Н.С. Трубецкой

         ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ИСТОРИЮ НЕ С ЗАПАДА, А С ВОСТОКА

                                                     I

Господствовавший прежде в исторических учебниках взгляд, по которому основа

русского государства была заложена в так называемой Киевской Руси, вряд ли может

быть признан правильным. То государство, или та группа мелких, более или менее

самостоятельных княжеств, которых объединяют под именем Киевской Руси,

совершенно не совпадает с тем русским государством, которое мы в настоящее время

считаем своим отечеством. Киевская Русь была группой княжеств, управляемых

князьями варяжской династии и расположенных в бассейне трех рек, которые почти

непрерывной линией соединяют Балтийское море с Черным, и начальная летопись

совершенно точно определяет географическую сущность этого государства как "путь

из Варяг в Греки". Площадь этой Киевской Руси не составляла и двадцатой доли

общей площади той России, в которой родились все мы. Киевская Русь не только не

была по территории своей тождественна хотя бы с так называемой Европейской

Россией, но даже не являлась на территории этой Европейской России самой

значительной единицей в политическом или хозяйственном отношении. Государства

Хозарское (в низовьях Волги и на Дону) и Болгарское (в среднем течении Волги и

по Каме), существовавшие одновременно с Киевскою Русью, были хозяйственно и

политически едва ли не значительнее ее. Государство (политическое или

хозяйственное) на территории Европейской России в те времена было невозможно ни

для одного из этих оседлых, привязанных к тому или иному речному бассейну

государств, ибо на пути к Черному и Каспийскому морям лежала широкая полоса

степи, а по ней кочевали воинственные кочевники, которых никто вполне подчинить

себе не мог и которые делали невозможным всякое стремление оседлых государств к

господству и расширению. Потому-то из Киевской Руси и не могло развиться

никакого мощного государства, и представление о том, будто бы позднейшее русское

государство есть продолжение Киевской Руси, в корне неправильно. Киевская Русь

не могла ни расширять своей территории, ни увеличивать свою внутреннюю

государственную мощь, ибо будучи естественно прикреплена к известной речной

системе, она в то же время не могла вполне овладеть всей этой системой до конца;

нижняя, самая важная часть этой системы, пролегающая по степи, оставалась всегда

под ударами степных кочевников, печенегов, половцев и проч. Киевской Руси

оставалось только разлагаться и дробиться на мелкие княжества, постоянно друг с

другом воюющие и лишенные всякого более высокого представления о

государственности. Это было неизбежно. Всякое государство жизнеспособно лишь

тогда, когда может осуществлять те задачи, которые ставит ему географическая

природа его территории. Географически заданием Киевской Руси было осуществление

товарообмена между Балтийским и Черным морями; задание это в силу указанных выше

причин было невыполнимо, и потому Киевская Русь была нежизнеспособна, а всякий

нежизнеспособный организм разлагается. Отдельным речным городам и княжествам,

входящим в состав Киевской Руси, действительно не оставалось ничего другого, как

самостийничать и друг с другом драться. Чувствовать себя частями единого

государственного целого они не могли, ибо это государственное целое все равно

физически не могло осуществлять своего хозяйственно-географического назначения

и, следовательно, было бессмысленным. Итак, ясно, что не только фактически из

Киевской Руси не возникла современная Россия, но что это было даже и исторически

невозможно. Между Киевскою Русью и той Россией, которую мы теперь считаем своей

родиной, общим является имя "Русь", но географическое и

хозяйственно-политическое содержание этого имени совершенно различно.

II

Спросим же словами древнего летописца: "Откуда есть пошьла Русьская земля и како

Русская земля стала есть?" - и постараемся ответить на этот вопрос, вкладывая в

понятие Русская земля новое, современное географическое, хозяйственное и

политическое содержание.

Одного взгляда на историческую карту достаточно, чтобы убедиться в том, что

почти вся территория современного СССР некогда составляла часть монгольской

монархии, основанной великим Чингисханом. Некоторые части прежней императорской

России, присоединенные в послепетровскую эпоху: Финляндия, Польша, Балтийские

провинции, - в монархию Чингисхана не входили; но они и отпали от России, так

как исторической, естественной государственной связи у них с Россией не было.

Другие области, случайно не входившие в состав монгольской монархии, но,

естественно, по своей географической или этнографической природе связанные с

этой монархией и присоединенные к прежней России, удержались в СССР, и если

некоторые из них (например, Бессарабия, польские кресы) теперь отторгнуты, то

это есть явление временное, и рано или поздно природа возьмет свое.

Присоединение к СССР Хивы и Бухары, сохранявших призрачную самостоятельность при

последних русских императорах и провозглашение советской республики в Монголии

являются продолжением и укреплением исторической связи России с монархией

Чингисхана. На том же пути можно с уверенностью предсказать в будущем и

присоединение китайского Туркестана.

Таким образом, в исторической перспективе то современное государство, которое

можно называть и Россией, и СССР (дело не в названии), есть часть великой

монгольской монархии, основанной Чингисханом.

Однако между Россией и монархией Чингисхана все же нельзя поставить знака

равенства. В монархию великого монгольского завоевателя и его ближайших потомков

входила почти вся Азия, а между тем, как бы ни распространялось влияние России

на Китай, Персию, Афганистан, все эти страны все-таки не входят в Россию, и,

если бы Россия присоединила их к себе, она изменила бы в корне свое историческое

лицо. В исторической преемственности Россия не есть вся монархия Чингисхана, а

лишь основное ядро этой монархии. Ядро это определяется особыми географическими

признаками, отмежевывающими его от остальных частей бывшей монгольской монархии.

 

Географически территория России как основного ядра монгольской монархии может

быть определена следующей схемой. Существует длинная, более или менее

непрерывная полоса безлесных равнин и плоскогорий, тянущаяся почти от Тихого

океана до устьев Дуная. Эту полосу можно назвать системой степи. С севера она

окаймлена широкой полосой лесов, за которой идет полоса тундр. С юга система

степи окаймлена горными хребтами. Таким образом, имеются четыре тянущиеся с

запада на восток параллельные полосы:

тундровая, лесная, степная, горная. В меридиональном направлении, т.е. с севера

на юг или с юга на север, вся эта система четырех полос пересекается системами

больших рек. Такова сущность внутреннего географического строения

рассматриваемой географической области. Внешние очертания ее характеризуются

отсутствием выхода к открытому морю и отсутствием той изорванности береговой

линии, которая так типична, с одной стороны, для Западной и Средней Европы, с

другой, - для Восточной и Южной Азии. Наконец, в отношении климатическом вся

рассматриваемая область отличается как от Европы, так и от собственно Азии целым

рядом признаков, которые можно объединить под выражением "континентальность

климата": резкое различие между температурой зимы и лета, особое направление

изотерм и ветров и т.д. Все это, вместе взятое, позволяет отделять

рассматриваемую область от собственно Европы и собственно Азии и считать ее

особым материком, особой частью света, которую в отличие от Европы и Азии можно

назвать Евразией. Население этой части света неоднородно и принадлежит к

различным расам. Между русским, с одной стороны, и бурятом или самоедом - с

другой, различие очень велико. Но характерно, что между этими крайними точками

существует целая непрерывная цепь промежуточных переходных звеньев. В отношении

внешнего антропологического типа лица и строения тела нет резкой разницы между

великорусом и мордвином или зырянином; но от зырянина и мордвина опять-таки нет

резкого перехода к черемису или вотяку; по типу волжско-камские финны (мордва,

вотяки, черемисы) близко сходны с волжскими тюрками (чувашами, татарами,

мещеряками); татарский тип так же постепенно переходит к типу башкир и киргизов,

от которых путем таких же постепенных переходов приходим к типу собственно

монголов, калмыков и бурят.

Таким образом, вся Евразия в вышеупомянутом смысле этого слова представляет

собой географически и антропологически некое единое целое. Наличие в этом целом

таких разнообразных по своему природному и хозяйственному характеру частей, как

леса, степи и горы, и существование между этими частями естественной

географической связи позволяет рассматривать всю Евразию как до известной

степени самодовлеющую хозяйственную область. Благодаря всему этому Евразия по

самой своей природе оказывается исторически предназначенной для составления

государственного единства.

Государственное объединение Евразии было с самого начала исторической

необходимостью. Но в то же время сама природа Евразии указывала и на способ

этого объединения. С точки зрения древнейших времен путями сообщения могли

служить только реки и степи: горы и леса с этой точки зрения были неудобны, а

тундра вообще не может идти в расчет как область слишком неблагоприятная для

развития какой бы то ни было человеческой деятельности. Мы уже видели, что

системы больших рек на территории Евразии идут большей частью в меридиональном

направлении, тогда как система степей проходит через всю Евразию с востока на

запад. При этом речных систем много, а система степи в принципе одна. Отсюда

следует, что путь сообщения между востоком и западом - один, а путей сообщения

между севером и югом - несколько, причем все эти (речные) дороги между югом и

севером пересекают и (степную) дорогу между востоком и западом. С точки зрения

исторической задачи государственного объединения Евразии отсюда вытекает

следующий важный факт: всякий народ, овладевший той или иной речной системой,

оказывался господином только одной определенной части Евразии; народ же,

овладевший системой степи, оказывался господином всей Евразии, так как,

господствуя над протекающими через степь отрезками всех речных систем, он тем

самым подчинял себе и каждую из этих речных систем в ее целом. Итак, объединить

всю Евразию могло только государство, овладевшее всей системой степи.

Первоначально на территории Езразии наблюдались, с одной стороны, племена и

государства речные, с оседлым бытовым укладом, и, с другой стороны, племена

степные, в бытовом отношении кочевнические. Между реками и степью должна была

неминуемо завязаться борьба, которая и проходит красной нитью через всю

древнейшую историю, притом не только Киевской Руси, но и других речных

государств Евразии, например царства Хазарского и Хорезма. Вначале кочевники

были не объединены, делились на множество племен, из которых каждое держалось

только одного определенного участка степи и только иногда забиралось в соседний

участок, в каковом случае начиналась борьба между двумя соседними кочевыми

племенами. Благодаря этому речные государства могли еще довольно успешно

бороться со степняками. Правда, самое существование постоянной угрозы

кочевнических набегов на оседлые речные поселения и вечная опасность перерыва

торгового сообщения по реке делали невозможным нормальное развитие речных

государств. Но государства эти все же существовали и боролись с кочевниками,

хотя и не с полным успехом.

Положение резко изменилось, когда Чингисхан подчинил себе все кочевые племена

евразийских степей и превратил евразийскую степную систему в одно сплошное

кочевническое государство с прочной военной организацией. Перед такой силой

ничто устоять не могло. Все государственные образования на территории Евразии

должны были утратить свою самостоятельность и поступить в подчинение владыке

степей. Таким образом, Чингисхану удалось выполнить историческую задачу,

поставленную самой природой Евразии, - задачу государственного объединения всей

этой части света. Он выполнил эту задачу так, как только и можно было ее

выполнить, - объединив под своей властью степь, а через степь и всю остальную

Евразию.

Но Чингисхан, как сказано выше, подчинил себе не только всю Евразию, но и почти

всю Азию. Однако, если, завоевывая Евразию и государственно ее объединяя,

Чингисхан совершал дело исторически необходимое и осуществлял вполне реальную,

самой природой поставленную историческую задачу, завоевание частей собственно

Азии являлось исторически вовсе не необходимым. Насколько завоевание и

объединение Евразии было делом созидательным и для самой Евразии в конечном

счете полезным, настолько же завоевание частей собственно Азии было делом

разрушительным и для этих частей Азии скорее пагубным. Ни Китай, ни Персия вовсе

не нуждались в каком-то внешнем государственном объединении. Это были страны с

древними национально-государственными и культурными традициями, с определенными

сферами собственного культурного влияния. Правда, соединив их с Евразией,

Чингисхан получил возможность ввести в созданную им евразийскую

государственность элементы этих старых азиатских культур и использовать, таким

образом, культурные богатства и культурное влияние Китая, Персии и Индии, не

только не подчинившись в то же время политической власти какой-либо из этих

стран, но даже подчиняя самые эти страны себе. Для Евразии от этого, таким

образом, произошла и некоторая польза. Но для Азии получился вред, ибо

монгольское завоевание, выведя отдельные части Азии из их обособленного

самодовления и ворвавшись извне в их историческое бытие, надолго затормозило их

дальнейшее культурное развитие. В конце концов то положение вещей, при котором

монгольские завоеватели, занявши старое культурное азиатское государство,

пользовались всеми благами культуры этого государства, в то же время ему не

подчиняясь, долго продолжаться не могло: монгольские правители этих государств

неизбежно ассимилировались с местным населением, принимали полностью все старые

местные традиции, и каждое данное государство вновь становилось тем, чем было

раньше, обособившись от прочих частей монгольской монархии.

Таким образом, хотя сам Чингисхан как будто больше придавал значения завоеванию

Китая и вообще собственно Азии, чем подчинению Евразии, тем не менее только в

Евразии он выступил как осуществитель исторической миссии, как созидатель и

организатор исторически ценного здания. И потому-то, желая определить

историческую сущность русского государства как государства, распространяющегося

на всю или почти на всю территорию Евразии, мы обозначили это государство как

основное ядро монархии Чингисхана. Евразия представляет собой некую

географически, этнологически и экономически цельную, единую систему,

государственное объединение которой было исторически необходимо. Чингисхан

впервые осуществил это объединение, и после него сознание необходимости такого

единства проникло во все части Евразии, хотя не всегда было одинаково ясным. С

течением времени единство это стало нарушаться. Русское государство инстинктивно

стремилось и стремится воссоздать это нарушенное единство и потому является

наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингисхана.

III

Чингисхан был не только великим завоевателем, он был и великим организатором.

Как всякий государственный организатор крупного масштаба, он в своей

организационной деятельности руководствовался не только узкопрактическими

соображениями текущего момента, но и известными высшими принципами и идеями,

соединенными в стройную систему. Как типичный представитель туранской расы он

неспособен был сам ясно формулировать эту систему в отвлеченных философских

выражениях, но тем не менее ясно чувствовал и сознавал эту систему, был весь

проникнут ею, и каждое отдельное его действие, каждый его поступок или приказ

логически вытекал из этой системы. По отдельным сохранившимся до нас его

изречениям и по общему характеру всех его установлении мы можем восстановить его

систему и дать ей ту теоретическую формулировку, которую сам Чингисхан не дал и

дать не мог.

К своим подданным, начиная с высших вельмож и военачальников и кончая рядовыми

воинами, Чингисхан предъявлял известные нравственные требования. Добродетели,

которые он больше всего ценил и поощрял, были верность, преданность и стойкость;

пороки, которые он больше всего презирал и ненавидел, были измена, предательство

и трусость. Эти добродетели и пороки были для Чингисхана признаками, по которым

он делил всех людей на две категории. Для одного типа людей их материальное

благополучие и безопасность выше их личного достоинства и чести, поэтому они

способны на трусость и измену. Когда такой человек подчиняется своему начальнику

или господину, то делает это только потому, что сознает в этом начальнике

известную силу и мощь, способную лишить его благополучия или даже жизни, и

трепещет перед этой силой. За своим господином он ничего не видит; он подчинен

только лично этому господину в порядке страха, т.е., в сущности, подчинен не

господину, а своему страху. Изменяя своему господину или предавая его, такой

человек думает тем самым освободиться от того единственного человека, который

над ним властвует; но делая это всегда из страха или из материального расчета,

он тем самым остается рабом своего страха, своей привязанности к жизни и к

материальному благополучию и даже утверждается в рабстве. Такие люди - натуры

низменные, подлые, по существу рабские; Чингисхан презирал их и беспощадно

уничтожал. На своем завоевательском пути Чингисхану пришлось свергнуть и

низложить немало царей, князей и правителей. Почти всегда среди приближенных и

вельмож таких правителей находились изменники и предатели, которые своим

предательством способствовали победе и успеху Чингисхана. Но никого из этих

предателей Чингисхан за их услугу не вознаградил: наоборот, после каждой победы

над каким-нибудь царем или правителем великий завоеватель отдавал распоряжение

казнить всех тех вельмож и приближенных, которые предали своего господина. Их

предательство было признаком их рабской психологии, а людям с такой психологией

в царстве Чингисхана места не было. И наоборот, после завоевания каждого нового

царства или княжества Чингисхан осыпал наградами и приближал к себе всех тех,

которые оставались верными бывшему правителю этой завоеванной страны до самого

конца, верными даже тогда, когда их верность была для них явно невыгодна и

опасна. Ибо своей верностью и стойкостью такие люди доказали свою принадлежность

к тому психологическому типу, на котором Чингисхан и хотел строить свою

государственную систему. Люди такого ценимого Чингисханом психологического типа

ставят свою честь и достоинство выше своей безопасности и материального

благополучия. Они боятся не человека, могущего отнять у них жизнь или

материальные блага, а боятся лишь совершить поступок, который может обесчестить

их или умалить их достоинство, притом умалить их достоинство не в глазах других

людей (ибо людских насмешек и осуждений они не боятся, как вообще не боятся

людей), а в своих собственных глазах. В сознании их всегда живет особый кодекс,

устав допустимых и недопустимых для честного и уважающего себя человека

поступков; этим уставом они и дорожат более всего, относясь к нему религиозно,

как к божественно установленному, и нарушение его допустить не могут, ибо при

нарушении его стали бы презирать себя, что для них страшнее смерти. Уважая самих

себя, они уважают и других, хранящих тот же внутренний устав, особенно тех, кто

свою стойкую преданность этому уставу уже показал на деле. Преклоняясь перед

велениями своего внутреннего нравственного закона и сознавая уклонение от этого

закона как потерю своего лица и своего человеческого достоинства, они непременно

и религиозны, ибо воспринимают мир как миропорядок, в котором все имеет свое

определенное, божественной волей установленное место, связанное с долгом, с

обязанностью. Когда человек такого психологического типа повинуется своему

непосредственному начальнику, он повинуется не ему лично, а ему как части

известной божественно установленной иерархической лестницы; в лице своего

непосредственного начальника он повинуется ставленнику более высоко стоящего

начальника, являющегося в свою очередь ставленником еще более высокого

начальника и т.д., вплоть до верховного земного повелителя, который, однако,

мыслится тоже как ставленник, но ставленник не человека, а Бога. Таким образом,

человек рассматриваемого типа все время сознает себя как часть известной

иерархической системы и подчинен в конечном счете не человеку, а Богу. Измена и

предательство для него психологически невозможны, ибо, изменив своему

непосредственному начальнику, он тем самым еще не освобождается от суда

начальников, более высоко стоящих, и, даже изменивши всем земным начальникам,

все-таки не уходит из-под власти суда Божьего, из-под власти божественного

закона, живо пребывающего в его сознании. Это сознание невозможности выхода

из-под власти сверхчеловеческого, божественного закона, сознание своей

естественной и неупразднимой подзаконности сообщает ему стойкость и спокойствие

фатализма. Чингисхан сам принадлежал именно к этому типу людей. Даже после того,

как он победил всех и вся и сделался неограниченным властелином самого

громадного из когда-либо существовавших на земле государств, он продолжал

постоянно живо ощущать и сознавать свою полную подчиненность высшей воле и

смотреть на себя как на орудие в руках Божиих.

Подразделяя людей на две вышеупомянутые психологические категории, Чингисхан это

подразделение ставил во главу угла при своем государственном строительстве.

Людей рабской психологии он держал тем, чем только и можно их держать, -

материальным благополучием и страхом. Один факт объединения в едином государстве

колоссальной территории Евразии и части Азии, обеспечения безопасности

евразийских и азиатских караванных путей и упорядочения финансов создавал для

жителей монархии Чингисхана такие благоприятные экономические условия, при

которых их стремления к материальному благополучию могли получить самое полное

удовлетворение. С другой стороны, физическая мощь его непобедимой, не

останавливающейся ни перед какими препятствиями и беспрекословно ему

повинующейся армии и неумолимая жестокость его карательных мероприятий

заставляли трепетать перед ним всех людей, привязанных к своему личному

физическому существованию. Таким образом, люди рабской психологии были у

Чингисхана в руках. Но этих людей он к правлению не подпускал. Весь

военно-административный аппарат составлялся только из людей второго

психологического типа, организованных в стройную иерархическую систему, на

высшей ступени которой пребывал сам Чингисхан. И если прочие подданные видели в

Чингисхане только подавляюще страшную силу, то люди правящего аппарата видели в

нем прежде всего наиболее яркого представителя свойственного им всем

психологического типа и преклонялись перед ним как перед героическим воплощением

их собственного идеала.

При конкретизации своей государственной теории, при практическом применении ее в

реальных условиях завоеванных им стран Чингисхан руководствовался тем

убеждением, что люди ценимого им психологического типа имеются главным образом

среди кочевников, тогда как оседлые народы в большинстве своем состоят из людей

рабской психологии. И действительно, кочевник по самому существу своему гораздо

менее привязан к материальным благам, чем оседлый горожанин или земледелец.

Питая органическое отвращение к упорному физическому труду, кочевник в то же

время мало дорожит и физическим комфортом и привык ограничивать свои

потребности, не ошущая этого ограничения как особенно тяжелого лишения. Он не

привык бороться за свое существование с силами природы и потому смотрит на свое

благосостояние фаталистически. Богатство кочевника состоит в скоте. Если

богатство это будет уничтожено падежом скота, то против этого несчастия все

равно ничего сделать нельзя: с эпизоотиями и сейчас трудно бороться, а в то

время бороться и вовсе не умели. Скот может быть угнан врагом; но точно так же

можно другой раз и самому угнать скот у врага. И то и другое зависит от личной

военной доблести, а также и от самого существования неприятельских и

приятельских отношений, регулируемых обычным правом и чувством порядочности и

чести. Поэтому кочевник особенно ценит в мужчине, с одной стороны, военную

доблесть и, с другой стороны, верность данному слову и договору. Все это и

создает в кочевнике условия, благоприятствующие развитию той психологии, которую

Чингисхан считал особенно ценной. У кочевнической аристократии все эти черты

были еще усугублены родовыми традициями, живым чувством не только личной, но и

фамильной чести, сознанием ответственности перед предками и потомками.

Неудивительно поэтому, что человеческий материал для своего

военно-административного аппарата Чингисхан черпал главным образом из рядов

кочевнической аристократии. Но при этом он в принципе вовсе не руководствовался

сословными предрассудками: многие назначенные им на высокие посты военачальники

происходили из самых захудалых родов, а кое-кто из них и прямо был прежде по

своему социальному положению простым пастухом. Важна была для Чингисхана не

принадлежность данного человека к тому или иному классу или слою кочевнического

общества, а его психологический тип. Но, как сказано, людей нужного ему

психологического типа Чингисхан находил преимущественно среди кочевников, и

связь этого психологического типа с кочевым бытом он ясно понимал. Поэтому

главный завет, который он дал своим потомкам и всем кочевникам, состоял в том,

чтобы они всегда сохраняли свой кочевой быт и остерегались становиться оседлыми.

Что касается до презрения Чингисхана к оседлым народам, в которых он видел людей

низменной, рабской психологии, то по отношению к тем оседлым народам, с которыми

ему приходилось иметь дело, он до известной степени был прав:

в оседлых азиатских монархиях того времени действительно снизу доверху

господствовал рабский дух; алчная приверженность к материальному богатству, не

всегда честно приобретенному, высокомерное и оскорбительное обращение с низшими

и униженное пресмыкание перед высшими характеризовали социальную жизнь этих

государств точно так же, как беспринципный карьеризм, предательство и измена

характеризовали их политическую жизнь; того разграничения между людьми двух

разных психологических типов, которое Чингисхан ставил во главу угла своего

государственного строительства, в этих азиатских монархиях не было, ибо в них и

правительственный аппарат весь держался на физическом страхе и материальной

выгоде. Таким образом, подходящий человеческий материал для

военно-административного аппарата своего государства Чингисхан мог почерпнуть

только среди кочевников, среди оседлых же он мог найти разве что отдельных

"спецов" по финансовым делам и канцелярскому делопроизводству. Отличительным

признаком государства Чингисхана являлось то, что это государство управлялось

кочевниками.

Другой важной особенностью Чингисханова государства было положение религии в

этом государстве. Будучи лично человеком глубоко религиозным, постоянно ощущая

свою личную связь с божеством, Чингисхан считал, что эта религиозность является

непременным условием той психической установки, которую он ценил в своих

подчиненных. Чтобы бесстрашно и беспрекословно исполнять свой долг, человек

должен твердо, не теоретически, а интуитивно, всем своим существом верить в то,

что его личная судьба, точно так же, как и судьба других людей и всего мира,

находится в руках высшего, бесконечно высокого и не подлежащего критике

существа; а таким существом может быть только Бог, а не человек.

Дисциплинированный воин, умеющий одинаково хорошо как подчиняться начальнику,

так и повелевать подчиненному, никогда не теряя уважения к самому себе, и потому

одинаково способный уважать других и вызывать у других уважение к себе, по

существу, может быть подвластен только нематериальному, неземному началу, в

отличие от рабской натуры, подвластной земному страху, земному благополучию,

земному честолюбию. И проникнутый этим сознанием Чингисхан считал ценными для

своего государства только людей искренне, внутренне религиозных. Но подходя к

религии, в сущности, именно с такой, психологической точки зрения. Чингисхан не

навязывал своим подчиненным какой-либо определенной, догматически и обрядово

оформленной религии. Официальной государственной религии в его царстве не было;

среди его воинов, полководцев и администраторов были как шаманисты, так и

буддисты, мусульмане и христиане (несториане). Государственно важно для

Чингисхана было только то, чтобы каждый из его верноподданных так или иначе живо

ощущал свою полную подчиненность неземному высшему существу, т.е. был

религиозен, исповедовал какую-нибудь религию, все равно какую. В этой широкой

веротерпимости известную историческую роль играло то обстоятельство, что сам

Чингисхан по своим религиозным убеждениям исповедовал шаманизм, т.е. религию

довольно примитивную, догматически совершенно неоформленную и не стремящуюся к

прозелитизму. Но следует подчеркнуть, что веротерпимость Чингисхана отнюдь не

была проявлением индифферентизма или пассивного безразличия. Безразлично было

для Чингисхана только то, к какой именно религии принадлежат его подданные, но

принадлежность их к какой бы то ни было религии была для него не безразлична, а,

наоборот, первостепенно важна. Поэтому он не просто пассивно терпел в своем

государстве разные религии, а активно поддерживал все эти религии. И для

государственной системы Чингисхана активная поддержка, утверждение и постановка

во главу угла религии были столь же важны и существенны, как утверждение

кочевого быта и передача власти в руки кочевников.

Итак, согласно государственной идеологии Чингисхана, власть правителя должна

была опираться не на какое-либо господствующее сословие, не на какую-нибудь

правящую нацию и не на какую-нибудь определенную официальную религию, а на

определенный психологический тип людей. Высшие посты могли заниматься не только

аристократами, но и выходцами из низших слоев народа; правители принадлежали не

все к одному народу, а к разным монгольским и тюрко-татарским племенам и

исповедовали разные религии. Но важно было, чтобы все они по своему личному

характеру и образу мысли принадлежали к одному и тому же психологическому типу,

обрисованному выше. А практически, в порядке применения к конкретным условиям

тех стран, с которыми Чингисхан имел дело, это приводило к тому, что правящий

класс набирался из среды кочевников, что каждый представитель этого класса был

ревностным приверженцем какой-нибудь религии и что всем религиям оказывалась

поддержка.

IV

Мы нарочно так долго остановились на идеологической основе царства Чингисхана и

постарались вскрыть идейную сущность его государственной теории, чтобы

уничтожить то совершенно неправильное представление о Чингисхане как о простом

поработителе, завоевателе и разрушителе, которое создалось в исторических

учебниках и руководствах главным образом под влиянием одностороннего и

тенденциозного отношения к нему современных ему летописцев, представителей

разных завоеванных им оседлых государств. Нет, Чингисхан был носителем большой и

положительной идеи, и в деятельности его стремление к созиданию и организации

преобладало над стремлением к разрушению. И в этом необходимо отдать себе отчет

при признании исторической России фактической преемницей государства Чингисхана.

 

Вернемся, однако, к основному интересующему нас вопросу о происхождении русской

государственности. Ведь одного установления того факта, что географически

территория России совпадает или стремится совпасть с основным ядром монархии

Чингисхана, еще недостаточно для того, чтобы ответить на поставленный выше

вопрос. Ибо все-таки остается неясным, каким образом монархия великого

монгольского завоевателя оказалась замененной именно русской государственностью.

 

Разгром удельно-вечевой Руси монгольским нашествием и включение этой Руси в

монгольское государство не могли не произвести в душах и умах русских людей

самого глубокого потрясения и переворота. С душевной подавленностью, с острым

чувством унижения национального самолюбия соединялось сильное новое впечатление

величия чужой государственной идеи. Глубокое душевное потрясение охватило всех

русских, перед сознанием открылись бездны, и выведенные из равновесия люди

заметались, ища точки опоры. Началось интенсивное брожение и кипение, сложные

душевные процессы, значение которых обычно недооценивается. Главным и основным

явлением этого времени был чрезвычайно сильный подъем религиозной жизни.

Татарщина была для Древней Руси прежде всего религиозной эпохой. Иноземное иго

воспринято было религиозным сознанием как кара Божия за грехи, реальность этой

кары утверждала сознание реальности греха и реальность карающего Божественного

Провидения и ставила перед каждым проблему личного покаяния и очищения через

молитву. Уход в иночество и создание новых монастырских обителей приняли

массовый характер. Напряженно-религиозная установка сознания и всей душевной

жизни не замедлила окрасить собой и духовное творчество, особенно

художественное. К этому времени относится кипучая творческая работа во всех

областях религиозного искусства, повышенное оживление наблюдается и в иконописи,

и в церковно-музыкальной области, и в области художественной религиозной

литературы (древнейшие из современных народных духовных стихов возникли именно в

эту эпоху). Этот мощный религиозный подъем был естественным спутником той

переоценки ценностей, того разочарования в жизни, которое было вызвано стихийным

ударом татарского нашествия. Но в то же время в виде реакции против подавляющего

чувства национального унижения возникло и пламенное чувство преданности

национальному идеалу. Началась идеализация русского прошлого, не того недавнего

удельного прошлого, теневые стороны которого, приведшие к поражению при Калке,

были слишком очевидны, а прошлого более далекого. Эта идеализация сказалась и в

таких памятниках, как "Слово о погибели Русския земли", и в былинах, которые,

как теперь установлено, получили редакционную переработку именно во времена

татарщины. Идеализация Руси и легендарного русского героизма, превращавшая в

народном сознании реальных удельно-вечевых князьков и их местных, всегда

связанных только с одним определенным удельным княжеством дружинников в

общерусских богатырей, а их противников, мелких предводителей половецких налетов

в татарских ханов, ведущих за собой несметные полчища, - эта идеализация

укрепляла восстающее против иностранного ига национальное самолюбие. Параллельно

этой установке сознания на воинственно национальный героизм шла и питаемая

религиозным подъемом установка на героизм аскетический, подвижнический,

постоянно находивший реальное воплощение как в русских иноках, так и в отдельных

мучениках, казненных в Орде, причем в русском сознании этот вполне современный и

местно русский героизм соединялся с традициями древнего христианского

подвижничества внерусского. Таким образом, в качестве реакции против угнетенного

душевного состояния, вызванного татарским разгромом, в русских душах и умах

поднималась, росла и укреплялась волна преимущественно религиозного, но в то же

время и национального героизма.

Таковы были положительные формы, в которых русское национальное чувство

реагировало на татарское иго. Но, разумеется, были и формы отрицательные,

наличность и распространенность которых в эту эпоху не следует замалчивать или

преуменьшать. Татарский режим, унизительный для национального самолюбия, многих

русских людей из разных слоев общества привел к полной утрате как национального

самолюбия, так и вообще чувства долга и достоинства. Такие случаи нравственного

падения, по всей вероятности, были очень нередки, встречались гораздо чаще, чем

об этом позволяют судить исторические свидетельства современников. Подлое

низкопоклонство и заискивание перед татарами, стремление извлечь из татарского

режима побольше личных выгод, хотя бы ценой предательства, унижения и

компромиссов с совестью, - все это, несомненно, существовало, и притом в очень

значительной мере. Несомненно, существовали случаи и полного ренегатства, вплоть

до перемены веры из карьерных соображений. Таким образом, наряду со случаями

духовного подвижничества и героизма имелись и случаи глубокого нравственного

падения, рядом с просветленным религиозно-национальным подъемом одних уживалось

полное душевное опустошение и потеря всякого достоинства других. Такие эпохи

одновременного сосуществования высоких взлетов и глубоких падений, эпохи резких

психологических противоречий, свидетельствующие о глубинном потрясении духовной

жизни нации, создают духовную атмосферу, благоприятную для выковывания нового

национального типа, и являются предвестниками начала новой эры в истории нации.

Следует заметить, что в то время, как случаи нравственного падения в эпоху

татарщины, несмотря на всю свою заразительность, оставались все же делом личной

совести каждого, религиозно-национальный подъем этой эпохи становился явлением

общенародным, мощным фактором развития национального самосознания и культуры.

Такова была духовная, психологическая атмосфера, порожденная в Древней Руси

самим фактом татарского ига. В этой атмосфере протекал основной исторический

процесс этой эпохи, восприятие и применение к условиям русской жизни самой

татарской государственности. Историки обычно замалчивают или игнорируют этот

процесс. О России эпохи татарского ига пишут так, как будто никакого татарского

ига и не было. Ошибочность такого приема исторического изложения очевидна.

Нелепо было бы писать историю Рязанской губернии вне общей истории России. Но

совершенно так же нелепо писать историю России эпохи татарского ига, забывая,

что эта Россия была в то время провинцией большого государства. А между тем

русские историки до сих пор поступали именно так. Благодаря этому влияние

монгольской государственности на русскую остается совершенно невыясненным.

Достоверно известно, что Россия была втянута в общую финансовую систему

монгольского государства, и тот факт, что целый ряд русских слов, относящихся к

финансовому хозяйству и продолжающих жить в русском языке даже и поныне,

являются словами, заимствованными из монгольского или татарского (например,

казна, казначей, деньга, алтын, таможня), свидетельствует о том, что монгольская

финансовая система в России не только была воспринята и утвердилась, но и

пережила татарское иго. Наряду с финансами одной из основных задач всякого

большого и правильно организованного государства является устроение почтовых

сношений и путей сообщения в государственном масштабе. В этом отношении

домонгольская удельно-вечевая Русь находилась на самой низкой ступени развития.

Но татары ввели Россию в общегосударственную монгольскую сеть почтовых путей, и

монгольская система организации почтовых сношений и путей сообщений, основанная

на общегосударственной ямской повинности (от монгольского слова ям "почтовая

станция"), сохранялась в России еще долго после татарского ига. Если в таких

важных отраслях государственной жизни, как организация финансового хозяйства,

почты и путей сообщений между русской и монгольской государственностью

существовала непререкаемая преемственная связь, то естественно предположить

такую же связь и в других отраслях, в подробностях конструкции административного

аппарата, в организации военного дела и проч. Русским историкам стоит только

отрешиться от своего предвзятого и нелепого игнорирования факта принадлежности

России к монгольскому государству, взглянуть на историю России под иным углом

зрения, и происхождение целого ряда сторон государственного быта так называемой

"Московской Руси" предстанет их глазам в совершенно ином виде. Приобщение России

к монгольской государственности, разумеется, не могло быть только внешним и

сводиться к простому распространению на Россию системы управления,

господствовавшей и в других областях и провинциях монгольской империи;

разумеется, должен был быть воспринят Россией до известной степени и самый дух

монгольской государственности. Правда, идейные основы этой государственности со

смертью Чингисхана в силу известных причин, о которых речь будет ниже, стали

постепенно блекнуть и выветриваться; правда и то, что те татарские правители и

чиновники, с которыми русским приходилось иметь дело, в большинстве случаев уже

далеко не соответствовали идеалам Чингисхана. Но все же известная идейная

традиция в монгольской государственности продолжала жить, и за несовершенством

реального воплощения сквозил государственный идеал, идейный замысел великого

основателя кочевнического государства. И этот-то сопутствующий монгольской

государственности, сквозящий за ней, звучащий в ней, подобно обертону, дух

Чингисхана не мог остаться незамеченным и непременно должен был проникнуть в

души русских. По сравнению с крайне примитивными представлениями о

государственности, господствовавшими в домонгольской удельно-вечевой Руси,

монгольская, чингисхановская государственная идея была идеей большой, и величие

ее не могло не произвести на русских самого сильного впечатления.

Итак, в результате татарского ига в России возникло довольно сложное положение.

Параллельно с усвоением техники монгольской государственности должно было

произойти усвоение самого духа этой государственности, того идейного замысла,

который лежал в ее основе. Хотя эта государственность со всеми ее идейными

основами воспринималась как чужая и притом вражеская, тем не менее величие ее

идеи, особенно по сравнению с примитивной мелочностью удельно-вечевых понятий о

государственности, не могло не произвести сильного впечатления, на которое

необходимо было так или иначе реагировать. Люди малодушные просто гнули спины и

старались лично пристроиться. Но натуры стойкие не могли с этим примириться;

небывало интенсивный религиозный подъем и пробуждение национального

самосознания, повышенного чувства национального достоинства не позволяло им

склоняться перед чужой государственной мощью, перед чужой государственной идеей,

"а в то же время эта государственная идея их неотразимо притягивала и проникала

в глубину их сознания. Из этой двойственности мучительно необходимо было найти

выход. И найти этот выход удалось благодаря повышенной духовной активности,

порожденной религиозным подъемом рассматриваемой эпохи.

Путь к выходу был ясен. Татарская государственная идея была неприемлема,

поскольку она была чужой и вражеской. Но это была великая идея, обладающая

неотразимой притягательной силой. Следовательно, надо было во что бы то ни стало

упразднить ее неприемлемость, состоящую в ее чуждости и враждебности; другими

словами, надо было отделить ее от ее монгольства, связать ее с православием и

объявить ее своей, русской. Выполняя это задание, русская национальная мысль

обратилась к византийским государственным идеям и традициям и в них нашла

материал, пригодный для оправославления и обрусения государственности

монгольской. Этим задача была разрешена. Потускневшие и выветрившиеся в процессе

своего реального воплощения, но все еще сквозящие за монгольской

государственностью, идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой,

неузнаваемой форме, получив христианско-византийское обоснование. В эти идеи

русское сознание вложило всю силу того религиозного горения и национального

самоутверждения, которыми отличалась духовная жизнь той эпохи; благодаря этому

идея получила небывалую яркость и новизну и в таком виде стала русской. Так

совершилось чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную

идею православно-русскую. Чудо это настолько необычайно, что многим хочется

просто его отрицать. Но тем не менее это чудо есть факт, и предложенное выше

психологическое его толкование дает ему удовлетворительное объяснение. Следует,

во всяком случае, иметь в виду, что с православной Византией Россия была знакома

задолго до татарского ига и что во время этого ига величие Византии уже

померкло; а между тем византийские государственные идеологи, раньше не имевшие в

России никакой особой популярности, заняли центральное место в русском

национальном сознании почему-то именно в эпоху татарщины; это ясно доказывает,

что причиной прививки этих идеологий в России был вовсе не престиж Византии и

что византийские идеологии понадобились только для того, чтобы связать с

православием и таким путем сделать своею, русскою, ту монгольскую по своему

происхождению государственную идею, с которой Россия столкнулась реально, будучи

приобщена к монгольской империи и став одной из ее провинций.

V

Центром средоточия того процесса внутреннего перерождения, сущность которого мы

попытались определить выше, явилась Москва. Здесь с необычайной силой отражались

все явления, порожденные татарским игом. Именно в Москве и Московской области

наиболее ярко проявлялись как положительные, так и отрицательные духовные

процессы рассматриваемой эпохи. Случаи морального падения, беспринципного

оппортунизма, унизительного прислужничества татарскому режиму, карьеризма, не

останавливающегося перед предательством и преступлением, были здесь нередки. Но

в то же время именно здесь, в Московской области, ярким пламенем горело

религиозное чувство, и воплощением этого горения был Сергий Радонежский,

основатель главного центра религиозного подъема эпохи татарщины -

Троицко-Сергиевой лавры. Усвоение техники монгольской государственности и даже

бытового влияния татар в Москве шло особенно усиленными темпами, и потому

понятно, что именно здесь русские легче и скорее освоились с самим духом

монгольской государственности, с идейным наследием Чингисхана. В той же Москве и

в Московской области особенно заинтересовались и византийскими государственными

идеологиями. Таким образом, все проявления того сложного психологического

процесса, который в конце концов привел к превращению монгольской

государственности в русскую, центрировались в Москве.

Великие князья московские становились постепенно живыми носителями новой русской

государственности. Насколько они с самого начала были сознательными

"собирателями земли русской", теперь, конечно, трудно судить. Возможно, что

сначала они просто пристроились к татарскому режиму, стремясь извлечь из него

как можно больше выгод лично для себя и руководясь простым эгоизмом, а вовсе не

патриотическими соображениями. Потом они стали работать вместе с татарами,

проникнувшись государственными соображениями более широкого масштаба, но, может

быть, все еще не представляли себе Россию иначе как провинцией монгольского

государства. Наконец, они стали работать уже сознательно против хана Золотой

Орды, стремясь сами занять его место по отношению к России, а впоследствии - и

по отношению к прочим землям, подвластным Золотой Орде. Известные

централистические традиции в доме суздальских князей, из которого происходили

князья московские, несомненно, существовали. Но их одних не было бы достаточно

для превращения московских князей в "царей всем Руси". Превращение это стало

возможным, с одной стороны, благодаря тому психологическому процессу, который,

как мы видели выше, привел к возникновению русской государственной идеологии, а

с другой стороны, благодаря тому, что московские князья, лояльно служа

ордынскому хану и втянувшись в административную работу монгольского государства,

пользовались полным покровительством Орды, которая могла только приветствовать

административную централизацию своей русской провинции. Как бы то ни было,

государственное объединение России под властью Москвы было прямым следствием

"татарского ига".

Выражение "свержение татарского ига", применявшееся в прежних учебниках русской

истории, крайне условно и неточно. Настоящего насильственного свержения ига,

собственно, никогда и не было. После Куликовской битвы Россия еще долго

продолжала платить дань татарам и, следовательно, оставалась частью татарского

государства. "Свержением ига" можно было бы назвать скорее отказ Иоанна III

платить дань татарам, но, как известно, событие это прошло сравнительно

незаметно и даже не имело никаких военных последствий. Царский титул, который

принял Иоанн III, тоже сам по себе не представлял в глазах татар чего-либо

необыкновенного, ибо правители отдельных более или менее крупных областей

монгольской империи издавна величали себя ханами и царями, сохраняя при этом

свою государственную связь с империей. Важным историческим моментом было не

"свержение ига", не обособление России от власти Орды, а распространение власти

Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими

словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в

Москву. Это случилось при Иоанне Грозном после завоевания Казани, Астрахани и

Сибири. Замечательно, что народная традиция именно так расценивает все эти

события русской истории. Имя Иоанна III в народной памяти быстро исчезло. Отказ

его уплаты дани татарам нашел отражение в одной сравнительно поздней былине,

склеенной из частей других, более древних; это так называемая былина о Василии

Казимировиче; в ней имя Иоанна III не названо, вместо него фигурирует

традиционно былинный "ласковый князь Владимир" и место действия перенесено в

Киев, так что все событие отнесено к той полусказочной легендарной и исторически

неопределенной стародавней старине, в которой сливаются для народного

воображения все события "домосковского" периода. При этом к историческому факту

отказа Иоанна III платить дань народное воображение сделало в былине характерное

добавление: послы "ласкового князя Владимира" не только не заплатили дани

татарам, но еще и нагнали в Орде такого страху, что татары сами стали платить

дань Владимиру. Это предвосхищение исторического факта покорения ордынских

земель под власть русских государей показывает, что русское национальное

сознание считало простое прекращение уплаты дани татарам еще недостаточным и

требовало не отделения России от Орды, а, наоборот, соединения России с Ордой,

но только под властью русского царя. Поэтому имя Иоанна Грозного, действительно

осуществившего это требование национального сознания, не могло быть забыто и

воспевается уже не в былинах, а в исторических песнях, причем опять-таки

характерно, что народная традиция именно с него и начинает "московский период",

т.е. основание уже исторической, а не легендарной или сказочной русской

государственности: "зачиналась каменна Москва, зачинался грозный царь Иван

Васильевич".

Таким образом, внешняя история "возвышения Москвы", или возникновения русского

государства, может быть изображена следующим образом. Татары смотрели на

завоеванную ими Россию как на единую провинцию. Финансовое и административное

объединение этой провинции с точки зрения общетатарской государственности было

очень желательно. За это дело взялись московские князья, явившиеся в этом

отношении проводниками татарских политических планов, агентами центральной

ордынской власти. На этом деле московские князья сильно нажились, а в то же

время прочно завоевали доверие татар и сделали себя для татар необходимыми. Они

превратились как бы в бессменных и наследственных губернаторов русской провинции

татарского царства и в этом отношении сравнялись с другими ханами - правителями

отдельных провинций, отличаясь от них только своим некочевническим

происхождением и немусульманским вероисповеданием. Постепенно все эти

провинциальные правители, именующие себя царями и ханами, а в том числе и

московский царь, настолько эмансипировались, что связь их с центральной властью

стала только номинальной или вовсе исчезла и сама центральная власть перестала

реально существовать. Но сознание государственного единства все-таки продолжало

жить, и представлялось необходимым вновь объединить разрозненные и обособившиеся

в самостоятельные царства провинции бывшего татарского государства в одно целое.

Задачу эту, естественно, должен был выполнить какой-нибудь правитель одной из

обособившихся провинций. Татарские правители этого не сделали, а сделал

единственный не татарский провинциальный властелин - московский царь. С этого

момента он перестал быть простым правителем одной, хотя бы обособившейся,

провинции, перестал быть сепаратистом, а стал носителем центральной

государственной власти, возродителем единства татарской государственности.

Значение московских царей вовсе не сводится к тому, что они были "собирателями

земли русской". Пока они "собирали", т.е. административно и финансово объединяли

одни только русские земли, собирая с них подати для татарской казны и насаждая в

них государственность татарского образца, - они были только провинциальными

губернаторами, местными агентами центральной татарской власти, правда, иногда

бунтующими против этой власти, но все же не выходящими из рамок провинциализма.

Настоящими государственными правителями они сделались лишь тогда, когда от

"собирания русской земли" перешли к "собиранию земли татарской" - к покорению

под свою центральную власть отдельных разрозненных и обособившихся частей

северозападного улуса монгольской империи (бывшего улуса Золотой Орды).

Но вся эта внешняя история образования московской государственности становится

понятной только при свете истории внутренней, психологически-идеологической. Без

того глубокого духовного перерождения русской нации, которое явилось следствием

реагирования русского религиозного и национального сознания на факт татарского

ига, Россия непременно вполне отатарилась бы и так и осталась бы одним из многих

разрозненных обломков империи Чингисхана. Если из всех отдельных правителей

обособившихся провинций монгольской империи только московские цари стали

притязать на овладение всей территорией некогда объединенной Чингисханом

Евразии, если у одних этих московских царей оказалась не только внешняя, но и

внутренняя сила для реального осуществления этого притязания и если, присваивая

себе наследие Чингисхана, Россия тем не менее не утратила своей национальной

индивидуальности, а, наоборот, утвердила ее, - то произошло это потому, что

благодаря вышеописанному психологическому процессу только в одной России дух и

идеи Чингисхана религиозно переродились и предстали в обновленной и подлинно

специфически-русской форме. Именно сила горения русского

религиозно-национального чувства переплавила северо-западный улус монгольской

монархии в Московское царство, в котором монгольский хан оказался замененным

православным русским царем.

VI

Возвышение Москвы и образование русской государственности явились следствием

психологических процессов, порожденных самим фактом завоевания России татарами.

Но в известной мере факт перехода господствующего положения в Евразии от татар к

московскому царю был вызван и некоторыми другими процессами, действовавшими в

среде самих завоевателей - монголов и татар.

Вскоре после смерти Чингисхана стали обнаруживаться несовершенство и

практическая неосуществимость некоторых замыслов и идей великого завоевателя.

Одним из наиболее важных несовершенств "системы" Чингисхана оказалась форма

связи государственности с религией. С одной стороны, религия поставлялась как

одна из главных основ государственности. С другой стороны, не устанавливалось

никакой логической связи между догматами той или иной религии и государственным

строем. Власть Чингисхана как избранника и ставленника бога Неба (Тенгри)

оказывалась мистически обоснованной только с точки зрения шаманизма, т.е.

религии догматически наиболее бесформенной, не претендующей на широкое

распространение, лишенной наступательной силы и потому не выдерживающей

конкуренции с другими религиями, господствующими в Азии и Евразии. Обратиться от

мусульманства, буддизма или христианства в шаманизм было психологически

невозможно, и, наоборот, при встрече религиозно настроенного шаманиста с другими

религиями этот шаманист легко убеждался в превосходстве других религий над его

собственной и склонялся к переходу в другую веру. А переменив веру, он не мог не

смотреть на своих прежних единоверцев-шаманистов как на первобытных язычников,

пребывающих во тьме. Таким образом, религия верховного хана, единственная

религия, мистически обосновывающая его власть, оказывалась в глазах подданных

этого хана религией низшей. Постепенно все высшие чины и большинство рядовых

представителей кочевнического правящего элемента перешли от шаманизма либо в

буддизм, либо в мусульманство, а шаманизм остался религией небольшого числа

племен, не играющих никакой роли в государстве. Но с точки зрения буддизма или

мусульманства власть верховного хана оказывалась религиозно необоснованной.

Мусульманская догматика знает религиозно обоснованную власть всемирного

повелителя правоверных -халифа, являющегося преемником и наследником самого

великого пророка Магомета. Но между представлениями о халифе, с одной стороны, и

о верховном правителе основанной Чингисханом империи - с другой, знака равенства

поставить было невозможно: ни Чингисхан, ни кто-либо из его потомков не могли

рассматриваться ни как преемники и потомки Магомета, ни вообще как

государственные правители, внутренне связанные с исламом. Мало того, ислам имеет

свою подробно разработанную систему права, как уголовного и гражданского, так и

государственного, и эта система отнюдь не совпадала с тем законодательством,

которое Чингисхан завещал своим преемникам. Таким образом, те из правителей

разных частей монгольской империи, которые приняли мусульманство, либо частично

отказывались от заветов и государственных установлении Чингисхана и в своем

управлении придерживались мусульманского права, либо оказывались очень плохими

мусульманами. Во всяком случае, в мусульманских частях основанной Чингисханом

империи никакой крепкой внутренней спайки между господствующей религией и

монгольской государственностью не получилось. Монгольская государственность в

таких странах теряла свой "планетарный" характер, ибо не могла совпасть с

освященным религией идеалом мусульманской государственности - идеалом всемирного

царства халифа. А между тем стран мусульманских в империи Чингисхана было много,

значение их было велико, и ислам распространялся из них все дальше и больше.

Соединить идейно монгольскую государственность с буддизмом было несколько легче:

буддизм со своим человеко-почитанием и с учением о переселении душ давал

возможность объявить верховного правителя монгольской империи земным воплощением

Будды. Правда, это было возможно лишь при известном насилии над ортодоксальной

буддийской догматикой, но насилие это все равно было неизбежно для согласования

буддизма с потребностями кочевого быта, по самому существу своему несоединимого

с некоторыми заповедями буддизма (например, хотя бы с заповедью вегетарианства).

Такой приспособленный к быту и миросозерцанию кочевников и сильно смешанный с

элементами шаманизма буддизм (так называемый ламаизм) действительно и сделался

религией значительной части племен основанной Чингисханом империи, и в частности

родного племени самого Чингисхана - монголов. И в буддийских частях империи

государственная идея действительно оказалась прочнее обоснованной. Но,

во-первых, буддизму не удалось распространиться на всю империю и вытеснить

мусульманство, а во-вторых, буддизм по самому существу своему неспособен не

только повышать, но даже и поддерживать того настроения государственной и

военной активности, без которого государственность неизбежно слабеет и приходит

в упадок. А потому переход значительной части подданных основанной Чингисханом

империи в буддизм не разрешил проблемы прочного идейно-религиозного обоснования

монгольской государственности.

Некоторое крушение должна была потерпеть и другая основная идея Чингисхана -

идея правящей роли кочевников. Не говоря уже о том, что в завоеванных

Чингисханом старых азиатских государствах эта идея была совершенно неприменима,

так как там кочевники неизбежно переходили к оседлому образу жизни, усваивали

местную культуру, местные государственные традиции и, слившись с туземным

правящим классом, тонули в нем, так что история этих государств продолжала идти

своей прежней дорогой, лишь временно прерванной монгольским нашествием; но даже

в странах Евразии, где, казалось бы, господство кочевников было предуказано

самой географией и где монгольское нашествие было не просто случайным эпизодом,

а действительно внесло нечто принципиально новое и положительное, даже в этих

странах кочевники не оказались в состоянии осуществить заветов Чингисхана.

Положение правящих кочевников, обладающих неограниченной властью над оседлым

населением, воспитанных в презрении к этому населению, как к рабским натурам,

которых можно держать только страхом, это положение непременно должно было

развращать кочевников. Удержаться от морального разложения можно было только при

условии исключительной силы сознания долга, при постоянном согревании

героического настроения и твердой памяти об идейном размахе государственного

замысла Чингисхана. Но в будничных условиях реальной действительности удержаться

на этой высоте было невозможно, и нравственное разложение неминуемо должно было

коснуться правящих кочевников.

Таким образом, религиозно-национальный подъем, нараставший в России времен

татарщины и приведший к зарождению религиозно обоснованной

национально-государственной идеи, совпал по времени с противоположным

психологическим процессом в среде самих правящих татарских кругов, с процессом

ослабления идейных и моральных оснований монгольской государственности. И когда

отдельные провинции некогда единой монгольской империи (в том числе и Россия)

стали приобретать все большую степень самостоятельности, провинция русская,

управляемая Москвой, по сравнению с соседними провинциями оказалась в наиболее

выгодном положении уже по одному тому, что в ней идея государственности

приобрела новое религиозное, нравственное и национальное основание, тогда как в

других, чисто татарских провинциях, наоборот, такое основание было уже почти

совершенно утрачено.

Неудивительно поэтому, что московский князь стал пользоваться известным

нравственным престижем среди самих татар, притом еще задолго до так называемого

"свержения татарского ига". Татарские вельможи и высокие чиновники, живущие

среди русских, постепенно переставали относиться к ним с презрением, а затем

заражались сами религиозно-национальным подъемом и переходили в православие.

Такие случаи перехода представителей татарских правящих кругов в русскую веру и

на русскую службу стали явлением заурядным, и русское правящее сословие стало

усиленно пополняться притоком татарского элемента. Явление это обычно

недооценивают. Упускают из виду, что каждое такое "обращение" предполагает

глубокий душевный переворот. Заставить мусульманина, притом татарина, переменить

веру могла только исключительная сила религиозного горения, охватившего все

тогдашнее русское общество. Эти новообращенные татары, вливаясь в русский

правящий класс, имели для России громадное значение: являясь представителями

именно того благородного типа кочевников, на котором Чингисхан в свое время

собирался построить всю мощь своего государства, они внесли в среду русского

общества элемент весьма ценный с точки зрения государственного строительства:

сделались одной из надежнейших опор зарождающейся русской государственности, а в

то же время, принося с собой традиции и навыки монгольской государственности,

персонально закрепляли преемственную связь между монгольской и русской

государственностью. Таким образом, превращение московского государя в преемника

хана Золотой Орды и замена монгольской государственности русской осуществились

благодаря двум встречным психологическим процессам: одному - протекающему в

чисто русской среде; другому - протекающему в среде правящих татарских кругов.

VII

Та русская государственность, которая на территории Евразии явилась преемницей и

наследницей государства Чингисхана, покоилась на прочном религиозно-бытовом

основании. Всякий русский независимо от своего рода занятий и социального

положения принадлежал к одной и той же культуре, исповедовал одни и те же

религиозные убеждения, одно и то же мировоззрение, один и тот же кодекс морали,

придерживался одного и того же бытового уклада. Различия между отдельными

классами были не культурные, а только экономические и сводились не к разнице в

качестве тех духовных и материальных ценностей, которыми определялись

мировоззрение и быт, а исключительно к количеству этих ценностей, к степени

осуществления в жизни каждого лица единого культурного идеала. Боярин одевался

богаче, ел вкуснее, жил просторнее, чем простой крестьянин, но и покрой его

платья, и состав его пищи, и строение его дома были в принципе те же, что и у

крестьянина. Эстетические вкусы и направление умственных интересов у всех были

одинаковы, только одни имели возможность удовлетворять эти вкусы и интересы в

большей мере, чем другие. Основанием всего была религия, "православная вера", но

в русском сознании "вера" не была совокупностью отвлеченных догматов, а цельной

системой конкретной жизни. Русская вера и русский быт были неотделимы друг от

друга. В быте и в культуре не было ничего морально или религиозно безразличного.

Быть православным значило не только исповедовать определенные догматы и

исполнять нравственные предписания церкви, не только повторять установленные

молитвы, совершать установленные обрядовые действия и посещать богослужения, но

и вкушать в определенные дни установленную постную или скоромную пищу, носить

платье определенного покроя и т.д. Вера входила в быт, быт - в веру, оба

сливались воедино, в целостную систему "бытового исповедничества". Органическую

часть этого бытового исповедничества составляла и государственная идеология,

которая, как все в русской жизни, была неотделима от религиозного

миросозерцания. Во главе государства эта идеология поставила царя, который

представлялся воплощением национальной воли; в качестве такого человека,

воплощающего в себе волю национального целого, царь мыслился и как принимающий

нравственную ответственность пред Богом за грехи нации, а потому царствование

представлялось как известного рода нравственный подвиг. Согласно христианскому

учению подвиг немыслим без молитвы и без Божьей помощи, а потому царь,

естественно, являлся носителем особого рода Божьей благодати, о пребывании

которой на нем следовало всенародно молиться. Как всякому человеку с

христианской точки зрения дано задание жить по велениям Бога и осуществлять в

своей жизни волю Божью, так точно то же задание дано и всей нации. А поскольку

вся жизнь и поступки национального целого определяются и направляются царем как

воплощением национальной воли, то царь должен явиться проводником Божьих велений

в жизни нации. Таким образом, идеальный царь представлялся, с одной стороны, как

ответчик за народ, как народный представитель пред Богом, с другой - как орудие

проведения божественных велений в жизни нации, как помазанник Божий пред

народом. Но так как та нация, волю которой воплощает в себе царь, не является

существом сверхъестественным, а дары благодати, преподаваемые царю через

помазание на царство, не освобождают ни его, ни представляемую им нацию от

свойственной человеческой природе греховности, то допускалось, что как царь, так

и представляемая им нация могут уклониться от Божьего пути и впасть в тот или

иной грех. И как отдельный человек предостерегается от греха голосом совести,

так точно и царь в своей личной жизни и в распоряжениях, касающихся всей нации,

должен, чтобы уберечься от грехопадения, прислушиваться к голосу совести как

своей личной, так и общенародной, воплощенной через церковь в лице патриарха.

Будучи хотя и первым из мирян и высшим воплощением национальной воли, но все же

человеком смертным и ограниченным своей человеческой природой, царь, разумеется,

не может обладать всеведением. Поэтому даже при наилучшем царе агенты

государственной власти могут совершать злоупотребления, о которых царь

неосведомлен. Эта "неправда" отдельных агентов власти, неизбежная с точки зрения

христианского взгляда на нравственное несовершенство человеческой природы и на

то, что "мир во зле лежит", не считалась противоречащей тому принципу, что царь

во всем своем управлении стремится осуществить на земле "правду":

злоупотребления агентов власти приписывались естественному факту неведения царя;

устранение каждого такого злоупотребления достижимо было поэтому лишь путем

осведомления о нем царя, являющегося естественным и единственным земным

защитником своих подданных. В то же время твердо было убеждение в том, что, как

бы совершенно ни было поставлено дело осведомления царя о происходящих в его

царстве злоупотреблениях, полное и совершенное устранение этих злоупотреблений и

возможности их возникновения никогда достигнуто не будет. Ибо "мир во зле

лежит", человеческая природа несовершенна, и никакими человеческими

изобретениями исправить этого несовершенства нельзя. Совершенное царство правды

есть только царство небесное, всякое же земное царство никогда не достигнет

этого идеала, а может только стремиться к нему, и путь к идеалу лежит не в

усовершенствовании внешних форм государственного общежития, а во внутренней

работе каждого человека над своим нравственным самосовершенствованием, в работе

ценной и целесообразной, только поскольку она является добровольной, а не внешне

принудительной, причем одними человеческими силами даже и эта работа

неосуществима, а требуется еще помощь Божья, испрашиваемая молитвой, постом и

всем "бытовым исповедничеством". Таким образом, смотря на жизнь государства с

точки зрения своего общего религиозного мировоззрения, православный гражданин

русского государства, не обольщая себя ложным представлением о достижимости в

государственном строительстве какого-то идеального разрешения всех вопросов,

вполне сознавал всю ограниченность возможных в этом направлении достижений и,

перенося центр тяжести в этику, видел основную причину "неправды" агентов власти

в нравственном несовершенстве этих агентов, а искоренение этой неправды считал

проблемой нравственности, этики, а не юридическо-политического реформаторства.

Человек, твердо желающий быть нравственным, может достигнуть этой цели, если

вполне подчинит своей воле всю телесную природу и будет жить по Божьему закону,

призвав на помощь Бога, всегда откликающегося на этот призыв. Точно так же и

нация может достигнуть максимума преодоления всяких настроений (покоящихся, как

сказано, на грехе), если будет твердо стоять в жизни по закону Божьему, т.е. в

бытовом исповедничестве, и если ее воля, воплощенная в царе и внимательно

прислушивающаяся к голосу совести, воплощенному через церковь в патриархе, будет

иметь неограниченную власть над всей телесной деятельностью нации и над органами

управления. Таким образом, наилучшее достижимое на земле государственное

устройство (но все же неполное совершенство царства правды, возможное лишь в

царстве небесном, а не на земле) возможно было с точки зрения древнерусской

идеологии только при условии неограниченной царской власти, сочетающейся с

наибольшей осведомленностью царя о всем происходящем в государстве, с бытовым

исповедничеством нации и с внимательным отношением царя к голосу церкви. Попытки

же отдельных сословий ограничить власть царя представлялись греховными, ибо в

плане жизни частночеловеческой они были сравнимы с попытками разных страстей

ограничить и подчинить себе волю человека.

Итак, русская государственность и верховная власть русского царя покоились на

идеологии, неразрывно связанной с русским религиозным миросозерцанием и со всем

русским бытом. Власть царя подпиралась бытовым исповедничеством нации. Но и

наоборот, самое бытовое исповедничество находило опору в царе. Царь в своей

личной жизни наиболее полно осуществлял русское бытовое исповедничество и в этом

отношении служил примером, "задавал тон" всей нации. Царь был самым

благочестивым из всех русских мирян, а в частном домашнем быту - самым типичным

русским. Царский быт был сгущенной и идеализированной, проведенной, так сказать,

с наибольшим размахом формой русского быта, и все прочие русские миряне

равнялись по этому образцу, каждый в меру своих сил и своего положения. Таким

образом, царь и бытовое исповедничество взаимно поддерживали друг друга,

составляли друг с другом нераздельное целое, и в этой крепкой спаянности и

лежала прочная основа древнерусской государственности.

Не отделяя быта и культуры от веры, а воспринимая и то, и другое, и третье как

единое целое, бытовое исповедничество, именуемое православной верой, русские

люди того времени ставили между понятиями "русский" и "православный" знак

равенства. Языковые и физические признаки русской расы рассматривались ими как

несущественные. Существенно для русского было только его православие, т.е. его

бытовое исповедничество. Иностранец, иноплеменник воспринимался как чужой только

постольку, поскольку он в своих убеждениях и бытии отклонялся от русского

бытового исповедничества; но такое же отклонение мог проявить и чисто русский по

происхождению человек, впав в ересь или в грех. Поэтому между понятиями

иноплеменника и грешника в русском сознании устанавливалась известная связь.

"Чужой" было не этнографическим, а этическим представлением. В силу этого

обстоятельства настоящего, сознательного национализма или шовинизма быть не

могло. Стремления к насильственному обрусению нерусских племен и народов,

входивших в состав Московского государства, не наблюдалось, и, наоборот, каждый

из таких народов пользовался довольно широкой национальной автономией. Что

касается до отношения к неправославным исповеданиям, то в этом вопросе

государственная власть придерживалась принципов, логически вытекающих из

признания православия единственной истинной верой. Убеждение в том, что

православие является единственным прямым продолжением учения Христа,

единственным подлинным христианством, а самое христианство - единственным

продолжением и завершением откровений Ветхого завета, заставляло смотреть на

иудаизм, принимающий Ветхий завет, но отвергающий христианство, и на все

неправославные христианские учения, приемлющие Христа, но отклоняющиеся от

православия, как на ереси. Поэтому таким вероучениям государственная власть

свободы предоставить не могла:

всякая ересь, т.е. сознательное отвержение божественной истины, прекрасно

известной отвергающему, есть грех, преступление против божественной истины, а с

грехом и преступлением государственная власть обязана бороться. Что же касается

вероучений, в своем обосновании не соприкасающихся с православием, не

примыкающих ни к какой части того божественного откровения, полное раскрытие

которого, по убеждению православных, наличествует только в православии, то к

таким вероучениям - к мусульманству, буддизму и разным формам язычества -

отношение было, естественно, иное. Еретик видел свет, но не захотел идти к

свету, и в этом его грех; язычник же света не видел и ходит во тьме по

неведению; если грех тут есть (грех в смысле пленения сатаной), то грех

извинительный, оправдываемый неведением. Поэтому преследования таких религий

быть не должно. Обязанность православного христианина по отношению к таким

религиям сводится к обращению, к просвещению ходящих во тьме. Но этот

апостольский подвиг государственная, светская власть взять на себя не может. Это

есть дело церкви, которой государственная власть не должна препятствовать, может

помогать, но только ненасильственными средствами: ибо, по существу, просвещение

ходящих во тьме есть дело любви, а где любовь, там нет места насилию. Поэтому

отношение государственной власти к религиям, не стоящим на почве новозаветного и

ветхозаветного откровения, было бережное. Религии эти не преследовались, не

оскорблялись, но в то же время принимались меры к тому, чтобы голос православных

проповедников доходил до слуха "ходящих во тьме по неведению" и чтобы в глазах

этих последних православие выступало в более достойном виде, чем их собственная

религия, так чтобы они сами убедились в превосходстве православия. Наказ, данный

Иоанном Грозным преподобному Гурию Казанскому, очень ярко отражает эту точку

зрения, а факт массового перехода в православие татар, притом как раз

руководящих кругов татарской нации, свидетельствует о правильности принятого

курса.

VIII

Несмотря на большое отличие идеологического обоснования московской

государственности от обоснования государственности монгольской, между обеими

идеологиями все же есть черты внутреннего родства, и положительно можно считать,

что московская государственность явилась преемницей монгольской не только в

отношении территории и некоторых особенностей государственного устройства, но в

самом своем идейном содержании. И тут и там основой государства, признаком

принадлежности к нему являлась определенная форма быта, неразрывно связанная с

определенной психологической установкой: в монархии Чингисхана - кочевнический

быт, в Московском государстве - православное бытовое исповедничество. И тут и

там верховный глава государства являлся наиболее ярким, идеальным

представителем, примерным образцом этого бытового идеала. И тут и там

государственная дисциплина строилась на всеобщем подчинении всех граждан и

самого монарха неземному, божественному началу, подчинение же одного человека

другому и всех людей монарху мыслилось как следствие всеобщего подчинения

божественному началу, земным орудием которого являлся монарх. И тут и там

добродетелью подданного признавалось отсутствие привязанности к земным благам,

свобода от власти материального благополучия при крепкой преданности религиозно

осознанному долгу. Основное различие определялось различием в содержании самой

религиозной идеи, эклектически-шаманистской у Чингисхана и

православно-христианской в Московском государстве. Благодаря тому что вместо

расплывчатого и демагогически бесформенного шаманизма Чингисхана руководящей

религиозной идеей Московского государства стало догматически определенное

православие, должны были измениться и некоторые существенные части всей

государственно-идеологической системы, которую теперь оказалось возможным теснее

связать с религиозной основой. Так, роль, которую в системе Чингисхана играл

кочевой быт, сам по себе не связанный ни с какой определенной религией, но зато

прикрепленный к определенным этнографическим и географическим условиям, в

Московском государстве заменило православное бытовое исповедничество,

органическое слияние быта с определенной религией, по существу независимое от

этнографических и географических условий. Вместо полной религиозной терпимости,

практически приводящей к подрыву религиозной основы всей

государственно-идеологической системы, в Московском государстве установилась

веротерпимость ограничения, не противоречащая, а, наоборот, вполне

соответствующая догматам основной религиозной идеи и принципу выведения

государственной идеологии из религиозной; практически же эта ограниченная

веротерпимость не могла вредить чисто светской государственности, ибо ни один из

народов евразийского мира не принадлежал к тем вероисповеданиям, которые в

качестве ересей выключались из принципа веротерпимости.

Черты, отличавшие русскую государственно-идеологическую систему от системы

Чингисхана, составляли преимущество русской государственности над монгольской:

ведь слабость монгольской системы состояла именно в отсутствии прочной связи

религиозной по своему характеру государственной идеологии с догматами

определенной религии, в несоответствии широкого размаха государственности с

примитивной бесформенностью шаманизма, в практической несостоятельности ставки

на этнографически и географически ограниченный и исторически неизбежно

преходящий кочевнический быт. Московская государственность была свободна и от

другого недостатка чингисхановской государственности, именно от притязаний на

господство над старыми азиатскими царствами, ведь притязание на то, что можно

завоевать, но нельзя удержать в руках, несомненно, ослабляет государство, а в

данном случае попытки паназиатского империализма Чингисхана с неизбежностью вели

к культурному подчинению основного ядра его империи культурному влиянию

завоеванных окраин, создавая несоответствие между центрами власти и центрами

культуры. При подчинении Москве евразийский мир впервые достигал культурного

самодовления, соравного самодовлению старых азиатских царств, Китая, Персии. А

это культурное самодовление сообщало государству прочность, устойчивость, силу

сопротивляемости. Замечательно, что даже в период смутного времени и

междуцарствия от московского государства не отпала, не отделилась самовольно ни

одна окраина.

IX

Перед московской государственностью стояла одна важная задача, неизвестная

монгольской монархии, - это оборона против Запада. Значительная часть Евразии -

именно вся Украина и Белоруссия - попала под власть католической Польши, этого

форпоста Европы на Востоке, и только с большим трудом удалось части этих исконно

евразийских и русских земель воссоединиться с евразийским миром под властью

Москвы. Но Польша была не одна. На северо-западе надвигалась опасность шведского

завоевания, да и другие, непосредственно не соседящие с Россией европейские

страны через морскую торговлю жадно протягивали руки к богатствам

России-Евразии. Обороняться было необходимо, а это в свою очередь ставило Россию

перед лицом другой необходимости - усвоения европейской военной техники. Техника

же военная влекла за собой необходимость усвоения и техники промышленной.

Положение было сложное и трудное. С одной стороны, необходимо было в целях

самообороны кое-что позаимствовать, кое-чему поучиться у Европы; с другой

стороны, надо было опасаться того, как бы при этом не попасть в культурную,

духовную зависимость от Европы. Так как народы Европы принадлежали к

неправославным, но именующим себя христианскими вероисповеданиям, т.е. с русской

точки зрения были еретиками, то весь дух Европы и европейской цивилизации

воспринимается русскими как дух еретический, греховный, антихристианский и

сатанинский. Заразиться этим духом было особенно опасно.

Московские цари сознавали всю сложность этого положения и не решались вступить

на путь технического ученичества. Они ограничивались в этом направлении

частичными, половинчатыми мерами, приглашали к себе на службу европейских

техников, мастеров и инструкторов, но держали их изолированно, зорко следя за

тем, чтобы они поменьше общались с русскими. Разумеется, это не разрешало

задачи. Рано или поздно надо было вступить решительно на путь заимствования

европейской техники, приняв при этом столь же решительные меры к тому, чтобы

одновременно не заразиться европейским духом.

Выполнение задачи заимствования европейской техники взял на себя Петр 1. Но

задачей этой он увлекся настолько, что она для него обратилась почти в самоцель,

и никаких мер против заразы европейским духом он не принял. Задача была

выполнена именно так, как не надо было ее выполнять, и произошло именно то, чего

следовало больше всего опасаться: внешняя мощь была куплена ценой полного

культурного и духовного порабощения России Европой. Заимствуя западную технику

для укрепления внешней мощи России, Петр 1 в то же время наносил русскому

национальному чувству самые тяжелые оскорбления и разрушал все те устои, на

которых покоилась внутренняя мощь России. Так разрушил он существенно важный, с

точки зрения основной государственно-идеологической системы, институт

патриаршества, разрушил в правящем классе бытовое исповедничество, упразднил

роль царя как образцового представителя идеала бытового исповедничества.

Поколеблены были не только государственно-идеологические, но и религиозные и

нравственные устои: кощунство (всешутейший всепьянейший собор) стало придворным

развлечением, замена целомудренного древнерусского женского костюма бесстыдным,

с русской точки зрения, европейским платьем с глубокими декольте была проведена

принудительно, точно так же, как принудительно загонялись на пресловутые

ассамблеи и принуждались к предосудительному на них поведению русские бояре.

Устои русской жизни были не только отвергнуты, но заменены своей

противоположностью: царь, открыто живший без венчания с немкой-любовницей,

приживший от нее детей и в довершение короновавший ее под именем императрицы

Екатерины, подавал пример предосудительного образа жизни, вместо того чтобы, как

прежде, быть образцом бытового исповедничества; самое бытовое исповедничество в

высших классах было заменено идеалом безнационального и безрелигиозного

общеевропейского чисто светского быта; вместо патриарха, воплощающего

национальную совесть, возглавителем церкви явился синод, унизительно подчиненный

государственной власти и лишенный возможности авторитетно возвышать свой голос.

Искупаться все это должно было тем, что-де зато Россия стала теперь мощной

державой, расширяющей свои границы и обладающей такой военной силой, перед

которой трепещут иностранцы, а для народа явно предосудительный образ царя

должен был искупаться тем, что зато это царь-плотник, царь-мастеровой, который

не гнушается физическим трудом, работает совершенно так же, как простой рабочий,

совершенно так же крепко ругается и, сверх того, бьет дубинкой важных и

чванливых вельмож.

Совершенно естественно, что всякий русский человек, в котором сильны были

национальные, религиозные и нравственные устои, от этой картины должен был

отвратиться. За Петром могли пойти только либо нерусские, приглашенные им на

службу иностранцы, либо русские оппортунисты, беспринципные карьеристы,

гонящиеся за удовлетворением мелкого тщеславия или за наживой. Знаменитые

"птенцы гнезда Петрова" были большею частью отъявленными мошенниками и

проходимцами, воровавшими несравненно больше прежних приказных. То

обстоятельство, что, как с грустью отмечают русские историки, "у Петра не

нашлось достойных преемников", было вовсе не случайно: действительно - достойные

русские люди и не могли примкнуть к Петру.

Правда, вся работа Петра была вызвана патриотизмом. Но патриотизм этот был

своеобразен и в русской жизни дотоле неизвестен. Это была не привязанность к

реальной, исторической России, а страстная мечта о создании из русского

материала великой европейской державы, во всем походящей на другие европейские

страны, но превосходящей их величиной своей территории и мощностью своих

сухопутных и морских военных сил. Отношение к самому русскому материалу, из

которого требовалось создать эту великую державу, неизбежно должно было быть при

этом не только не любовное, но прямо враждебное, ибо с этим материалом,

естественно противящимся искусственному стискиванию в рамки чуждого ему идеала,

приходилось вести постоянную и упорную борьбу. Этим объяснялась та глубокая

двойственность, которой проникнута была вся деятельность Петра: с одной стороны,

казалось бы, пламенная и самоотверженная любовь к родине ("а о Петре ведайте,

что жизнь ему недорога, была бы только счастлива Россия"), с другой - явно

преднамеренное и злобное оскорбление национального чувства, издевательство над

священными для каждого русского традициями.

Таковы были те формы, в которые вылилось при Петре заимствование европейской

техники. Как сказано выше, заимствование европейской техники было исторически

неизбежно в целях национальной самообороны. Но те формы, в которые оно вылилось

при Петре, не только не вытекали из этих целей, но прямо им противоречили:

никакое иностранное завоевание не разрушило бы так всей национальной культуры

России, как реформы Петра, предпринятые первоначально для обороны России от

иностранного завоевания. Это вредоносное направление реформ Петра было вызвано

не исторической неизбежностью, а личным характером Петра. Но беда была в том,

что и после смерти Петра нельзя было изменить принятый им курс. Благодаря тому

что антинациональная преобразовательная деятельность Петра подняла на высшие

правительственные и военные посты определенный тип людей, враждебных подлинной

национальной стихии, и глубоко развратила высшие слои общества, перемена курса

была фактически невозможна: в новом режиме было заинтересовано уже слишком много

людей, и в руках этих людей находились и военная сила, и правительственный

аппарат.

Х

Таким образом, Петр I задал тон всей последующей русской истории. С него

начинается новый период, который можно назвать периодом антинациональной

монархии.

Все основы русской жизни резко изменились. Так как все идеологические основания

прежней русской государственности были свергнуты и растоптаны, то

государственность эту приходилось строить только на силе. Крепостное право и

военная организация существовали в России и раньше, но страной по существу

крепостнической и милитаристической Россия стала только после начала

европеизации. Новая идеология была идеологией чистого империализма и

правительственного культуртрегерства, насильственного насаждения иноземной

цивилизации внутри страны в соединении с завоевательским задором против

иностранных держав вовне страны. В этой идеологии, таким образом, сохранялось то

же внутреннее противоречие, которое определило собой весь характер деятельности

Петра I. Взгляд на Россию и на русский народ только как на материал для создания

могущественной европейской державы, презрение ко всему исконно русскому как к

варварству и к русским людям как к полудиким дуракам, которых надо палкой

научить быть европейцами, - все это, разумеется, лучше всего могло проводиться в

жизнь не русскими, а иностранцами, природными европейцами. И естественно,

потому, что иностранцы стали пользоваться особой благосклонностью русских

монархов, заполнили собой кадры правительственного аппарата и командного состава

армии и что официальная история этого периода из всех монархов после Петра I

наиболее превознесла чистокровную немку Екатерину II. Так как

иноплеменники-европейцы по самой своей природе были наиболее подходящими

проводниками утвердившегося в России курса, то естественно, что именно они и

задавали тон, которому поддавались и чисто русские по своему происхождению

представители правящего класса. Тон этот состоял в потере ощущения органической

связи с русской почвой, с русским материалом. При таких условиях патриотизм

заменялся преданностью личной карьере, положению в свете, в лучшем случае - тому

лицу, от которого это положение зависело, т.е. личности монарха, правящей

династии или отдельным представителям этой династии. Монархи сами, понимая это,

старались только о том, чтобы иметь вокруг себя лично им преданных людей. Это

вызывало перенесение центра тяжести в придворные отношения. Отсюда - придворные

интриги, борьба придворных партий, фаворитизм и, как следствие, дворцовые

перевороты. То же стремление монархов опереться на группу лично преданных и

обязанных им людей, которое приводило к фаворитизму, приводило и к все большему

увеличению привилегий частноземлевладельческого сословия - дворянства,

составлявшего кадры правительственного аппарата и военного командного состава. А

эти привилегии, естественно, давались за счет угнетения других классов, особенно

крестьянства.

Процесс европеизации неуклонно продолжался. Шел он сверху, т.е. европеизация

первоначально распространялась только на верхние слои общества и постепенно

спускалась по социальной лестнице вниз, охватывая все более и более широкие слои

нации. При европеизации происходило сначала разрушение духовных основ

национальной культуры одновременно с прививкой отдельных внешних черт

европейской культуры, затем постепенная прививка духовной европейской культуры.

Таким образом, между началом и концом этого процесса непременно существовал

долгий промежуток времени, характеризуемый полным отсутствием какой бы то ни

было духовной культуры. Через все эти стадии последовательно проходили один за

другим все слои русского национального целого, причем весь процесс тянулся

долго, на протяжении нескольких поколений. Так, высшие слои дворянства начали

внешне европеизироваться уже при Петре I, а духовные основы европейской культуры

стали усваиваться только к концу XVIII века; другие слои того же дворянства

стали духовно европеизироваться несколько позднее и т.д. Благодаря этому

социальные различия внутри русской нации углублялись различиями духовной

культуры и внешних культурных привычек. Так как дело шло не о простом

восхождении по ступеням интенсивности одной и той же культуры, а о смене одной

культуры другой, качественно от нее отличной, причем смена эта неизбежно

сопровождалась стадией прохождения через полосу бескультурности, между

отдельными слоями нации образовывались глубокие социально-культурные разрывы и

пропасти. Болезненность этих разрывов увеличивалась законодательным закреплением

привилегированности одних и бесправности других сословий и тем обстоятельством,

что поскольку перескакивание через упомянутые выше культурные пропасти,

отделявшие одни слои общества от других, совершалось не целым сословием сразу, а

всегда лишь отдельными людьми, то культурные слои никогда вполне точно не

совпадали с юридически зафиксированными сословиями, и сословные привилегии не

шли рука об руку со степенями усвоения европейской духовной культуры. Наконец,

те же обстоятельства порождали и резкие расхождения между отдельными

поколениями, вырывали бездны непонимания между старшими и младшими, между отцами

и детьми. Словом, процесс европеизации разрушил всякое национальное единство,

изрыл национальное тело глубокими ранами, посеял рознь и затаенную вражду между

всеми. Всего глубже была пропасть между простым народом, живущим еще обломками

прежней национальной культуры, и слоями, уже начавшими европеизироваться. В

отношениях между этими двумя слоями социальный момент смешивался с

национально-культурным: барин был для простого народа не только представителем

господствующего класса, но и носителем чужой культуры; мужик же был для так или

иначе европеизированного или хотя бы только прикоснувшегося к европеизации

человека не только представителем бесправного сословия, но и темным, дикарем.

Так или иначе, в России эпохи европеизации никто не чувствовал себя совсем в

своем доме: одни жили как бы под иноземным игом, другие - как бы в завоеванной

ими стране или в колонии.

Изуродование русского человека привело к изуродованию самой России. Потеря

национального обличия вела к утрате национального лица к забвению исторической

сущности России. При таких условиях Россия не могла продолжать идти по своему

естественному, самой природой предуказанному пути исторического развития. Вся

послепетровская история России определяется уже не следованием по этому

естественному историческому пути, а исторически неоправданными уклонениями в

сторону, в угоду ложным представлениям об исторической России. Это сказывалось

одинаково как во внешней, так и во внутренней политике. И тут и там верховная

власть, будучи по существу антинациональной, руководствовалась не собственными

историческими традициями, а примерами европейских государств. Когда в этих

последних господствовала политика династическая, видевшая в государственных

территориях только частную собственность отдельных династий и благодаря этому

постоянно вызывавшая самые противоестественные дипломатические союзы и войны

даже с несоседними странами, - тот же вид политики был усвоен и русскими

государями. Россия втянулась в эту бессмысленную чужую игру, стала принимать

участие в самых нелепых, ненужных и противоестественных военных походах в

странах, с ней несмежных и ни с какой точки зрения для нее неинтересных.

Географические природные условия Западной Европы - гористость материка,

изрезанность береговой линии, обращенность к океану и к большим морям,

невозможность прокормить население одними продуктами собственной страны - делали

для европейских стран естественным стремление к открытому морю, дающему

возможность развить колониальную торговлю. И Россия из чистого подражания

европейским державам тоже усвоила это направление внешней политики, несмотря на

то что ее собственная географическая природа была совершенно иной и ставила

перед ней абсолютно иные исторические задачи. Россия готова была воевать и за

идеи, за отвлеченные принципы, но всегда за идеи чужие, за те, которые были

созданы и усвоены другими, крупными и непременно европейскими державами. Воевала

Россия при Александре I и Николае I за укрепление в Европе принципа легитимизма

и феодальной монархии, потом за освобождение и самоопределение малых народов и

за создание маленьких самостоятельных государств, а в последней войне - за

свержение милитаризма и империализма. Все эти идеи и лозунги, в действительности

придуманные только для того, чтобы прикрыть корыстные и хищнические замыслы той

или иной европейской державы, Россия неизменно принимала за чистую монету и,

таким образом, всегда оказывалась в глупом положении.

Прочно утратив историческое чутье, связь с историческим прошлым России и живое

ощущение национальной сущности России, верховная власть периода антинациональной

монархии в то же время постоянно пыталась оправдать свою политику ссылками на

исторические традиции и на национальную природу России. Это вызывало создание

фальшивых официальных идеологий, казенной лжи, в которую сама верховная власть

иногда даже искренне верила. Стремление к "Константинополю и проливам", усиленно

поддерживавшееся в России иностранными дипломатами, стремившимися использовать

Россию как орудие для ослабления Турции, оправдывалось - помимо вышеупомянутой

теории о необходимости для всякой европейской державы иметь "выход к морю" - еще

и ссылкой на походы Олега, Игоря, Святослава и Владимира. При этом забывалось,

что то, что называлось Русью во времена Олега, было совсем не то, что называется

Россией теперь: для государства речного, занимающего бассейн речной системы

между Балтийским и Черным морями, для государства, вся сущность которого

сводилась к обладанию водным путем из варяг в греки, походы на Константинополь

имели совершенно иной смысл, чем для государства континентального, вытянутого не

с Севера на Юг, а с Востока на Запад. Во имя якобы завещанной Олегом

исторической задачи овладения Дарданеллами надолго были испорчены отношения

России-Евразии, наследницы Чингисхана, с Турцией. Точно так же раздел Польши -

эпизод типичный для династической европейской политики и чрезвычайно выгодно

увеличивший территорию двух соседних с Россией европейских держав - оправдывался

ссылкой на то, что Польша - исторический враг России. Но врагом исторической

России Польша была, главным образом, как форпост в наступательном движении

европейской цивилизации и латинства; раздел же Польши привел, во-первых, к

усилению двух соседних с Россией стран, еще более исполненных империализма

европейской цивилизации; во-вторых, к переходу под власть одной из этих стран

Галичины, населенной восточнославянским племенем и составляющей естественное

географическое продолжение евразийской территории; а в-третьих, к закреплению

украинского населения Галичины под властью латинян. Такою же чреватой

последствиями, ложной, якобы национальной идеологией была и идеология

панславизма, исповедовавшаяся, иногда даже и искренно, не только императорским

русским правительством, но и частью интеллигенции; по существу идеология эта

была так же чужда, так же мало связана с исторической Россией, как и идеологии

просвещенного абсолютизма, либерализма, социализма и т.д.

Та же утрата сознания исторической сущности России, то же непонимание

национальных традиций при искусственном, фальшивом, якобы национальном пафосе

наблюдались и во внутренней политике.

Здесь достаточно указать на две области - область отношения к инородцам и к

православной русской церкви. По примеру других европейских государств, ведущих у

себя дома и в своих колониях политику ассимиляции, стремящихся культурно

обезличивать покоренные ими народы, императорское русское правительство

проводило во всех областях с нерусским населением политику "русификации". Эта

политика была полной изменой всем историческим традициям России, ибо Древняя

Русь никогда не знала насильственной русификации. Если в древности совершенно

обрусели разные финские племена, составлявшие некогда коренное население

значительной части Великороссии, то произошло это естественным путем, без

всякого насилия и притеснения, без всякой борьбы с национальной самобытностью и

искусственного насаждения через школы русского языка; если русели на русской

службе принявшие православие татарские мурзы, то происходило это опять-таки

естественно, и никто их к этому не принуждал. И, во всяком случае, органически

сливаясь с русским племенем, все эти обрусевшие туранцы вносили с собой в

русское племя, в русскую национальную психологию свои черты, так что

одновременно с русификацией туранцев происходила и некоторая туранизация

русских, и от органического слияния этих двух элементов получалось своеобразное

новое единое целое, национальный русский тип, по существу не чисто славянский, а

славяно-туранский. Русское племя создавалось не путем насильственной русификации

инородцев, а путем братания русских с инородцами. И всюду, где русский народ в

этом отношении был предоставлен самому себе, он продолжал эту национальную

традицию братания даже и в императорский период. Искусственная правительственная

русификация была плодом полного непонимания исторической сущности России-Евразии

и забвения духа национальных традиций. И русскому историческому делу эта якобы

национальная политика принесла громадный вред.

Более всего антинациональность политики императорского правительства сказалась в

отношениях между государственной властью и Русской православной церковью.

Поскольку в церкви звучал голос национальной совести, являвшийся одним из

проявлений национальной личности, антинациональная императорская власть должна

была относиться к церкви враждебно, ибо игнорирование живой индивидуальности

русской нации, взгляд нанес только как на материал для создания великой

европейской державы вели к требованию полного безгласия этой индивидуальности.

Сообразно с этим правительственная власть должна была всячески стремиться к

тому, чтобы сделать церковь совершенно безгласной, и неминуемо должна была

прийти к преследованию церкви при малейшем проявлении ее независимого духа.

Заимствованные с запада государственные идеалы империализма, милитаризма,

шовинизма и государствопоклонничества были чужды не только национальной стихи

исторической России, но и христианской церкви. А потому церковь была для

правительства неудобна. Но в то же время в широких народных массах еще

продолжали жить по инерции обломки той идеологии царской власти, на которой

держалась допетровская Русь, и так как идеология эта была тесно связана с

церковью, то предпринимать открытый поход против церкви правительство боялось. В

результате получился лицемерный компромисс. Императорское правительство с виду

оказывало церкви всяческую поддержку, всячески подчеркивало свой союз с

церковью. Но будучи в существе своем органически чуждо подлинно церковному духу,

это правительство неуклонно боролось со всяким проявлением этого духа и

принимало все меры к тому, чтобы церковь оставалась в полном подчинении у

государственной власти. Все иерархии и священнослужители, не хотевшие

подчиняться или проявлявшие слишком самостоятельно подлинно церковный дух,

систематически устранялись. Ни о восстановлении патриаршества, ни о поместных

церковных соборах не позволялось и думать. В синоде, состоящем из назначенных

правительством епископов, фактически всем управлял светский чиновник,

обер-прокурор, и на местах, в епархиях, власть тоже фактически была в руках

консисторских чиновников, а епископам предоставлен был только внешний почет.

Через губернаторов правительственная власть зорко следила за деятельностью

епархиальных архиереев, и при малейшем уклонении их от установленного

правительством курса они смещались, ссылались в монастыри или в отдаленные

"безопасные" епархии. Это полное закабаление церкви убивало в ней всякий живой

дух, который только слабо теплился, задушенный лицемерно "православным" русским

правительством. Это правительство постаралось привить церкви и тот дух

империализма и шовинизма, которым оно само было проникнуто по образцу

европейских держав. А когда народные массы, не находя в православной церкви того

отклика национальной совести, который они находили в ней прежде, в допетровскую

эпоху, уклонялись в сектантство или в старообрядчество, правительство принимало

против сектантов и раскольников суровые полицейские гонения и репрессии. Таким

образом устанавливалось положение, при котором церковь защищалась полицией.

Словом, делалось систематически все, чтобы не только оказенить и обездушить

церковь, но и сделать ее непопулярной. Это было самое злостное преследование

церкви, тем более злостное, что с виду оно прикрывалось лицемерным высочайше

утвержденным ханжеством.

XI

Таковы были последствия уклонения России от ее исторического пути. Последствия

эти были логически неизбежны. Власть, поставившая себе целью создать из русского

материала мощную европейскую державу, должна была смотреть на Россию не как на

живую личность а как на бездушный материал. Поэтому она должна была, во-первых,

противопоставить себя России, а во-вторых, принимать все меры к тому, чтобы

душить всякое проявление живой индивидуальности России. Она неизбежно должна

была коверкать, уродовать национальное лицо. А так как при явном проявлении

враждебности к исторической сущности, к реальной живой личности России, при

противопоставлении себя России никакая власть удержаться не могла, а заразить

чуждыми русскому духу идеалами империализма, механического шовинизма и

милитаризма можно было только очень небольшое число русских, то власти

оставалось только лгать и придумывать фальшивые казенные лозунги и идеологии,

якобы устанавливающие преемственную связь ее с исторической Россией и

оправдывающие принятый курс политики. Но и этой казенной ложью нельзя было долго

обманывать нацию.

Власть, противопоставлявшая себя России как материалу, естественно, должна была

стать всем ненавистна. Это происходило роковым образом и не могло быть иначе.

Желая создать из русского материала мощную европейскую державу, императорская

власть должна была для этой цели прививать в России европейскую цивилизацию и

европейскую культуру. Но при европеизации образованное русское общество

усваивало разные европейские идеи, не только те, которые угодны были

правительству. Правительству нравились из европейских идей только идеи

империализма, милитаризма, воинствующего шовинизма и эксплуататорского

капитализма. Общество же прельщалось другими европейскими идеями - идеями

либерализма, парламентаризма, народоправства, разного вида свобод, социализма и

т.д. Образовывались разные партии, каждая из которых желала переделать русский

материал сообразно какой-нибудь одной из этих европейских идей, а не сообразно с

теми европейскими идеями, которые нравились правительству. По существу, между

всеми этими партиями и правительством имелось глубокое сходство, одна основная

общая черта: игнорирование живой индивидуальности России, взгляд на нее только

как на бездушный материал, из которого предстоит создать здание, сообразное тем

или иным чужим, европейским идеям. Но сами эти идеи были различны: одним

нравилась одна европейская идея, другим -другая, правительству -третья. И

правительство и разные партии в среде русского образованного общества желали

сделать из русского материала европейское государство. Но под "европейским

государством" каждый понимал нечто другое. А потому неизбежна была борьба,

вражда всех против всех, но главным образом всех против правительства, именно

потому, что из всех проектов создания из русского материала европейской державы

практически осуществлялся только проект правительства, и свержение правительства

было для всех прочих партий исходной точкой, первым шагом на пути к

осуществлению партийного идеала. Это было логически неизбежно. Раз введя принцип

игнорирования живой индивидуальности исторической России и принцип постройки из

русского материала здания не сообразно органически вытекающим из сущности России

идеалам, а сообразно идеалу чужому, европейскому, правительство тем самым дало

возможность и всякой группе европеизированных русских мечтать о постройке из

того же русского материала другого здания сообразно какому-нибудь другому

европейскому идеалу. Спорить о том, какой идеал лучше, было для правительства

невыгодно, ибо спор этот приходилось вести не с точки зрения вопроса о большей

или меньшей применимости данного идеала к русской действительности (такая точка

зрения противоречила бы основному взгляду на Россию как на бездушный материал,

из которого можно сделать что угодно), а с точки зрения большей или меньшей

"европейскости" данного идеала, его большего или меньшего соответствия духу

европейской цивилизации. А при переносе спора в эту плоскость правительство

должно было бы признать, что его идеал хуже других, ибо хотя практически все

мощные европейские державы живут и держатся только милитаризмом, империализмом и

эксплуататорским капитализмом, но тем не менее "хорошим тоном" в этих державах

считается лицемерное исповедание совершенно иных идеалов. Не желая вступать в

спор с обществом, правительство могло делать только одно: преследовать

образованное общество и искоренять в нем все европейские идеи, не согласные с

принятым правительственным курсом. А это, во-первых, создавало явное внутреннее

противоречие-ибо выходило, что правительство европейской державы борется с

европеизмом, в то же время желая оставаться в "европейском концерте", - а

во-вторых, еще усугубляло остроту борьбы и углубляло вражду и недовольство всего

образованного общества.

Так складывались отношения императорского правительства с образованным

обществом, т.е. с европеизированной частью нации. Что касается до "простого

народа", т.е. неевропеизированной части нации, то, поскольку этот народ еще жил

обломками национальной, допетровской русской культуры, послепетровская

государственность для него была просто совершенно чужда и непонятна. Так как

единственным звеном, связывавшим допетровскую государственность с

послепетровской, была царская власть, то это одно и было понятно наиболее

темным, т.е. наименее затронутым европеизацией, представителям народа.

Естественно поэтому, что в кругах, наименее затронутых европеизацией,

существовал известный культ царя, с которым по инерции продолжали связывать

представления, сложившиеся еще в допетровскую эпоху. Но этот культ был основан

на иллюзии и на самообмане, ибо монархи послепетровской эпохи были совсем не

тем, чем монархи допетровских времен. К тому же в допетровскую эпоху идеология

царской власти была лишь частью общей государственно-идеологической системы,

неотделимой от всего древнерусского бытового исповедничества, а в

послепетровскую эпоху это бытовое исповедничество систематически разрушалось

самим правительством. Таким образом, идеология царской власти, оторванная от

своего естественного контекста, могла держаться в народе только по инерции, как

пережиток старины. И по мере того как народ благодаря непрерывной работе

правительства над созданием из русского материала мощной европейской державы все

более и более терял связь с национальным прошлым, а через солдатчину, фабрики,

отхожие промыслы, школы и т.д. втягивался в русло элементарной европеизации и

близко соприкасался с реальной сущностью новой государственности, старая

идеология царской власти в народном сознании постепенно блекла и представление о

царе теряло свой ореол. Наконец, между образованным обществом и простым народом,

между европеизированной и неевропеизированной частями нации существовал широкий

слой полуинтеллигенции, презирающей устои старого национального быта, но в то же

время ненавидящей все более высокостоящие слои нации. Эта полуинтеллигенция не

прониклась еще вполне европейской культурой, но успела уже усвоить в довольно

упрощенном виде кое-какие европейские идеи, особенно легко усвояемые, и

пропагандировала их к широких народных массах. С успехами этой пропаганды

правительство могло бороться только полицейскими мерами и репрессиями, но этим

оно только еще более восстанавливало против себя всех и ставило себя в положение

открытого врага всей нации.

Таким образом, революция и свержение императорской власти становились неизбежны.

Всею своею деятельностью правительство само подготовило революцию, собственными

руками рыло себе могилу. И это не потому, что императорское правительство было

особенно глупо или недальновидно. Самое умное правительство не могло бы

поступать иначе, самое дальновидное могло бы разве только на некоторое время

отдалить, отсрочить, но не предотвратить революцию. Дело было не в уме или

глупости, а в самой сути той задачи, которую поставило себе правительство: сойдя

с исторического пути, вступив на путь переделки русского материала в угоду

чужому идеалу создания мощной европейской державы, всякая власть, какая бы она

ни была, должна была попасть в положение борьбы с русским материалом, а борьба

это рано или поздно должна была завершиться восстанием нации против

правительства.

Толчком послужила мировая война. В начале ее казалось, что императорскому

правительству наконец удалось заразить своими идеалами империализма и

воинствующего шовинизма значительную часть общества. Но увлечение это было

только временное. Вскоре борьба между обществом и правительством возобновилась,

народ присоединился к этой борьбе на стороне общества, и неизбежная, давно

подготовлявшаяся революция наконец произошла.

Императорское правительство было свергнуто. Возник вопрос о том, кто станет на

место свергнутого правительства, т.е., практически говоря, по которой из других

известных европейских идеологий будут теперь ломать и перестраивать Россию.

Борьба интеллигентских партий длилась недолго. Победу одержала партия, стоявшая

за наиболее трудно осуществимый, но в то же время и наиболее заманчивый из всех

европейских идеалов, и Россия вступила в новый период своей истории, в период

советского строя и господства коммунизма.

XII

Нам предстоит решить вопрос, является ли этот новый период действительно новым,

таким же новым, каким был, например, послепетровский период по отношению к

допетровскому, или же советский период не есть новый период, а только новая

фаза, новая ступень одного и того же послепетровского периода.

Вглядываясь с этой точки зрения в современное положение СССР, нельзя отделаться

от двойственного впечатления. С одной стороны, советская власть, будучи

выдвинута народной революцией, знаменовавшей собой отвержение прежнего курса,

действительно стремится в корне изменить весь курс политики свергнутой

антинациональной монархии. В области внешней политики мы отмечаем отказ от

фальшивых славянофильских и панславистских идеологий, отказ от подражания

империалистическим замашкам великих европейских держав. По отношению к Востоку

впервые взят правильный тон, соответствующий исторической сущности

России-Евразии: впервые Россия признала себя естественной союзницей азиатских

стран в их борьбе с империализмом стран европейской (романо-германской)

цивилизации. При советской власти Россия впервые заговорила с азиатами как с

равными, как с товарищами по несчастию, и отбросила ту совершенно ей не идущую

роль высокомерного культуртрегера-эксплуататора, роль, которая прежде ставила

Россию в глазах азиатов на одну доску с теми романо-германскими

хищниками-поработителями, которых Азия всегда боялась, но также всегда и

ненавидела. Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства,

органически чуждого исторической стихии России и усвоенного правительством

антинациональной монархии только из подражания другим европейским державам.

Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии,

предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства

государственного целого вполне соответствуют правильному взгляду на историческую

сущность русской государственности, в создании которой участвовали не только

русские, но и туранцы. Следует отметить и стремление к разрушению культурной

пропасти между верхами и низами нации, привлечение к активной культурной и

государственной работе тех слоев населения, которые прежде оставались в этом

отношении неиспользованными.

Но наряду со всем этим нельзя не заметить, что советская власть все же находится

всецело во власти недавнего прошлого и продолжает старый курс, хотя и в новой

форме. Как-никак высшие руководители советской политики вышли из среды той

идеологически обезнационаленной и европеизированной интеллигенции, которую

породила в России эпоха антинациональной монархии. Прилив свежих сил из широких

демократических слоев не мог изменить существа дела, ибо в революции приняли

участие как раз те слои народа, которые успели уже утратить остатки устоев

национальной культуры, в то же время не вполне еще усвоив элементы европейской

культуры, а только нахватавшись кое-каких европейских идей (такие нахватавшиеся

называются сознательными). Попадая в среду интеллигентов, такие выходцы из

народа не могли ничему научить, а, наоборот, сами поддавались влиянию, так что

весь тон задавался именно интеллигентами.

В силу всего этого деятельность советской власти по существу есть продолжение

того курса, который был взят еще Петром I. Как и прежде, власть видит в России

только материал для сооружения здания, план которого совершенно не связан с

русской почвой, а прямо заимствован из Европы. Для Петра I и последующих

правителей идеалом было создание из русского материала великой и мощной

европейской державы, ни в чем не уступающей другим европейским государствам;

современное правительство стремится из того же русского материала создать то

социалистическое государство, о котором давно уже мечтают европейские

социалисты. И в том и в другом случае идеал - чужой, связь его с русским

материалом не естественная, а искусственная. И в том и в другом случае для

осуществления идеала надо все переломать, надо бороться с естественным

сопротивлением русского материала, не влезающего в чужой шаблон.

Практически последствия и в том и в другом случае оказываются одинаковыми. Во

внешней политике выполнение исторических задач России продолжает тормозиться

совершенно лишним, дорогостоящим и практически не оправдывающимся вмешательством

в дела других европейских стран ради поддержки чуждых исторической России

принципов. Прежде русские правители входили в разные священные союзы, тратили

массу денег, а иногда и человеческих жизней и, во всяком случае, подвергали

страну постоянной опасности возможной войны - ради поддержки чужих престолов,

укрепления власти чужих монархов и самого европейского легитимно-монархического

принципа, не имевшего ничего общего с древнерусской монархической идеологией.

Теперь тратятся безумные деньги на коммунистическую пропаганду в Европе и

Америке, субсидируются заграничные рабочие союзы и компартии, как прежде

субсидировались дворы мелких балканских монархов, субсидируются чужие

заграничные забастовки, и всем этим создается постоянная угроза конфликтов с

иностранными государствами. Делается все это во имя солидарности пролетариата

всех стран, столь же призрачной, как та солидарность монархов всех стран, на

которой была основана при Александре I идея священного союза, или во имя идей

социализма, коммунизма, марксизма, столь же нерусских, столь же не связанных

органически с исторической Россией, как в свое время те легитимно-монархические,

феодалистические идеи, за поддержание которых в Европе распинались русские

правители послепетровской эпохи. И как прежде Россия, петербургские салоны и

императорский двор были прибежищем разных потерявших престол немецких герцогов

или политических эмигрантов-аристократов, изгнанных из разных европейских стран

в силу местных внутреннеполитических событий, так и теперь СССР становится

прибежищем разных иностранных политических авантюристов, разных неудачных

революционеров со всех концов европейского мира. И как прежде, так и теперь эти

иностранцы у нас прекрасно устраиваются. Характерно, что те же самые балтийские

провинции, завоеванные Петром I для того, чтобы быть поближе к Европе, и

отомстившие России тем, что наводнили все русские министерства, флот,

гвардейские полки, губернаторские посты и самый императорский двор плохо

говорящими по-русски, но глубоко презирающими русский народ немецкими чинушами,

солдафонами и сановниками, те же самые балтийские провинции и теперь поставляют

нам такой же иностранный административный аппарат: только прежде это были

немецкие бароны, а теперь - латыши.

Во внутренней политике видим то же продолжение замашек послепетровского периода.

Из "русского дурака" сделать европейца трудно; надо сначала сбить с него дурь

дубиной, заставить его забыть свое национальное лицо. И потому-то и Петр I, и

все его преемники на русском престоле изощрялись в оскорблении русского прошлого

и русского национального чувства, в попирании исторически сложившихся устоев

русской жизни, вплоть до устоев нравственных и религиозных. Это продолжается и

теперь. То, что проделывается в этом отношении над широкими народными массами,

иной раз до мелочей напоминает то, что проделывали в свое время Петр I и его

преемники над русским дворянством. Разница только в масштабе, ибо Петр I

ограничивал свою задачу только европеизацией дворянства, полагая, что оно уже

само дальше будет производить ту же работу европеизации над другими слоями

населения, теперь же советская власть принялась за сами народные массы. Но если

отвлечься от разницы масштабов, аналогия получится в некоторых пунктах

поразительная. Комсомольство, антирелигиозные представления, проповедь половой

разнузданности и борьба со стыдом - все это Петр I проделывал двести лет тому

назад, но только над сравнительно ограниченным кругом знати и дворянства, а

теперь это проделывается над всем народом. Борьба с русской церковью - явление

тоже не новое. Учреждением синода и оберпрокурора Петр I нанес русской церкви

гораздо более тяжелый удар, чем советская власть арестом патриарха. Екатерина

II, закрывшая 80% монастырей, реквизировавшая столь же значительную часть

церковного имущества и сгноившая в ревельской крепости епископа Арсения

Мациевича, стойко сопротивлявшегося ее антицерковной политике, предвосхитила

поход советской власти против церкви. Стоит только подробнее вникнуть в историю

русской церкви синодально-оберпрокурорского периода, чтобы увидать, как

систематически боролась с церковью власть антинациональной монархии,

отличавшаяся в этом отношении от советской власти только большей тактичностью,

лицемерием и планомерностью.

Таким образом, советская власть явилась не противницей, а сознательной

продолжательницей всей антинациональной европеизаторской политики

послепетровской монархии. И как ни странно, ни парадоксально, причиною этого

является то, что советская власть исповедует коммунизм. Если бы советская власть

отказалась от коммунизма, порожденного европейской цивилизацией, то отпала бы и

связь советской власти с этой цивилизацией и началась бы работа по укреплению и

развитию национально-исторического бытия России. Это было бы действительно

началом новой эры русской истории, эры сознательного осуществления национально

исторических задач и создания новой культуры не по чужим европейским образцам

или рецептам, а изнутри, согласно национально-историческим задачам и

особенностям реальной России, рассматриваемой не как безличный и бездушный

материал, а как живая личность, ищущая воплощения в своей собственной культуре.

Но пока этого нет, Россия все еще находится на том же гибельном пути, на который

завел ее в свое время перестаравшийся Петр I; Россия, как и до революции,

остается провинцией европейской цивилизации, да к тому же еще опытным полем для

производства рискованных опытов применения теорий европейских

мечтателей-публицистов, опытов, для которых европейцы свой собственный ценный

человеческий материал жалеют.

Естественно поэтому, что европейцы очень одобрительно смотрят на стремления

советской власти и критикуют советскую действительность только постольку,

поскольку эти стремления в ней еще не вполне воплотились или воплотились

неудачно. Все иностранцы, посещающие СССР, по возвращении своем слегка

подсмеиваются над "русскими дикарями", но все же одобряют похвальное стремление

правителей России привить этим "дикарям" европейскую цивилизацию. Несмотря на

всю явную с коммерческой точки зрения невыгоду, которую представляет для

буржуазной Европы существование в России коммунистического правительства,

затрудняющего своими социально-экономическими опытами проникновение в Россию

европейских товаров в желательном для Европы количестве, европейцы тем не менее

мирятся с этим неудобством и считают существование коммунистического

правительства в России для себя выгодным. Ибо это правительство ведет в России

европеизаторскую работу. Разрушая духовные устои русской жизни и национальное

своеобразие, насаждая в России то материалистическое мировоззрение, которое

фактически является в Европе и Америке господствующим, и воспитывая Россию на

идеях, созданных европейскими теоретиками и выросших органически из почвы

европейской цивилизации, коммунистическое правительство закрепляет Россию в

положении провинции европейской цивилизации и утверждает духовное завоевание

России Европой, завоевание, которому начало положил Петр I. А это в конечном

счете для европейцев выгодно. Затаенной мечтой всякого европейца является полное

обезличение всех народов земного шара, разрушение всех своеобразных и

обособленных национальных обликов и культур, кроме одной, европейской, которая

сама, в сущности, тоже является национальной (ибо создали ее народы одной

кельтско-германской расы, имевшие общую историю и представлявшие в течение всей

истории такое же замкнутое единство, как отдельные части Китая), но желает

прослыть общечеловеческой. Осуществление этой мечты, насаждение во всем мире

"общечеловеческой" (т.е. романо-германской) культуры превратит все народы мира в

европейцев второго и третьего сорта, а европейцами первого сорта останутся

природные европейцы, романские, германские и англосаксонские народы, для которых

эта "общечеловеческая культура" есть в то же время культура национальная. А это

поставит европейцев в господствующее положение над всем миром. Так как это

является конечной целью империализма европейской цивилизации, то для европейцев

безразлично, какими средствами это может быть достигнуто. И потому-то они и

смотрят на русское коммунистическое правительство как на союзника в этом деле.

Единственное, что европейцам в деятельности советского правительства

действительно очень не нравится, - это пропаганда в колониях и в Азии. Но эта

пропаганда пугает их не потому, что она коммунистическая, а потому, что она

способна разжечь национализм азиатских и колониальных народов и побудить эти

народы во имя национализма отвернуться от европейской цивилизации. Таким

образом, отталкивает европейцев от советского правительства именно то, в чем это

правительство, как мы уже говорили, осуществляет (инстинктивно скорее, чем

сознательно) историческое русское дело. Подлинным врагом панъевропейского

империализма, империализма европейской цивилизации, является не коммунизм,

порожденный самой европейской цивилизацией и органически привязанный к ней, а

историческая Россия, Россия-Евразия, по самому существу своему стихийно

противящаяся европеизации, несмотря на все усилия ее правителей, будь то монархи

или коммунисты.

Итак, коммунистическая власть оказалась продолжательницей европеизаторских

традиций старой антинациональной монархии. Она не порвала с прошлым, а находится

всецело во власти этого прошлого, пресловутых "заветов Петра Великого". Даже

более того, она производит работу Петра I еще в более широком масштабе и с

большим пылом, чем все послепетровские монархи. Резкого перелома, такого

перелома, какой был при Петре I, в русской жизни при советской власти не

произошло, а произошло лишь резкое ускорение движения все в том же прежнем

направлении. И если осуждать самое это прежнее направление и видеть в революции

стихийное желание исторической России в корне изменить его, то придется

признать, что советская власть до сих пор еще не приступила к осуществлению

задач, поставленных перед ней революцией. Она не освободила Россию от ига

европейской цивилизации, а, наоборот, до сих пор работала только на укрепление

этого ига.

XIII

Теперь окинем еще раз беглым взглядом всю нарисованную в предшествующем

изложении картину исторического развития России-Евразии.

Итак, евразийский мир представляет собой замкнутое и законченное географическое,

хозяйственное и этническое целое, отличное как от собственно Европы, так и от

собственно Азии. Сама природа указывает народам, обитающим на территории

Евразии, необходимость объединиться в одно государство и создавать свои

национальные культуры в совместной работе друг с другом. Государственное

объединение Евразии было впервые осуществлено туранцами в лице Чингисхана, и

носителями общеевразийской государственности сначала были туранские кочевники.

Затем, в связи с вырождением государственного пафоса этих туранцев и с ростом

национально-религиозного подъема русского племени, общеевразийская

государственность из рук туранцев перешла к русским, которые сделались ее

преемниками и носителями. Россия-Евразия получила полную возможность стать

самодовлеющей культурной, политической и экономической областью и развивать

своеобразную евразийскую культуру. Но в связи с тем, что в соседней Европе все

сильнее стал развиваться завоевательский и колонизаторский дух империализма и

европейская цивилизация, односторонне направленная на технику и внешнюю

организацию жизни, все сильнее проявляла стремление к экспансии, возникла

потребность оградить Россию-Евразию от опасности, грозящей с Запада ее

культурной, экономической и политической независимости. Для этих целей обороны

необходимо было усвоить известные технические преимущества Европы. Но это

усвоение вскоре превратилось для правителей России-Евразии в самоцель. Забыв,

что заимствование европейской военной и частью промышленной техники понадобилось

исключительно для обороны России от иноземного культурного засилья, правители

России увлеклись самим процессом заимствования, прельстились самой европейской

цивилизацией, возгорелись тщеславным желанием сделать из России державу, внешне

совершенно подобную европейским государствам, и стать самим на равную ногу с

правителями наиболее крупных европейских держав. А благодаря этому та иноземная

опасность, для предотвращения которой и было затеяно заимствование европейской

техники, не только не была предотвращена, но русскими же руками была введена в

Россию. Россия постепенно становилась провинцией европейской цивилизации, и

империализм этой цивилизации стал делать в России все большие и большие успехи.

Вместо техники русские стали заимствовать европейский образ мысли, рассчитанный

на совершенно иной психологический тип людей. Русский человек перестал быть

самим собой, но не стал и европейцем, а просто изуродовался. Вследствие этого

изуродовались и все внутренние отношения между русскими, появились глубокие

пропасти, отделяющие одних русских от других, порвались социальные связи.

Двухвековой режим антинациональной монархии, восстановившей против себя все слои

населения, привел к революции. Но революция не изменила сути дела, ибо элементы,

вставшие у власти после революции, сами оказались зараженными теми же ядами

европейской цивилизации и, насаждая в России мировоззрение, выросшее на почве

европеизма и европейской цивилизации, явились орудием империализма европейской

культуры, ошибочно принимаемой ими за культуру "человечества". Таким образом,

Россия и после революции не стала сама собой, не освободилась из-под духовного

ига европейской культуры и не может свободно творить свою собственную

национальную культуру, основанную на психологическом укладе русского,

евразийского, а не общеевропейского человека.

Задача России в будущем состоит в том, чтобы осознать наконец свою подлинную

природу и вернуться к выполнению своих собственных исторических задач. Россия

должна осознать, что как военная и экономическая мощь отдельных европейских

держав, для борьбы с которой милитаризировала и европеизировала Россию

дореволюционная антинациональная монархия, так и буржуазно-капиталистический

строй, во имя преодоления которого социализирует Россию послереволюционное

коммунистическое правительство, являются только органическими частями и

естественными частными проявлениями одной и той же европейской цивилизации,

которая в своем целом и есть главный и основной враг исторической России;

что поэтому бороться следует не с одними этими частными проявлениями, а с самой

европейской цивилизацией в ее целом, и особенно с основным духом этой

цивилизации, и что средства для этой борьбы надо выбирать такие, которые сами не

заключали бы в себе духа европейской цивилизации, так как иначе борьба

оказывается нецелесообразной. Ошибка послепетровской антинациональной монархии

заключалась в том, что, видя единственную опасность в военной и экономической

мощи отдельных европейских держав и желая противопоставить этой опасности

соравную ей военную и экономическую мощь русскую, она позаимствовала и стала

прививать в России чуждый России дух европейского милитаризма, государственного

империализма и лженационализма (шовинистического тщеславия). Но ошибкой

послереволюционной власти явилось то, что, усматривая единственную опасность в

буржуазно-капиталистическом строе, она для преодоления этой опасности стала

прививать в России столь же чуждое России и столь же европейское по своему духу

мировоззрение экономического материализма и стремиться осуществлять в России

совершенно чуждые России и созданные европейскими теоретиками идеалы общежития.

Поняв, что и та и другая ошибка ведут к духовному порабощению России европейской

цивилизацией, к уродованию естественной природы исторической России, следует

отказаться окончательно от всякого проявления европейского духа и повести

решительную борьбу против европейской цивилизации в ее целом. Борьба же эта

должна вестись одновременно с созиданием самостоятельной и самодовлеющей

русско-евразийской культуры на основаниях, совершенно отличных от духовных основ

европейской цивилизации.

Нет оснований терять надежду на то, что Россия когда-нибудь, и не в слишком

отдаленном будущем, вновь обретет свой собственный правильный исторический путь.

Ненависть к европеизму и стремление отмежеваться от него, несомненно, стихийно

существуют и сейчас в самых различных слоях населения России-Евразии. Правда,

многие отожествляют предмет своей ненависти только с капиталистически-буржуазным

строем современной Европы и не сознают, что то мировоззрение социализма и

экономического материализма, которое этому буржуазному строю противополагается,

есть тоже органическая часть того же европеизма, порождение того же духа

европейской цивилизации. Но это умонастроение не окончательное. Рано или поздно

оно сменится другим, более сознательным, последовательным и радикальным

отвержением не только отдельных проявлений, но и самой сущности, самого духа

европейской цивилизации. И через отвержение этого чужого духа Россия-Евразия

обретет свое собственное, подлинное лицо.

XIV

Как это ни странно, но именно теперь, когда правительство России прилагает все

усилия к тому, чтобы привить России мировоззрение, созданное типичными

представителями европейского духа, и перестроить согласно созданным европейскими

публицистами теориям, именно теперь, несмотря на это, стихийное национальное

своеобразие и неевропейское, полуазиатское лицо России-Евразии более чем

когда-либо выступает наружу. Проступает наружу, "прет из всех щелей", несмотря

на всю интернационалистическую и противонационалистическую декорацию, несмотря

на все претензии последнего крика "общечеловеческой" (сиречь европейской)

цивилизации. Россия подлинная, Россия историческая, древняя, не выдуманная

славянская или варяжско-славянская, а настоящая русско-туранская Россия-Евразия,

преемница великого наследия Чингисхана. Заговорили на своих признанных теперь

официальными языках разные туранские народы: татары, киргизы, башкиры, чуваши,

якуты, буряты, монголы, "стали участвовать наравне с русскими в

общегосударственном строительстве; и на самих русских физиономиях, раньше

казавшихся чисто славянскими, теперь замечаешь что-то тоже туранское; в самом

русском языке зазвучали какие-то новые звукосочетания, тоже "варварские", тоже

туранские. Словно по всей России опять, как семьсот лет тому назад, запахло

жженым кизяком, конским потом, верблюжьей шерстью -туранским кочевьем. И встает

над Россией тень великого Чингисхана, объединителя Евразии...

Наследие Чингисхана неотделимо от России. Хочет Россия или не хочет, она

остается всегда хранительницей этого наследия, и вся ее историческая судьба этим

определяется. Даже в период антинациональной монархии, когда и правительство, и

образованное общество стремились к тому, чтобы Россия была европейской державой,

и всячески стыдились признать естественную связь России с Азией, даже тогда

Россия силою вещей принуждена была продолжать историческое дело государственного

объединения Евразии, - дело Чингисхана: присоединение Крыма, Кавказа,

Закаспийского края, Туркестана, закрепление за Россией Восточной Сибири - все

это были этапы на том же пути собирания разрознившихся частей евразийского улуса

Чингисхановой империи, а колонизация и запашка степи, превращение ее из кочевья

в ниву было закреплением перехода евразийской государственности из рук туранцев

в руки русских. И несмотря на то, что правительство, стремясь во всем подражать

"великим европейским державам", готово было всюду проводить насильственную

ассимиляцию и культурно обезличивать вновь присоединенные области (как это

делают подлинные европейцы в своих колониях), народная русская стихия,

инстинктивно ощущавшая подлинную задачу России, усваивала по отношению к

туземному населению тактику братания, охотно заимствовала от покоренных разные

черты их быта; в новоприсоединенных областях сами собой вырабатывались особые

смешанные бытовые типы, которые со временем могли бы послужить основанием для

целой радуги евразийских культур, разновидностей одной, общеевразийской: мешало

только стремление русских верхов (как образованного общества, так и

правительства) иметь культуру непременно европейскую.

Тот же процесс инстинктивного и стихийного сворачивания России на ее

естественную историческую дорогу наблюдается и в настоящее время. Несмотря на то

что коммунистическая власть лицом обращена на Запад, к пролетариату

"цивилизованных" стран, и страстно мечтает только о том, чтобы именно этот

европейский и американский пролетариат признал коммунистическую власть своею,

России в силу обстоятельств приходится все больше и больше иметь дело с Азией, а

в своем внутреннем строительстве осуществлять то братание племен Евразии,

которое является неизбежным следствием исторической миссии России -

государственной объединительницы Евразии, преемницы и наследницы Чингисхана.

Привлечение разных племен Евразии к общему государственному строительству,

соединяя их всех в одну общую семью, заставит каждого из них смотреть на русскую

государственность как на свою собственную, родную. Глубокая перепашка всего

социального организма нации, поднявшая наверх те слои, которые прежде были

внизу, приближает возможность создания новой культуры или целой радуги

родственных друг другу культур на основе народного быта и народного

мировоззрения, прежде существовавших только как предмет этнографического

изучения: мешает опять-таки только упорное желание руководителей культурной

жизни иметь в России не свою собственную, своеобразную евразийскую культуру, а

культуру европейскую, может быть, и не во всем схожую с современной культурой

народов Западной Европы, но все же соответствующую мечтам и теориям европейских

социологов и публицистов и, следовательно, проникнутую тем же духом европейской

цивилизации.

Словом, несмотря на упорную борьбу, которую правящие круги (все равно какие,

прежде - монархические, теперь - коммунистические) ведут уже более двухсот лет

против природной сущности России-Евразии, эта Россия-Евразия все время не

перестает стихийно стремиться к тому, чтобы быть самой собой и вновь вполне

вступить на свой природный исторический путь после слишком затянувшейся диверсии

подражания западноевропейским образцам и учениям. Надо, чтобы это стихийное и

инстинктивное стремление наконец стало сознательным. Будущая Россия-Евразия

должна сознательно отвергнуть дух европейской цивилизации и построить свою

государственность и свою культуру на совершенно иных, неевропейских основаниях.

Конечно, невозможно предсказывать, какова будет эта государственность и эта

культура. Но наследие Чингисхана, в свое время подхваченное допетровской

Москвой, неизбывно находится при России, определяя не только ее прошлое, но и ее

будущее, делая до некоторой степени возможным и предсказание. В международных

сношениях будущая Россия, сознательная хранительница наследия Чингисхана, не

будет стремиться стать европейской державой, а, наоборот, будет всячески

отмежевываться от Европы и европейской цивилизации. Памятуя уроки прошлого, она

будет следить за развитием европейской материальной техники, усваивать из этой

техники то, что ей необходимо, но всячески будет ограждать себя от усвоения

европейских идей, европейского миросозерцания и духа европейской культуры. Она

не будет вмешиваться в европейские дела, не будет брать сторону той или иной из

борющихся в европейских странах партий или идеологий, не будет считать своим

искренним союзником ни одну из европейских социальных групп. В частности, борясь

с международным капиталом как с одним из факторов европейской цивилизации, она

не будет считать своим полным союзником европейский пролетариат, учитывая, что,

хотя этот пролетариат тоже борется с капиталом, но борется только наполовину,

только для того, чтобы международный капитал уступил ему часть барышей, которые

он наживает, эксплуатируя "нецивилизованные" страны, полная же гибель

международного капитала и прекращение его эксплуататорского властвования над

"нецивилизованными" или "полуцивилизованными" странами, т.е. именно то, что

должно быть целью России, для европейского пролетариата невыгодно и неприемлемо,

совершенно так же, как и для европейской буржуазии. Наоборот, в отношениях своих

к странам и народам неевропейской цивилизации будущая Россия должна

руководствоваться чувством солидарности, видя в них естественных союзников,

одинаково заинтересованных в преодолении империализма европейской цивилизации.

Россия должна остерегаться от всяких попыток присоединить к себе ту или иную

страну, не входящую в географические пределы Евразии, помня, что такое

присоединение уже раз повредило делу Чингисхана. Но в то же время с этими

неевразийскими, чисто азиатскими странами Россия должна поддерживать и

культурное общение, и самые оживленные торговые сношения, а сверх того, более их

умудренная опытом, должна организовывать их в противодействии против европейской

цивилизации, предостерегать их от проникновения к ним духа европеизма в разных

его проявлениях и помогать им творить и развивать их собственные национальные

культуры.

Во внутренней своей жизни будущая Россия должна твердо помнить о прошлом. Это не

значит восстанавливать прошлое. Прошлое восстановить невозможно и не нужно. Но

известные принципы, на которых строилась жизнь в прошлом, при Чингисхане и в

допетровской московской Руси, могут быть поставлены в основу и будущего

строительства. Главный из этих принципов: теснейшая связь между частным бытом,

государственностью и религией. Безбожная и антирелигиозная государственность

есть специально европейское изобретение, находящееся в тесной зависимости от

всего духа европейской цивилизации. Правда, европейцы этим изобретением очень

гордятся и считают его признаком прогресса. Но так расценивают европейцы вообще

все продукты своей культуры; они рассуждают упрощенно: все, что изобретено

европейцами и согласно с общим духом их культуры, "хорошо и "прогрессивно", а

все, что изобретено неевропейцами, - хорошо только постольку, поскольку оно

похоже на то или иное европейское изобретение. Если же рассуждать объективно, не

поддаваясь самовосхвалению европейцев, то из того факта, что антирелигиозная

государственность придумана одними только европейцами и ни у одного другого

неевропейского народа никогда не существовала, можно сделать только один вывод,

что такая государственность противоестественна и уродлива, что она противоречит

нормальной человеческой природе и что если европейской природе она не

противоречит, то только потому, что сама эта европейская природа ненормальная,

выродившаяся. Здоровый человек всегда религиозен. И неправда, будто бы "религия

- частное дело каждого": в действительности религия всегда была, есть и будет

делом не только частного человека, но и народа. Народы Евразии всегда были

религиозны. Если отдельные представители их иногда отпадают от религии, то

только под уродующим влиянием европейской цивилизации и европейских идей.

Обрести свое подлинное лицо и стать самой собой Россия-Евразия может, только

вернувшись к религии и укрепив в себе религиозную стихию. Это вовсе не значит,

чтобы нужно было создать опять тот внешний союз между государственной властью и

официальной церковью, который существовал в России до революции. Даже как раз

наоборот - этот союз, оказенивший православие, лишивший русскую церковь

способности развития и стремившийся превратить ее в полицейское орудие

государственной власти, более всего противоречит духу подлинно религиозной

государственности. Ни этот союз, сводящийся, по существу, к подчинению церковной

организации государству и к наложению государственной цензуры на свободные

проявления религиозного духа, ни какие бы то ни было другие известные проявления

религиозного духа, ни какие бы то ни было другие известные в практике

европейских народов формы отношения государства и религии (отделение церкви от

государства, подчинение государства церковной организации, договор государства с

международной церковной организацией) не соответствуют тому принципу связи между

государственностью и религией, который лежит в основе всякого подлинно

евразийского государственного строительства. Ибо все эти формы проникнуты духом

европейской цивилизации, духом уродливым как раз в области религиозной. Все эти

формы взаимоотношения между церковью и государством предполагают представление о

церкви и о государстве как о двух различных организациях с разным личным

составом. Между тем на деле и церковь и государство состоят из живых людей, и

притом из тех же людей. Народ в церкви и народ в государстве не два разные

существа, а одно существо. В одном и том же человеке существует воля и совесть:

это - не разные существа, а разные свойства, разные способности одного и того же

существа; в нормальном, разумном и хорошем человеке между совестью и волей нет

разлада, а есть известная согласованность: то же самое должно быть между

государственностью и религией. Казенная религиозность аналогична подчинению

совести воле; борьба государства с религией аналогична борьбе воли с совестью;

но подчинение государства церковной организации не аналогично подчинению начала

воли началу совести, ибо при этом государство и церковная организация мыслятся

как два разные существа, так что получается подчинение воли одного существа

совести (а следовательно, и воле) другого. Проблема взаимоотношения

государственности и религии для России-Евразии является проблемой основной, ибо,

как сказано, Россия-Евразия только тогда может стать сама собой, когда будет

религиозна. Решение этой проблемы лежит не в законодательстве, а в быте. При

Чингисхане не было казенной религии, не было и подчинения государственной власти

какой-либо религиозной организации, а тем не менее государственность Чингисхана

была глубоко религиозна. Точно так же и в допетровской Руси вера была не

казенной и государственная власть не была в подчинении у власти церковной, а тем

не менее старая московская государственность была религиозной. Решение вопроса и

при Чингисхане, и в допетровской Руси лежало не в области политики и

законодательства, а в области быта и психологии. Каждый воин Чингисхана

подчинялся не только своему начальнику (а через него - его начальнику и т.д.

вплоть до самого верховного хана), но и прежде всего высшему религиозному началу

и знал, что тому же высшему религиозному началу подчиняется и его начальник, и

начальник этого начальника и т.д., вплоть до самого Чингисхана. При этом

подчинение религиозному началу и у воина, и у начальника, и у Чингисхана было не

только официальное, не только в связи со службой, но и вне службы, в самом быте.

И жизнь внешней природы, и судьба человека, и быт человека мыслились как

закономерное, неземным верховным существом предустановленное течение вещей; и

государственность представлялась как часть этой естественной системы. Такое же

отношение к делу наблюдалось и в допетровской Руси, несмотря на то что между ней

и кочевническим государством Чингисхана было громадное различие. И если

Россия-Евразия хочет опять стать самой собой, а не уродливым отображением

европейской цивилизации, ей предстоит создать вновь такое же положение дела.

Пусть это новое положение будет внешне совсем непохоже ни на допетровскую Русь,

ни на царство Чингисхана - самый принцип постройки должен быть тот же. Ибо это

есть настоящий принцип всякой подлинно евразийской государственности.

Итак, путь к подлинно своему, к обретению своего настоящего лица для

России-Евразии предначертан ее прошлым. И тем не менее это не есть путь назад, а

путь вперед, к подлинно новому, к небывалому. Предстоит создать совершенно новую

культуру, свою собственную, непохожую на европейскую цивилизацию. То, что сейчас

делается в России, только кажется новым и своеобразным. На самом же деле это

разрушение, а не созидание, и разрушение это проникнуто тем же старым духом,

духом Петра I, Екатерины II и всей интеллигенции XIX века, прельщенной

заманчивым внешним видом европейской цивилизации и европейских идей. Подлинное

творческое созидание еще впереди. И станет оно возможным лишь тогда, когда

окончательно будут изжиты увлечения европейской цивилизацией и придуманными в

Европе идеологиями, когда Россия перестанет быть кривым зеркалом европейской

цивилизации, а обретет свое собственное историческое лицо и вновь станет сама

собой - Россией-Евразией, сознательной носительницей и преемницей великого

наследия Чингисхана.

 

                                    В библиотеку                                     На главную страницу