное иерархическое выражение европейской экспансии, — всё

            это в России получило совсем иной модус. Отношения Востока и Запада

            в России не были разделены, противопоставлены друг другу,

            иерархизированы, напротив, русская традиция слила Восток и Запад в

            новую и бредовую историческую идентичность, названную евразийством.

            Суперэтнос Гумилёва, собственно, возник как фиксация этой

            идентичности. Это была горизонталь европейской истории. Гумилёв

            подменил европейскую ось «Север-Юг» на ось «Запад-Восток». Так

            родилась идея Евразии.

            Конструирование мифического «суперэтноса» из пёстрой ключевой

            картины Средневековья было выдающимся достижением мысли русского

            тоталитаризма, который переформулировал факт своей государственности

            как «евразийскость» народов и культур. Найдя разбитые черепки

            прошлого, Гумилёв склеил их в своей творческой лаборатории, но

            черепки эти оказались поистине черепами из пирамиды Тамерлана. Идея,

            объединившая Евразию, не была идеей культур, она была идеей

            тоталитарной власти. Идеей смерти («Конь смерти, бряцающий сбруей

            божеских почестей», — как назвал Ницше государство). «Суперэтнос» —

            это поистине тень Тамерлана. Тень власти, отбрасываемая им на

            евразийский континент. Так азиатские и европейские черепа, которым

            вместе «не сойтись никогда», всё-таки встретились в смертельном

            апофеозе...

            Само понятие суперэтноса родилось, я думаю, в результате удаления из

            мировой истории религиозного начала. Это был эвфемизм

            метаисторических религиозных сил, движущих народами. Возможно ли

            представить себе христианский суперэтнос? Такое понятие показалось

            бы нелепостью. Религиозное всечеловеческое определение исключает

            расовое. То, что дано как трансцендентная сопричастность Высшему, не

            должно определяться через земное, имманентное.

            Если же такая сопричастность отсутствует, то появляется

            необходимость в заменах. Суперэтнос в понимании Гумилева —

            имманентный интегратор истории, он соединяет народы подобно тому,

            как религия воплощает народы трансцендентно. Власть заменяет Бога.

            Государство заменяет церковь. Груда черепов заменяет народы. Картина

            мировой истории, в изложении Гумилёва, получает выражение, отдалённо

            напоминающее классовый подход, только вместо классовой борьбы мы

            видим борьбу национальных организмов, пожирающих друг друга подобно

            гигантским амёбам. Организмы эти образуют сверхорганизмы,

            соединяются, затем распадаются, проходят стадии пассионарности,

            упадка и, наконец, умирают. Но не есть ли эти «гигантские амёбы»

            лишь тени иных метаисторических существ, движущих ими — вот в чём

            вопрос!

            Мне кажется, Гумилёв вплотную подошёл к открытию какой-то новой

            религии мира, но так и не решился назвать её имя.

            

            Государственная религия

            Скажем так: странно не то, что Византия противопоставляла себя

            Западу в качестве духовной империи, а то, что никто не объяснил её

            сущность «уникальным геополитическим положением» (то есть тем, чем

            хотят объяснить уникальность сегодняшней России). Геополитический

            метод появился позднее: когда Москва (Третий Рим!) объявила себя

            наследницей Византии. Но, объявив себя наследницей Третьего Рима,

            Москва подменила религиозную идею государственной.

            Что же получилось в результате этой подмены? Государство стало

            субститутом религии. Начиная с Грозного и особенно с Петра, мы видим

            воцарение религиозного монстра — ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИИ

            (государственной не в смысле монополии, но в смысле предмета, ибо в

            государственном православии предметом религиозного акта является не

            Бог, а Государство). В сущности, православие было первым опытом

            государственной ИДЕОЛОГИИ, нашедшим затем инверсионное продолжение в

            коммунизме.

            Не религия породила пространство, а пространство — религию

            (идеологию). Вот то, что случилось в России. Сам факт существования

            России как пространства был как бы трансцендирован до уровня её

            культурной и религиозной «уникальности». Геополитический метод был

            превращен в культурный универсум.

            

            Коммунизм

            Коммунизм пошёл ещё дальше. В сущности, он редуцировал «византийскую

            идею» до Союза Советских Социалистических Республик, то есть даже

            формально выхолостил из государства религиозную идею, заменив её

            коммунистической идеологией.

            Что такое вообще был СССР? Геополитический слепок так и не

            построенного коммунизма. Но коммунистическое будущее, осуществившись

            футурологически, осуществилось тем не менее как геополитическая

            альтернатива Западу. Можно сказать, что коммунизм стал очередным

            воплощением «псевдовизантийской альтернативы», во всяком случае, как

            геополитический феномен. Коммунизм в России был, пожалуй, самым

            масштабным и самым успешным опытом евразийского конструирования. Во

            всяком случае, с геополитической точки зрения Советский Союз стал

            самой настоящей ЕВРАЗИЕЙ. Уникальный суперэтнос (или, если угодно,

            социалистический интерэтнос, из-под скорлупы которого впоследствии

            проклюнулся суперэтнос евразийский). Он оставил после себя обширный

            евроазиатский географический ансамбль (от Прибалтики до Тихого

            океана) и даже способ национально-государственного деления,

            заклеймённый как «ленинско-сталинский», но, тем не менее, лёгший в

            основу постсоветского существования.

            Единственное, чего коммунизм не создал, так это аутентичной себе

            евразийской идеологии. Марксистская идеология была слишком

            футуристической для того, чтобы адекватно выразить советский

            геополитический опыт. Даже в «заземлённом» ленинско-сталинским

            варианте марксизм был чужд евразийским реалиям. (Больше всего

            марксизм удалось «заземлить» не Сталину, а Мао, но китайский

            коммунизм и его связь с евразийской идеей — тема отдельная).

            Для евразийского конструирования коммунизм имел громадное значение,

            ибо, провалившись как футурологическая альтернатива, как грандиозный

            эсхатологический эксперимент, призванный поставить точку на самой

            истории, коммунизм странным образом реализовал себя как

            геополитическая альтернатива Западу.

            Время стало пространством.

            И не есть ли этот евразийский лунный ландшафт, оставленный после

            себя коммунистической революцией — с выкаченным воздухом, с

            пустынными кратерами и загадочными светотенями, –плацдарм для

            дальнейшего евразийского конструирования? «Евразия» стала поистине

            геополитическим модусом коммунистической идеи, как бы горизонтальным

            иссечением её «зияющих высот». В коммунизме Россия вновь осуществила

            себя как «вогнутое зеркало» Европы, как некий грандиозный бред, в

            котором Европа нашла своё инобытие.

            Можно сказать, что причудливые вулканические образования,

            оставленные коммунистическим Везувием, есть объективный результат

            коммунистического проекта. На платформах его вновь поселились люди,

            открылись пастбища, построены города и ареалы. Всё это есть

            «остаточная Евразия», и кому теперь дело до её происхождения? Люди

            слишком малы, и существование их слишком скоротечно, чтобы думать о

            подвижности земной коры. Они хотят быть «прагматиками», то есть

            геополитиками. Они говорят: так есть, значит, так было всегда...

            Нынешний «беловежский человек» есть стихийный земледелец этого

            коммунистического Везувия. Возделывая склоны, по которым когда-то

            текла лава, деля его на «независимые государства», он не думает о

            том, что вулкан спит...

            

            Брак на развалинах

            Удивительно, что даже СНГ слеплено по евразийской геополитической

            матрице, зафиксировав остаточные реалии коммунистического

            эксперимента. Ленин и Сталин, произвольно нарезавшие границы СССР,

            словно видели в нём будущее СНГ.

            Следующим этапом этого бессознательного евразийского конструирования

            вполне может стать какой-нибудь Евразийский Союз, вроде того, что

            когда-то был предложен Назарбаевым. Следует быть готовым к тому, что

            евразийская идея неизбежно будет вынесена в заглавную характеристику

            постсоветской реинтеграции. Реинтеграция страны, по какому бы

            сценарию она ни пошла, — Союзному договору-2 или

            моногосударственному неоимперскому курсу России, или по пути

            кооперации финансово-промышленных групп, — в любом случае приобретёт

            евразийский вектор.

            Еразийский Союз, если он когда-нибудь возникнет на пространстве

            бывшего СССР, в лучшем случае станет мертвым скелетом Советской

            Империи, а в худшем — её чёрным гальванизированным зомби. Это будет

            поистине «геополитическая коммуналка»: единые магистрали, единые

            газопроводы, единое военно-политическое пространство. Будет ли у

            такой реинтеграции что-либо объединяющее, кроме «общего санузла»?

            Будет ли любовь в этом нищем коммунальном сожительстве? Новый

            пассионарный взлёт, новая историческая эсхатология, новая идея, —

            которая сожжёт, переплавит остаточный евразийский «суперэтнос» в

            евразийском котле и создаст новое качество?

            Какое имя может быть у этой новой идеологии? Может быть,

            КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — прошлое, превращенное в будущее;

            грандиозная реставрация неведомого Средневековья, поднятие из

            истории невидимых метаконтинентов, возвращение «эры героев»? Не в

            этом ли сакральная цель евразийского конструирования? Та Русская

            Сверхновая, которая должна вспыхнуть в азиатском влагалище России с

            новой неведомой силой, — не она ли должна ослепить мир страшными

            нечеловеческими энергиями и температурами?

            Но русской Сверхновой может и не быть. И тогда нас ждет иной путь —

            долгий и бессмысленный закат русского суперэтноса, дряхлое доживание

            в общей коммуналке, поздняя и неискренняя любовь усталых народов,

            помпезные обеды в Кремле, маразм целующихся президентов, и —

            неизбежные бытовые ссоры из-за последних остатков природных

            ресурсов...

            

            Заключение

            Итак, евразийская доктрина есть выдающаяся геополитическая

            мистификация современности, формулирующая неототалитарные

            (псевдотрадиционные) культурно-политические императивы конца XX

            столетия как «естественные» географические. Т. н. «Евразия» не есть

            объективный географический или геополитический или мистический

            статус России, она есть псевдоним посткоммунистического

            тоталитаризма.

            Россия никогда не была Евразией, она есть европейское и только

            европейское государство; «евразийство» же есть искусственный миф,

            созданный самими евразийцами.

            Рассматривание России как Евразии есть определение её как Орды. Лев

            Гумилёв есть ИДЕОЛОГ ОРДЫ, создавший ордынскую версию России,

            видящий в России Орду; и вся его теория направлена на то, чтобы

            превратить Россию в Орду. Видеть в России Евразию есть тягчайшее

            издевательство над душой России, её европейской культурой, её

            исторической трагедией.

 

        Источник: "Атака" № 201 [1998], cc. 56-63

 

                               На главную страницу                                                                В библиотеку