Антощенко А.В. Евразия или Святая Русь? 

            (Российская пореволюционная эмиграция в поисках утраченного идеала)

 

            Всякая социальная революция приводит к разлому культурной традиции.

            С особой силой это проявилось в России, где приход к власти

            большевиков вызвал исход части интеллектуальной элиты за границу.

            Утрата родины компенсировалась в эмигрантской среде построением

            историософских концепций, которые служили средством самосознания и

            оправдания смысла деятельности и судьбы эмигрантов, неразрывно

            связываемых с судьбой России.

            Объектом исследования в данной статье выбрано творчество евразийцев

            и Карташева. Такой выбор неслучаен, поскольку последнего порой

            причисляют к евразийскому движению. Насколько обоснованно такое

            утерждение можно определить лишь на основе сравнительного

            исследования их концепций. При этом необходимо сравнить не только их

            содержание, но и функции с целью выявления особенностей механизма

            культурно-исторической идентификации российской пореволюционной

            эмиграции. В качестве инструментария исследования использовалась

            типология исторических нарративов, предложенная немецким

            исследователем Й. Рюзеном, который считает нарратив средством

            формирования временной ориентации на основе ценностного отношения к

            прошлому. Ее применение позволило выявить как общее, так и особенное

            в самосознании евразийцев и Карташева.

            Центральным для концепции евразийцев являлось понятие Евразия.

            Расположенный между Европой и Азией евразийский материк обладал

            природно-климатическими особенностями, превращавшими его в особый

            мир, обеспечивающий единое хозяйственное, культурное и политическое

            развитие живущих здесь народов. Его пространственная отграниченность

            и связанность степью определяла общность их исторических судеб и

            сформировавшихся под влиянием среды этнопсихологических черт,

            религиозных взглядов и чувств, языков. Причем, истоки единства

            Евразии восходили, по мысли евразийцев, не к Киевской Руси, а к

            империи Чингисхана, сыгравшей важную роль в государственном

            строительстве и сохранении православной религии в условиях идейной и

            военной угрозы Запада. Ее прямым наследником стало Московское

            государство. Тем самым кочевые народы рассматривались евразийцами

            как деятельный субъект русского исторического процесса, а за

            татарским игом признавалось определенное положительное значение.

            Напротив, европеизация России, начатая Петром и продолженная его

            преемниками, привела к извращению евразийской самобытности России,

            замутнению национального самосознания интеллигенции, бездумно

            воспринимавшей западные образцы, что привело к расколу культуры на

            низы и верхи, а в конечном итоге - к революции. Однако,

            разбушевавшаяся социальная стихия способствовала очищению

            евразийской сути России от поверхностного европейского налета. По

            утверждению евразийцев, наступающий период должен раскрыть

            общечеловеческую миссию России-Евразии, которая станет центром

            притяжения неевропейских народов в борьбе Востока и Запада.

            Для Карташева качественным самоопределением России являлось понятие

            Святой Руси. Провидение определило выбор князя Владимира, приведшего

            русский народ к византийской крещальной купели. Не изменила Русь

            восточному православию под ударами татаро-монгольского нашествия.

            Московское государство восприняло от Византии ведущую роль в

            миссионерской работе православия на мировом поприще. Осмысление

            этого процесса в рамках библейской историософской традиции вылилось

            в концепцию Москва - третий Рим, которую Карташев определил как

            высший взлет русского национально-религиозного самосознания.

            Ослабление Москвы во времена смуты и церковный кризис, разразившийся

            расколом старообрядчества, сильно поколебали репутацию третьего

            Рима. Современные просветительские и культурные средства принесли

            России реформы Петра. Критически оценивая издержки преобразований,

            нарушивших канонический порядок церковного управления, Карташев

            считал их позитивным результатом синтез абсолютной правды

            Православия и гуманистического достояния античной и западной

            культуры, Св. Руси и Петровой Великой России, проявившийся в русской

            культуре XIX - начала XX в. В духовном опыте российской религиозно

            мыслящей интеллигенции этого времени он видел залог воссоздания

            Святой Руси, осуществления новой симфонии, понимаемой как слияние

            церкви с душой нации и ее культурой. В воплощении преобразованной

            симфонии историк видел энтелехию возрожденной России, которая должна

            тем самым дать пример всему миру.

            При существенном различии исторических концепций Евразии и Святой

            Руси в них можно заметить некоторую общность. Она обусловливалась

            революционными потрясениями, которые привели часть российской

            интеллигенции в эмиграцию. Поэтому и для Карташева, апокалипсически

            воспринимавшего происходящее на родине, и для евразийцев,

            объединенных катастрофическим мироощущением вселенских перемен, было

            присуще стремление к новому осмыслению культурно-исторического

            идеала, который мог бы стать основой духовного преодоления

            большевизма. Великодержавный и национальный, по своей сути,

            основанный на православии, он не должен был быть простой

            реставрацией дореволюционных консервативных идеологий.

            Общими были и те истоки, из которых они выводили его, и та духовная

            традиция, которой они следовали. Концепция Москва - третий Рим

            являлась для них ознаменованием истока этой традиции, а славянофилы

            были родоначальниками ее осмысления в современных условиях. Причем

            важную роль в формировании их подхода к пониманию этой традиции

            сыграл Н. Я. Данилевский, хотя они восприняли его идею

            культурно-исторических типов по-разному. Для евразийцев важнее была

            антизападническая, изоляционистская направленность культурологии

            Данилевского, отличавшая его от ранних славянофилов, поэтому они

            очень резко выступали против каких бы то ни было попыток диалога

            между православием и католичеством и негативно относились к

            романо-германской культуре. Для Карташева ведущей была идея миссии

            православных народов, прежде всего русского, сближавшая

            неославянофилов с их предшественниками, поэтому он считал

            необходимым и возможным восстановление единства христианства и

            использование при выработке нового идеала достижений европейской

            культуры.

            Однако, несмотря на различие акцентов, следует отметить определяемую

            единой традицией и условиями переосмысления общность нового принципа

            культурной идентификации евразийцев и Карташева. В отличие от

            характерного для их предшественников - славянофилов, опиравшихся на

            романтическую философию, - видения в национальном духе причины

            культурного развития человечества, они усматривали в национальных

            особенностях условие культурного прогресса, одним из важнейших

            показателей которого становилось совершенство социальных отношений.

            В построениях евразийцев это проявлялось в придании славянофильскому

            понятию соборность статуса социологической категории. В ходе

            развития идеологии евразийства эта категория претерпела превращение

            сначала в симфоническую личность, а затем - в автаркию. Сочетающая

            хозяйственное самодовление с истинной идеей-правительницей, сутью

            которой было благо совокупности народов, населяющих данный

            автаркический мир, автаркия обеспечивала различным народам единый

            жизненный уровень при сохранении многообразия их национальных

            культур. В интерпретации Карташева славянофильское понятие

            соборности также изменилось, что отразило искания русской

            религиозной мыслью форм соборной, всенародной теократии снизу, а не

            сверху, или христократии, которая ведет к построению общества,

            основанного на социальной справедливости.

            Поскольку культурный идеал связывался с православием и в то же время

            рассматривался как национальный, для евразийцев и Карташева важными

            становились этнопсихологические особенности переживания русским

            народом опыта христианства, которые они определяли близкими по

            содержанию понятиями - бытовое исповедничество (у Савицкого и

            Трубецкого) и культовое благочестие (у Карташева). Одинаково виделся

            и способ преобразования общества через его оцерковление, хотя

            условия осуществления

            идеала представлялись им по-разному. Евразийские положения о

            демотическом государстве, опирающемся на идеократию и руководимом

            единственной партией, были неприемлемы для Карташева. Осуществление

            преображенной симфонии церкви со стихией свободного общества

            возможно, по его мысли, в правовом государстве при независимой от

            него церкви и праве на открытое выражение самых различных мнений.

            Характерной чертой идеалов, сформулированных евразийцами и

            Карташевым, являлся мессионизм. Русскому народу, по их мнению, была

            определена провидением и исторической судьбой особая миссия -

            указать миру пути выхода из кризиса, который воспринимался ими не

            только как национальный, но и как мировой. Осуществление идеала

            предстояло в будущем, а его истоки лежали в далеком прошлом, что

            создавало угрозу разрыва временного континуума. Способы его

            сохранения, выбранные евразийцами и Карташевым, были различны.

            Для евразийцев решением проблемы стало соединение в понятии

            месторазвитие понятий пространство и время. Такое соединение не было

            столь позитивным, как полагают некоторые авторы, поскольку

            превращало время, пользуясь гегелевской терминологией, в дурную

            бесконечность. Исторические изменения лишались качественного

            содержания. Их выражением становился ритм исторических событий,

            которые представляли или периодически повторяющиеся попытки

            образования всеевразийского государства (у Вернадского), или подъемы

            и депрессии в развитии России-Евразии (у Савицкого). Время

            становилось замкнутой в себе вечностью, в которой пребывало

            сакральное - Евразия. Каждое новое явление соотносилось с этим вечно

            пребывающим, возвращая современников к истокам. Создаваемые

            евразийцами исторические нарративы несли на себе черты архаического,

            или традиционного, типа нарратива, который формирует представление о

            длительности как постоянстве заданных прошлым и непосредственно

            воспринимаемых образцов поведения. Идентификация при этом

            достигается их принятием и растворением индивида в общности, для

            которой они свойственны. Вполне оправданно поэтому Савицкий писал

            при характеристике особенностей евразийского мировоззрения:

            Евразийцы суть одновременно: отстаиватели религиозного начала - и

            последовательные эмпирики. Из фактов рождается их идеология; своей

            характеристикой российского мира, как евразийского, они как бы

            прилегают всем телом к каждой пяди родной земли, к каждому отрезку

            истории этого мира....

            Однако в XX веке, в условиях, когда давно утвердилось всепроникающее

            теоретически обобщаемое знание, на основе которого формировался

            стиль мышления и самих евразийцев, непосредственное эмпирическое

            восприятие окружающего мира было невозможно. Поэтому основой для

            прыжка за пределы времени, понимаемого как последовательный переход

            от прошлого к настоящему и от него - к будущему, стал системный

            подход при акцентировании внимания к структуре, которая

            соответствовала заданному образцу - эйдосу.

            Говоря о России-Евразии как самодовлеющей системе, Савицкий ставил

            задачу систематического рассмотрения ее прошлого. В ней

            почвенно-растительные явления увязываются с климатическими с такой

            определенностью и точностью, - писал он, - которая пока что не

            известна в других географических мирах. Эта связь, в условиях

            Евразии, не только отвлеченно предполагается, но численно

            выражается, и притом в периодической ритмике. Явления исторические,

            экономические, археологические, лингвистические необходимо приобщить

            к названной системе и ритмике. Это - шаг к установлению

            периодической системы сущего.

            Системно-структуралистский подход к прошлому позволяет назвать

            евразийцев мастерами раннего постмодернизма, как это делает Ф. И.

            Гиренок. С постмодернизмом их роднит отказ от сформировавшегося на

            основе историзма представления о времени как преемстве прошлого,

            настоящего и будущего, раскрывающемся в творческой деятельности

            человека и являющемся основой для его исторической идентификации.

            Апология импульсивной деятельности, являющейся признаком

            самообладания и внутренней свободы в настоящем и позволяющей поэтому

            вырваться из дурной временности, т. е. естественного течения

            времени, в сочетании с положениями об эйдократическом преобразовании

            мира вела евразийцев к тоталитаризму. Таким образом, предлагаемые

            евразийцами принципы исторической идентификации, исходившие из

            единства законов природы и общества, не оставляли места для

            творчества человеческой личности, которое способно бы было

            поддерживать и обогащать традицию. Иное решение было найдено

            Карташевым. Для него, в отличие от признававших революцию как факт

            евразийцев, наиболее слабым в цепи прошлое - настоящее - будущее

            было среднее звено. Происходящее у него на родине не несло в себе

            никакого позитивного содержания. Проблема разрешалась перенесением

            настоящего в будущее. Такой подход был чреват разрывом. Сохранить

            преемственность позволяло выявление соответствующего

            настоящему-будущему - настоящего-прошлого. Однако здесь вновь

            возникали подводные камни, поскольку происходило не только удвоение

            понятий, но и удвоение понятия настоящее. Оно рассматривалось как

            истинное, ибо только такое его понимание позволяло соединить его с

            будущим в рамках теологического видения истории. На практике это

            означало quaternio terminorum, что не позволяло использовать

            классическую логику. Недейственность логики компенсировалась

            указанием на антиномичность православного мировидения.

            Антиномичность православия базировалась на халкидонском оросе о

            богочеловеческой природе Христа. Это позволяло Карташеву видеть в

            человеческой истории процесс продолжающегося богооткровения, чем

            определялся его своеобразный подход к консерватизму и традиции.

            Православному консерватизму противопоставлялся фанатизм, а

            следование традиции допускало инновацию. Тем самым открывалась

            возможность свободы и творчества как в богословских исследованиях,

            так и в историческом процессе при сохранении моральной

            ответственности за содеянное. Понятно, что этические нормы оценки

            коренились в догматике, а истинность определялась церковной

            практикой. Поэтому осмысление исторической судьбы России Карташевым

            выражалось в описаниях, которые заключали в себе черты генетического

            типа нарратива, при котором прошлые образцы деятельности

            трансформируются, чтобы быть включенными в современные условия.

            Длительность предстает как развитие, в котором формы жизни

            изменяются, чтобы утвердить свое постоянство в динамике. Не

            удивительно поэтому, что вместе с обоснованием нового понимания

            теократии как христократии, утверждаемой обновленной симфонией

            церкви с обществом, историк подчеркивал, что не пассивная

            созерцательность, а лишь христианский активизм может быть залогом

            воссоздания Святой Руси. Средством достижения цели должна была стать

            аскеза общественного служения мирян. Тем самым современная

            деятельность русских в изгнании связывала воедино настоящее-прошлое

            и настоящее-будущее.

            Таким образом, евразийцами и Карташевым были созданы содержательно

            отличные концепции истории России. Первым ее прошлое и будущее

            представлялось как судьба Евразии, второму - Святой Руси. Различны

            были и принципы идентификации на основе данных идеалов. Для

            евразийцев способом самосознания являлось соотнесение с заданным

            образцом, что исключало его качественное преобразование (развитие).

            Карташев, опираясь на модифицированное гегельянское видение

            исторического процесса, утверждал диалектику форм проявления идеала

            и самосознания. Однако при всем различии, в принципах идентификации

            была и общность, определяемая их стремлением преодолеть безвременье

            эмиграции.

 

            Источник:http://www.nature.ru/db/msg.html?mid=1187190&s=

 

                                 В библиотеку                                                   На главную страницу