Я.А. Бромберг
ЕВРЕЙСКОЕ ВОСТОЧНИЧЕСТВО В
ПРОШЛОМ И БУДУЩЕМ
"Блажен, кто посетил сей
мир в его минуты роковые"... Конечно,
не скоропреходящее земное
блаженство имел здесь в виду поэт: в
его время, в те, другие,
классические 30-е годы еще свежа была
память о грозных годах
революции и империи. Но за слепой
борьбой страстей и вожделений
скрываются иные, высшие и
оправдывающие смыслы. В
духовной глубине человека живет
неистребимо "любовь к
року", жажда подвига и ответственности,
вины и искупления. И потому
возможно утвердительное приятие
исторической катастрофы во всей ее
неизбывной трагике — для
кабального подданного
невиданной по деспотизму власти, как и
для подневольного изгнанника.
В лотерее истории на долю нашего
поколения опять выпало тяжкое
счастье выигрыша. При нас
закончился некий звездный
цикл, "великий год", и именно мы
удостоились наблюдать
очередное затмение солнца истории, и для
нас оно заиграло невиданными,
нездешними огнями. Будем же, как
звездочеты, ловить
драгоценные мгновения нашего тяжкого опыта,
в котором столь явственно
заколыхалось "покрывало Майи",
зашатались еще вчера,
казалось, непоколебимые устои, и
сокровенный смысл всего того,
что раньше прикрывалось
косностью мысли, ложью и
условностями, придвинулся к нам до
жуткой близости.
На наших глазах половодье истории
смывает и разбивает в щепы
целые царства, навеки
разрушает давние и привычные скрепы,
уводит в область предания
целые культурные миры. Но в то же
время завязываются новые, еще
странные и непривычные связи,
выявляются неожиданные итоги
предыдущих развитий, облекаются в
плоть неожиданнейшие
сопоставления и на многие годы
устанавливаются очертания
новой исторической реальности,
совсем не похожие на то, что
предсказывалось глубокомысленными
научными прорицателями и не в
меру нетерпеливыми утопистами.
Универсально-историческая
катастрофа русской революции одним
из своих ответвлений и
следствий означает крупный поворот на
длинном историческом пути
ветхого днями Израиля. Колеблется и
обваливается идейное здание,
больше ста лет с надеждой и
тщанием возводившееся евразийскими
идеологами и "властителями
дум". Истончаются и
рвутся бесчисленные нити на поношенных
одеждах еврейского
просветительства и рационализма
западничествующего толка. При
всем официальном оптимизме
еврейских деятелей и дельцов
опасность духовного оскудения
неминуемо следует за
небывалым территориально-политическим и
экономическим разгромом
основной этнической базы иудейства —
востоеврейского народа России.
Все надежды фанатического
еврейского западничества на наших
глазах заканчиваются
крушением — и вожделенное царство разума
и справедливости,
оказывается, либо не задалось совсем на
земле, либо придет совсем не
оттуда, откуда все его ожидали.
Наряду с неуклонным
распылением социальных связей в среде
урбанизованного и
стандартизирующегося западного человечества
по мере его
"освобождения" от высших сословий, от уз церкви,
монархии и плутократии
(последнее, конечно, еще только in spe)
растут в то же время в Европе
и Америке силы
национально-культурной
дифференциации в первобытном,
расово-этническом смысле. И
не добром, к изумлению еврейских
деятелей и идеологов, этих
самых верных рыцарей "свободы" и
"прогресса",
поминается теперь их неустанная историческая
борьба против "темных
сил" за "нашу и вашу" свободу и право.
Не настает гармонического
слияния культур и народов в служении
истине и справедливости, все
крепчают диссонансы духовных
ритмов европейско-арийской и
азийско-еврейской стихии, все
напряженнее и непримиримее
делаются силы отъединения и
отталкивания. Завершает свой
предустановленный круг дело М.
Мендельсона, не оправдав чаяний, на
него возлагавшихся, и
исторические итоги его
взвешены на весах и найдены очень
легкими. Впрочем, отбросим
привычную еврейскую
односторонность: как общее правило,
всякий
культурно-исторический почин
губится руками не врагов и
гонителей, а адептов и
последователей, и наследие Мендельсона
постигла та же участь.
Первоначальная чистота учения и
возвышенность личного примера
основоположников, как всегда,
помутнела и измельчала у
эпигонов и подменялась слепой
притязательностью
оскорбленных самолюбий, нетерпеливой жаждой
преждевременных итогов и
удовлетворений.
Наступает конец еврейского
западничества, не в меру
засидевшегося за столом
истории, и последние остатки его
духовных энергий быстро
растрачиваются в идейном организме
еврейско-интеллигентского
фанатизма — как в
лжегосударственнической,
сионистской, так и в лжерелигиозной,
коммуно-социалистической
разновидности единой утопии.
Но еще жив и силен дух древней
религиозно-культурной традиции
в народных низах, в
реалистической и практической тенденции
народной мудрости,
сложившейся в тысячелетиях житейского и
политического опыта. И
расхождение между основной
культурно-религиозной стихией
восточно-еврейского народа и его
"правящим слоем"
интеллигентов, утопистов и денежной
буржуазии, столь давно и
привычно представляющим Израиль на
исторической сцене, к нашему времени
достигло необычайной
остроты. Не будет большого
преувеличения в сравнении этого
расхождения с общеизвестной
послепетровской культурной
псевдоморфозой "правящего
слоя" в России, расколовшей русский
народ глубокой трещиной
надвое и повлекшей в конечном счете за
собою революционную
катастрофу наших дней.
В условиях небывалых
культурно-государственных экспериментов,
в моральной атмосфере,
нагнетаемой до невыносимого давления
под действием жестоких и
хищных сил, поделивших вчера еще
единую территорию "черты
оседлости", заканчивается процесс
напряженной поляризации. Пали завесы,
воздвигнутые досужим
утопизмом и оптимистическим
празднословием, и, как в страшной
гоголевской легенде,
"вдруг стало видимо далеко во все концы
света": истинная мера и
цена вещам все выпуклее и ярче
обрисовывается при зловещем
освещении революции. Уже не
беспочвенные домыслы
идеологов ныне предопределяют (по крайней
мере, внешне) формы
национально-культурного бытия восточного
еврейства, как это было еще
столь недавно. Сейчас
реалистическая проза
житейского опыта, горьких разочарований
понуждает его пересмотреть
заново культурные устои еврейства,
опять приникнуть к истокам
вод, его питающих. Из-под спуда,
из-под пыли долгих
десятилетий прозябания на задворках
культуры приходится ему
извлечь старое восточное, азийское
наследие, тот самый жупел,
которым пугали и попрекали его
враги, который так
основательно был спрятан на дне души, под
грудами условностей и
выдумок. И уже начинает одумываться даже
кое-кто из идеологов и
деятелей, и уже еврейскими устами
начинают произноситься еще
робкие и отрывистые слова о
"единственных в Европе
подлинных азиатах". Для восточного
еврейства пришла пора
перестать напрашиваться на двусмысленные
комплименты и полупризнания
со стороны просвещенного Запада и
по-новому, в свете
исторического опыта современности,
осмыслить факт нахождения
исходной точки своего исторического
пути в пределах — не азиатской,
впрочем, а азийской, еще
вернее — асийской,
ближневосточной икумены. Этот
основоположный факт сразу
создает известную генетическую
общность религиозно-культурных
начал с "народом-хозяином",
которого рецепция
византийского православия в ином смысле
вводит в круг асийских
культур. Как бы ни переоценивать
глубокую разницу
догматического содержания православия и
иудейства, и то и другое в
своем мирском,
универсально-историческом
аспекте восходит к тому единому
кругу асийской, магической
культуры, яркая характеристика
которого составляет одну из
заслуг О. Шпенглера.
Для пытающегося постичь
глубокий смысл этого факта открываются
новые и неожиданные точки
зрения на великую историческую
драму, развертывающуюся в
непосредственном соседстве и
окружении восточного
еврейства, при участии немалого — слишком
немалого! — числа его
собственных сынов, но также и при
большем числе кровавых жертв
и всяческих страданий с его
стороны. Еврейское сознание только
сейчас начинает понимать,
задним числом, смысл и
глубокое значение старой борьбы
западных и восточных начал в
русской душе, в свое время
прошедшей как-то почти совсем
мимо его внимания.
Что восточное еврейство
только теперь ощутило не только
метаисторическую важность
судьбы России, но и неслучайность
своей собственной прошлой и
будущей роли в ней, и
многочисленность точек
соприкосновения своей собственной
культурной сущности с душой
России, и даже просто
хронологическую исконность
своих связей и сношений с нею, —
все это есть тоже одно из следствий тумана,
напущенного в
историческую науку устарелыми
схемами и категориями
западничествующей
подражательности. Но к нашему времени
историческая наука расширила
свой предмет далеко за пределы
Европы и Средиземноморского
бассейна, еще не так давно
почитавшихся монопольными
носителями вселенско-исторического
замысла. В частности,
евразийская критика и научный почин с
большим рвением пытаются
пролить свет на те доселе темные
места и провалы истории
евразийского мира, мимо которых
традиционная вульгата русской
истории проходила с небрежной и
невнятной скороговоркой. Может быть, именно
последнему
обстоятельству мы обязаны
скудостью и нераспространенностью
сведений об одном из
замечательнейших в религиозно-культурном
отношении эпизодов истории
евразийских степных пространств. Мы
имеем в виду историю
зарождения, расцвета и гибели обширного
Хазарского царства,
основавшегося на степных раздольях
нынешней Новороссии, нижнего
Поволжья и Предкавказья и в
котором господствующей верой
была еврейская, при большой
терпимости к христианству и
исламу, также имевшим в нем
распространение.
С собственно еврейской точки зрения
хазарский эпизод
представляет собой завершение
целого культурного цикла, в
еврейской (да и во всеобщей)
истории очень мало освещенного,
несмотря на свою большую
религиозно-историческую важность.
Государственная и
прозелитическая деятельность евреев в
Хазарии представляет собой
последнюю крупную попытку евреев
выйти за пределы своей
национально-культурной ограниченности и
замыкает собой целую цепь исторических
попыток,
развертывавшихся на Ближнем
Востоке, в черноморских царствах и
по обоим берегам Красного
моря (Аксумское, Гимьяритское
царства). Именно на этих
местах впоследствии, с окончательным
ослаблением еврейской тяги к
прозелитству, обоснуются
православные общины — от
нынешнего юга России через Балканы и
Коптский Египет до далекой
Абиссинии, отдельные остатки
которых впоследствии выдержат
даже стремительный смерч
новоявленного ислама. В
Хазарском каганате иудаизм совершает
самую существенную попытку
утвердить свою вселенскую сущность
в рамках некоего земного царства. Отсюда, из
укрепленных
убежищ в устьях великих
степных рек (Дона, Днепра и Волги)
иудео-хазарское царство,
верное вековым
территориально-политическим
инстинктам последовательно
сменявших друг друга кочевых
культур, тянулось на запад, к
подчинению и введению в
область своего культурно-религиозного
влияния южных племен
восточного (позднее ставшего русским)
славянства. Здесь разыгрались
первые эпизоды провиденциальной
встречи России с еврейством.
Хазарский каганат осуществил
если не самый первый, то все же
один из самых ранних
организованно-государственных замыслов на
территории современной
России, и притом замысел, нигде не
выходящий за ее будущие
пределы. Уже в нем явственно звучит
один из лейтмотивов евразийской
истории, восточнославянский
этнический субстрат
вовлекается здесь в государственное
сожительство с кочевыми
народностями туранского и отчасти
семитического происхождения —
покуда еще только в первом
наброске государственных
границ будущих евразийских царств: от
Карпат до Тмутаракани.
Но в ход иудео-хазарской
истории еще раз вмешался тот
таинственный рок, который начиная
с 70 года по Р.Х. неизменно
сокрушал всякие попытки
еврейства обосноваться в пределах
некоего земного царства,
вновь и вновь уничтожал воздвигнутые
государственные здания и гнал
еврейство обратно в рамки чисто
духовного религиозного
consensus'a, не отвлекаемого в сторону
заботами о мирском
властодержательстве. И Хазарское царство
как политическая сила погибло
насильственной смертью: оно пало
под ударами воинствующего
язычества в лице новой силы,
рвавшейся по встречным путям
на просторы евразийских степей.
Этой силой было
Новгородско-Киевское княжество во главе с
неутомимым и грозным воином
Святославом Игоревичем, этим
последним и
"сознательнейшим" язычником поры раннего
христианства, какой известен
истории вне пределов
греко-римского мира. В
далекой глуши степей, в глубокой тайне
от современников и потомства
произошла, по-видимому, одна из
самых кровопролитных сеч в
бурной истории евразийского мира; о
ней глухо и отрывочно
сообщает Нестерова летопись под 965
годом. Судьба решила великий
спор в пользу славянства; но
Хазарское царство не было
уничтожено, а только лишилось своего
былого политического
могущества.
Замечательно, однако же, что
интерес иудейства к русскому
славянству как к объекту
религиозной проповеди не минул и
после политического
столкновения. Знаменитый эпизод с посылкой
евреями послов к кн. Владимиру
на единственный в своем роде
конкурс религий все еще не
понят и не истолкован во всем своем
значении. Мы все помним
летописный рассказ:
"Се слышавше Жидове
Хозарьсти придоша рекуще: "слышахом, яко
приходиша Болгаре и
хрестеяне, учаша тя кождо вере своей;
хрестеяне бо веруют, его же
мы распяхом, а мы веруем единому
Богу Аврамову, Исакову,
Яковлю". И рече Володимер: "что есть
закон ваш?" Они же реша:
"свинины не ясти, ни заячины, субботу
хранити". Он же рече:
"то где есть земля ваша?" Они же реша:
"в Ерусалиме". Он
же рече: "то тамо ли есте?" Они же реша:
"разгневаля Бог на отци
наши, и расточи ны по странам грех
ради наших, и предана бысть
земля наша хрестеяном". Он же
рече: "то како вы инех
учите, а сами отвержени от Бога и
расточени? аще бы Бог любил
вас и закон ваш, то не бысте
расточени по чужим землям;
егда нам тоже мыслите прията?"
Еврейская периферия доныне
видит в словах кн. Владимира чуть
ли не первоначальную
идеологию русского антисемитизма. На
самом деле в этих словах едва
ли содержится неприязненная
критика иудаизма. Ритуальная
практика еврейства не показалась
кн. Владимиру чрезмерно
обременительной, не в пример
мусульманству с его
"сухим законом". Рецепция иудаизма не
казалась ему также слишком
резким разрывом с традицией отцов:
в этом смысле наименее
приемлемой верой для него было немецкое
латинство. Отрицание еврейства
у Владимира вызвано
соображениями чисто мирского,
политического характера,
смешанными со смутным, еще
по-язычески суеверным страхом перед
необычайностью земных судеб
Израиля, поразившей его, конечно,
еще до непосредственной
встречи с еврейством в лице послов.
Но, может быть, под понятным
нежеланием связывать будущее Руси
с трагической судьбой
векового исторического неудачника
скрывается еще нечто другое. В лице
св. Владимира мы впервые
на русской почве встречаем
сознание значительности и
поучительности судеб
еврейства в этом мире и вместе с тем
смутное предчувствие, на
конкретном примере от противного,
иноприродности путей России к
ее чаемому мессианскому
призванию. Историческому
назначению России суждено было
осуществиться в своеобразном
сопряжении религиозного пафоса
аскетической скудости и
самоуничтожения с упорной волей и
оригинальным вкусом к
обширному государственному строительству
как высшей форме утверждения
и приятия земной реальности в
целом. Иудейство всегда шло (и
притом в глубочайшем смысле
добровольно) от одной
национально-государственной катастрофы к
другой, никогда не завязывая
порванной нити, а начиная всякий
раз новую и как бы
отталкиваясь от соблазнов землеустроения и
властодержательства. Россия
неизменно воскресает с новыми
силами и в новом образе после
таких катастроф, усваивая
наследие разрушителей и обращая
его на новые цели. Не здесь
ли, в этой глубочайшей
разнице путей и в неясно
предвосхищаемом единстве
целей и назначений таятся корни
русско-еврейской проблемы,
даже поскольку она ставится в чисто
мирском,
культурно-историческом аспекте?
Долговременному плену и
русских, и еврейских историков у
подражательного, шаблонного
западничества мы обязаны тем, что
историография русско-еврейских
отношений все еще не вылилась в
связный, непрерывный рассказ.
Только оторванные эпизоды,
отдаленные друг от друга
вековыми промежутками,
свидетельствуют об
"избирательно-сродственной" тяге евреев на
евразийский Восток. Почти
одновременно с основанием крупного
культурно-политического
центра на крайнем юго-западе
европейского мира, в рамках и
в сотрудничестве с Кордовским
халифатом, происходит другое
расселение, затрагивающее
юго-запад евразийских равнин
(еще до того, как он стал
русским). Расселение это
опирается как на исходный пункт на
Крымский полуостров, этот
замечательный морской привесок
"континента-океана", извечный плавильный котел народов и
немаловажный перкуссионный
центр переселений-взрывов. Кипучая
торговая деятельность
еврейских общин Каффы и Херсонеса, от
которых остался немой, но
красноречивый памятник — некрополь
Чуфут-Кале, — не раз
соприкасалась на побережье "Русского
моря" с
военно-стяжательской предприимчивостью
варяго-славянских вольниц и с широким
хозяйственным оборотом
приднепровских князей. Что
еврейская "черта оседлости"
заходила довольно далеко на
север уже при первых христианских
князьях-рюриковичах, об этом
свидетельствует весьма вероятное
еврейское происхождение
Никиты Затворника и новгородского
епископа Луки Жидяты, первого
русского писателя и
проповедника. Проникновение
евреев на Русь продолжалось и
позже: так, есть известие о
том, что среди ближних слуг и
дружинников вел. кн. Андрея
Юрьевича (Боголюбского),
составивших против него
заговор и умертвивших его в 1175 г.
(первый дворцовый переворот на Руси
революционного характера),
находился и еврей по имени
Ефрем Моисич. (Напоминание об этом
факте может послужить — или
уже послужило — лишним доводом для
поддержания антиеврейской
аргументации в известных кругах; но
— из песни слова не
выкинешь.)
Золотоордынский период
евразийской истории был также весьма
небезразличен для судеб
еврейства. При всей известной
религиозной терпимости
монгольских ханов (по крайней мере, до
принятия ими мусульманства),
в разных частях их необъятных
владений (в южнорусской
степи, в Крыму, на Кавказе, в Средней
Азии и, по-видимому, на Руси в тогдашнем
смысле) не редкость
было встретить еврейские
общины. О них неоднократно упоминает
Рубруквис в описании своего
путешествия в ханскую ставку. К
сожалению, эта глава истории
евреев в России почти совсем не
освещена наукой. Упадок
Золотой Орды и переход политической
гегемонии над евразийским
миром к Москве совпадают с новой
широко задуманной попыткой
некоторых еврейских групп
развернуть прозелитическую
деятельность в пределах Московской
Руси. Крымский еврей Схария
заносит с собою на Москву зерна
нового учения, пытающегося
сблизить ветхо-и новозаветное
направление асийской
религиозной традиции. В Новгороде Великом
объявляется "ересь
жидовствующих", в которой еврейское влияние
проявляется не только
посредством личного участия (количество
еврейских полемистов, судя по числу
имен, сохранившихся в
истории, было, по-видимому,
невелико), сколько в неожиданно
обнаружившемся созвучии
ветхозаветных начал каким-то
сектантски-хлыстовским и
утопистским элементам русской стихии,
здесь впервые встретившимся с
еврейским пафосом мессианского
избранничества.
Ответные отклики "ересь
жидовствующих" вызвала не только среди
простонародья, но и в среде крупной думной и
приказной
бюрократии, при
великокняжеском дворе и даже среди
духовенства. Благосклонный
нейтралитет по отношению к движению
занимал сам вел. князь Иван
Васильевич. Оно все разрасталось,
вовлекая в свою орбиту
крупные государственные вопросы
(например, вопрос о
престолонаследии). Ересь вызвала в недрах
православия ответное движение,
некоторыми чертами на сто лет
предварившее европейское
явление контрреформации. Пресловутое
"бродильное начало"
в иудаизме вполне оправдало себя: в
диспутах с еретиками впервые
получает полемический закал
богословская мысль русского
православия. Для борьбы
мобилизуются все его наличные
культурные силы, возникает
полемическая литература,
производится пересмотр положительного
содержания религиозной традиции
(Библии, Житий Святых). Но
приходится отдать
справедливость православию в целом: "каленое
железо" не фигурировало
в числе средств борьбы с ересью. Были
уклоны и соблазны, и даже на
огромном расстоянии, понаслышке
из десятых уст, действовала
грозная повесть об Инквизиции
(эпоха "ереси
жидовствующих" знаменательно совпадает с гибелью
мусульманско-еврейского месторазвития
на Пиренейском
полуострове). Кое-кто грезил
и тогда о праведном насилии, о
мече карающем и очищающем. Но
против почитателей Фердинанда
Католика зазвучал
предостерегающий голос "заволжских старцев"
с знаменитым пустышником
Нилом Сорским во главе. По парадоксу
истории на полемике вокруг
жидовствующих на Руси впервые
идеологически оформляется
отталкивание от догматики и практики
католичества; этим упраздняется
то опасное наследие, которое
таило в себе
"пораженческое" поведение московско-русской
делегации на Флорентийском
соборе 1439 г., этом своеобразном
церковном прообразе
германо-большевистского действа в
Брест-Литовске.
Шестнадцатый век знаменует
массовое устремление евреев на
места, на целые века
сделавшиеся "месторазвитием"
восточноеврейского народа.
Движение надолго задерживается на
крайних западных пределах
древней Хазарии. Здесь еврейская
масса впервые соприкасается с
западнорусской стихией,
переживающей смутную эпоху
польского анарховладычества.
Общеизвестна печальная роль,
которую сыграло малорусское и
галицийское еврейство как
орудие эксплуатации крестьянства
польскими магнатами —
колонизаторами и латинизаторами. Она
едва ли чем-нибудь может быть
оправдана, и еврейство за нее
жестоко поплатилось ужасами
хмельнищины. Едва ли не ужаснее
сказалась рука карающей
Немезиды в тяжком духовном и
нравственном наследии многих поколений
еврейских "факторов" и
посредников, этих, в
известном смысле, еще более жалких жертв
тяжелогнетущего
ясновельможного самодурства, чем кабальная
крестьянская масса,
исповедовавшая "хлопскую веру". Но, с
другой стороны, есть
основания думать, что и в ответной борьбе
западнорусского крестьянства
против насилий шляхты еврейство
сыграло известную роль. Еще
ждет своего исследователя история
еврейских отношений с
казачеством; отношения эти отнюдь не
ограничивались услугами
маркитантского характера, бессмертное
олицетворение которых мы
имеем в лице гоголевского Янкеля.
(Последний, кстати, является
первым крупным опытом
художественного освоения
еврейства русской литературой и
внедрения его как составной
части в русский географический и
культурный ландшафт.)
Вопреки распространенному
мнению, уже в XVII (и даже XVI) веке
проявляется после долгого
перерыва тяга евреев в Великороссию,
несмотря на резко
отрицательное отношение московского
правительства. Так, именно в
середине XVII века укоренился в
России род Шафировых.
Знаменитому вице-канцлеру Петра Великого
его еврейское происхождение
часто припоминалось в ссорах
"птенцов гнезда Петра" из-за
власти и влияния. Совершенно
равнодушен к этой особенности
биографии Шафирова был сам Петр
с его умением практически
использовать людей различнейшего
звания для государственной
работы. Великому царю не пришлось
раскаиваться: общеизвестен
факт спасения Петра из прусской
ловушки, расставленной
румынским вероломством, благодаря
дипломатическому искусству
Шафирова. Ярким примером
непреодолимой тяги в Россию у
евреев является в несколько
более позднюю эпоху судьба
известного героя дела "о
совращении" в 1738 г. —
Боруха Лейбова. В нем как бы оживает
дух Схарии Новгородского; его влечение к
России (из которой он
несколько раз был изгоняем)
явно доходит до маниакальной Мее
Пхе, за которую он поплатился
трагической гибелью. Волна
массовых еврейских
переселений остановилась на пороге
пустынных и бесхозяйственных
пространств нынешнего юга России.
Как и малорусское
крестьянство, восточное еврейство переходит
этот порог только после
первого раздела Польши, от которой
русская государственность
впервые унаследовала территорию с
большим еврейским населением.
Еврейские публицисты и историки,
кажется, ни разу не помянули
добром первого крупного факта в
истории отношений русской
государственности со своими
еврейскими подданными: мы
имеем в виду расширение границ
еврейской "черты
оседлости" на обширные пространства
Новороссии (кажется, первый
пример этого рода в истории
христианских государств). В
это самое время во многих
микроскопических государствах
просвещенной и философической
Германии евреи при въезде в
города еще платили за себя
"скотскую пошлину".
Вообще, история евреев при Екатерине II
производит как бы
experimentum crucis над позднейшими
предрассудками
западничествующих еврейских деятелей и
историков, фанатиков рационализма и
уравнительства. Например,
льготы еврейскому населению
Риги давались екатерининским
правительством втихомолку от
просвещенного остзейского
бюргерства.
Первым русским государственным
деятелем, обратившим
пристальное внимание на
еврейский вопрос, был знаменитый поэт
Г.Р. Державин. Его
пространное "Мнение о предотвращении в
Белоруссии голода и
устройстве быта евреев" проникнуто
искренним доброжелательством
к евреям, несмотря на, в общем,
отрицательное о них мнение, и
обличает желание подойти к
трудной и сложной проблеме с
широко государственнической точки
зрения. Это не помешало тому,
что в еврейской "периферийной"
среде укоренился взгляд на
Державина как на отъявленного
антисемита. Конец
восемнадцатого века, принесший гибель
изжившей себя польской
анархо-государственности, вознес в то
же время петровскую Россию на
большую высоту политических
успехов (приобретение
Белоруссии, Волыни, Подолии и
Новороссии). В это время в
духовный инвентарь восточного
еврейства входит новый
чрезвычайной важности элемент.
Зарождается духовное движение
хасидизма, одними встреченное
восторженно, как ответ на
тоску народной души, как избавление
от слишком долгого засилья
религиозного формализма и
законничества; другими же
анафематствуемое, как опасная и
соблазнительная ересь. Уже
встречались замечания о том, что
мистический аскетизм
первоучителя хасидизма Израиля
Межибужского, философски
разработанный в трудах его ученика
Бера Межиредкого и др., во
многом сходен с воззрением его
младшего современника Тихона
Задонского. Основной стержень
хасидического учения, и по
богословским и полемическим
писаниям его основателей, и в
аскетической практике первых
знаменитых
"цадиков" Подолии, Волыни и Белоруссии (Наум
Чернобыльский, Залман
Борухов-Шнеерсон, Арон Старосельский и
др.), состоит в крайне
напряженном ощущении благодатной
близости Божества к творению.
Из этой близости проистекает
возможность посредничества
между Богом и человечеством в лице
многих праведников
одновременно, сокрытых от ведения мира, но
уже при жизни почитаемых в
тесном кругу посвященных. При всей
глубине непрестанного духовного
созерцания Божества сила
благодати у праведника
обращена не столько к единоличному
душевному спасению, сколько к
высшему благополучию верующих,
проявляясь не только в
исповедничестве и учительствовании, но
и в мирском делании. Таким
образом, хасидизм, возникая у
самого географического рубежа
латинства и православия,
сближается с последним в
своем теургическом и нравственном
идеале назначения праведника
в этом мире. Как известно, именно
в этом пункте традиция
русского старчества столь сильно
расходится с крайностями
воззрений латинства на монашеский
затвор и умерщвление плоти.
Учение же основателей хасидизма об
обязательности духовной
радости о Господе, о слиянии с
Божественной субстанцией в
молитвенном восторге — также
противоположно суровому,
отрешенному от реальности творения
духу католического
монашества, доходящего в экзерцитациях
Лойолы и в "трупном
повиновении" иезуитов, при всей их
обращенности к суете мира сего,
до некоей болезненной
некрофилии.
Есть глубокий смысл в
близости местозарождения хасидического
движения к русско-восточному
миру. Географическое, ландшафтное
окружение основателя
хасидизма и его ближайших последователей
не напрасно совпадает с
местностями, освященными в православии
старинной религиозной и
культурной традицией. Зародившись в
глинистых пещерах у
Буковинских Кутт, где Израиль Межибужский
(Бал Шеи Тов) проводил целые
месяцы в молитве и размышлениях,
новое учение неудержимо
влеклось на Восток, через Подолию и
Волынь в Киевщину и Белоруссию
по тем же дорогам, по которым
шли паломники в Киевские
Печеры, Почаев и Острог. Очень важная
и доселе, по-видимому, не
осознанная сторона хасидизма была в
том, что в нем впервые
сказался протест против векового загона
в немецкое и польское гетто,
жажда приближения к земле, к
природе, тяга к внедрению в
определенные ландшафтные рамки.
Хасидизм был порождением
главным образом местечкового и
сельского еврейства юго-западной
окраины евразийского мира; в
нем есть много свежего,
степного воздуха и живое ощущение
обширности родных пространств
с их разбросанными поодиночке
жилищами и сборищами
верующих. Драматическое действо
хасидической легенды
развертывается в уединенных степных
корчмах, в таинственных далях
бескрайних полей, изрезанных
бесконечными петлями
проселков, по которым ветхозаветные
"балагулы" везут
через непролазную, черноземную грязь
таинственных пассажиров. Над
таинственными прибежищами
легендарных еврейских
затворников Полесья и Белоруссии веют те
же древние, мистические ветры,
что и над срубами исконно
русских скитских
пустынножительств. И белорусский или
подольский крестьянин в
культурно-географическом реквизите
хасидической легенды
фигурирует не как статист, но как частый
гость, как бессознательное
орудие божественных предначертаний,
как излюбленный праведниками
образец для преодолеваний,
воплощений и сокрытия от нескромных
мирских взоров в их земных
странствиях. (Замечательно,
что, с другой стороны, картина
хасидической религиозности и
быта всегда вызывала глубокий
интерес окружающего
крестьянского населения.)
Могучие восточнические
тяготения хасидизма оказали решающее
влияние на отношение
еврейства к событиям 1812 г. Русское
командование в Отечественную
войну сумело установить наилучшие
отношения с еврейским населением западного
театра войны и не
раз отмечало его похвальную
верность русскому идеалу.
Донесения французских
разведчиков в штабы о том, что на пути
Великой армии "все исчезает
и ничего нельзя достать, даже
евреев", верно выражают
действие, произведенное на евреев
ужасом перед именем
Наполеона, внушенным слухами о его
смесительных и уравнительных
новшествах.
Вообще хасидическая культура,
развертываясь на самом стыке
русского и западного миров,
рано и с большой настойчивостью
ставит себе вопросы об
отношении к государству, о судьбах и
иерархии земных царств.
Легендарные сказания о могуществе
Белого царя упираются в
область мистического и потустороннего,
кульминируя в личности имп.
Николая I. Изощренный политический
опыт еврейства с большой
ясностью ощутил в этом монархе ту
предельную высоту могущества
петровской империи, за которой
начиналось нисхождение ее
фантастической кривой. Странным
образом с этим началом
понижения совпадает начало упадка
самого хасидизма; именно в
эпоху Николая I обозначается
впервые ущерб и излет
хасидических энергий, который можно
приурочить к вынужденному
выселению (по мотивам, доселе не
совсем выясненным) некоторых
"цадиков" с многочисленными
группами последователей из
пределов империи. Замечательно,
однако же, что вся эта
хасидическая эмиграция не рассасывается
по западным странам
еврейского рассеяния, а жмется тесно к
русской границе, как бы в
ожидании вести о снятии запрета.
Возникает ряд хасидических
центров в Галиции, Буковине,
Молдавии: Чортков, Боян, Садагора,
Бочач, Стефанешты —
ожерелье огненных точек,
обрамляющее те заветные владения
Белого царя, откуда идет
беспрестанный поток верующих
паломников, идейной переписки
и денежных средств от скудных
лепт из местечек и сел: все
это благодаря благосклонному
нейтралитету русских
пограничных властей, в общем не чинивших
напрасных препятствий. Так
возникла своеобразная еврейская
вариация Белой Криницы, и паломничества в это
близкое
заграничье были непрерывной
практической школой, где
беспрестанно дебатировался
извечный вопрос о Западе и Востоке.
Ответ на вопрос получался сам
собою: только на Востоке
способно было соблюсти себя
беспримесно строгое благочестие
отцов. Разложение хасидизма
произошло не только под напором
вольнодумных идей
"берлинского" просветительства — этой первой
ласточки
"периферийной" лжекультуры и измельчания: ему
способствовал также роскошный
образ жизни некоторых цадиков,
пришедший на смену освященной
преданиями героической бедности,
на который тратились трудовые гроши
верующей массы.
Хасидическая легенда иссякла
и изошла уже на глазах
современного поколения, когда
кое-кто из "цадиков" стал
уходить на Запад, в чужую, негостеприимную
и грешную Вену и
еще дальше, а с Востока
пришла в конце концов вместо снятия
запретов война и за нею
революция. Наконец, тяга "последних в
роде" цадиков и хасидов
за океан, на потеху и удовлетворение
тщеславия снобов и выскочек
Бруклинского гетто, является
последним грустным аккордом
некогда могучей и торжественной
мелодии. Без сомнения,
однако, некоторые элементы культурного
наследия хасидизма еще живы
сейчас в искаженном виде в разных
областях еврейской жизни.
Так, несомненно, что всеобщий
социальный утопизм
русско-еврейской периферии, восходя
идейными корнями своими к
западной традиции, получил свою
эмоциональную окраску
лжерелигиозной исступленности из
пережитков хасидического
наследия. Из него же черпает свою
тематику и мирочувствование и
еврейское искусство последних
десятилетий, в котором столь
сильно представлен лжерелигиозный
пафос футуристского
разлагательства и подмены реальности. Есть
жуткая символика в том, что,
как и русская деревня, еврейское
местечко со своей фантастикой
беспочвенности, внезапно
вырастающей из степного
ландшафта, с хаотической
перекошенностью перспектив и
планов своего убогого
строительства, оказалось
настоящей находкой для футуристского
лжехудожества, вышедшего из
социальной мути мировых городов
Запада.
Совпадение русских и
еврейских элементов утопического
разрушительства в искусстве
являет обратное и искаженное
подобие тех творческих
созвучий, которые в свое время
проявились, например, в
деятельности И.И. Левитана и ряда
других евреев, сделавших
вклад в развитие русского искусства.
Здесь было бы уместно
провести некоторые аналогии из области
искусства и литературы и
остановиться на отражении
русско-еврейских отношений в
общерусской культуре.
Немаловажное участие евреев в строительстве
этой последней не
раз трактовалось, по большей
части с апологическими и
самопревозносительными
целями, в писаниях радикально мыслящей
"периферии" с особенным
подчеркиванием освободительной и
радикально-утопической
публицистики. Гораздо новее и
своевременнее было бы
напомнить, во-первых, о своеобразном
отношении (независимо от
оценок) к еврейству во всей русской
литературе нового времени,
столь исключительно отличающейся от
европейских своим подходом к
теме еврейства как бы изнутри,
без европейской расовой
надменности (Пушкин, Гоголь,
Достоевский, Лесков, Розанов,
славянофилы, Мережковский, Л.
Андреев); во-вторых, об
участии еврейских писателей в
антирационалистических и
восточнических течениях русской мысли
(М.О. Гершензон, Л.И. Шестов,
А.Л. Волынский, Ю.И. Айхенвальд)
и в литературе, обличающей
утопические крайности современного
радикализма, в том числе и
еврейского (Г.А. Ландау, Д.С.
Пасманик, И.М. Бикерман и др.).
Но обширность этих тем,
выходящая далеко за
пространственные пределы настоящей статьи,
заставляет ограничиться одним
неполным перечислением имен.
В русской революции
подвергается полному разгрому весь
основной культурный массив
восточного еврейства в смысле
физического существования,
территориально-политического
единства,
религиозно-культурного процветания и экономического
благополучия; в этом смысле она представляет
собою одну из
самых грозных катастроф в его
истории, хотя еще до сих пор —
что весьма показательно — не
осознанную в качестве таковой
современным "правящим
слоем" еврейства — его интеллигентской
периферии. Но зато в ней же
получила полный простор для злой
игры своего
рационалистического фанатизма и
социально-утопического
изуверства еврейская западническая
полуинтеллигенция. Проблема
активности еврейского участия в
самых разрушительных
крайностях революции на долгие годы
останется краеугольной для
восточноеврейского самосознания и
требующей для своего уразумения и
преодоления прежде всего
беспощадной искренности и
прямолинейности, не совращаемой со
своего пути ложным стыдом или
страхом. В другом месте мы
попытались показать возможный
подход к этой проблеме и не
будем здесь повторять там
сказанного. Отметим только, что если
еврейское западничество
сыграло столь вредную роль в русской
истории последних
десятилетий, то, с другой стороны, нельзя не
поразиться тем
обстоятельством, что если обратить тему
настоящего очерка и
попытаться найти в русской стихии черты
сходства с еврейской и
библейской, то наиболее яркое подобие
можно будет найти именно в
стихии русского
религиозно-секстантского,
хлыстовского изуверства и
революционно-утопического
разрушительства. Еще на заре времен
библейское мироощущение, в
наивной цельности своей
воспринимающее
действительность исключительно как функцию
сверхмирового начала, сводит
и олицетворяет стихию
разрушительства в
идолопоклонном отступничестве; и русский
революционный утопизм,
развертывая свое злое марево уже в
поздний час истории, открыто
приемлет наследие тех древних
богоборцев, о которых
тревожная повесть дошла до нас из уст
старейших насельников земли. Так азийское
начало в русской
стихии, столетиями
искривляемое и уродуемое в угоду чужеродным
началам, в наши дни
кульминирует в небывалом, вселенских
размеров, Валтасаровом
пиршестве изуверского
богоотступничества.
Но, по нашему твердому
упованию, судьбы русского утопического
замысла уже взвешены на весах
вселенских судеб, и по роковому
сплетению исторических
свершений его гибель будет также
крушением надежд и идеалов
еврейско-западнической периферии.
Минет наконец
всемирно-историческая катастрофа русской
революции, прейдет преходящее,
изобличится лживое и
фантасмагорическое, но живое,
истинное и вечное останется,
будет жить и восстанавливать
то, что восстановимо из
разрушенного.
Освобождение России от цепких
пут утопического наваждения
застанет восточноеврейский
народ в состоянии небывалого
духовного и материального
оскудения. Не только развеяны в дыме
революционного пожара плоды
труда и бережливости целых
поколений незаметных, упорных
тружеников, но подорваны
глубочайшие основы всего
многовекового быта, как он успел
сложиться на обширных
пространствах "черты". И вина за это
разрушение падает почти
исключительно на идеологов и
утопистов, которые сами вышли
из "черты", и ни на кого не
может быть переложена,
вопреки всем самообольщающимся усилиям
"общественных
деятелей". Экономическая почва, на которой
веками держалось еврейское
ремесло и мелкая торговля, надолго,
если не навеки, обеспложена,
и подвижное, деятельное
население, еще столь недавно
сыгравшее спасительную роль своей
изворотливой борьбой против
самодурского декретотворчества
военного коммунизма, сейчас
окончательно превращено в
миллионную массу нищих
побирушек. В религиозных гонениях на
иудаизм, воздвигнутых уже не
жестокими иноверными царями, как
во времена оны, а жестокой и
фанатичной чернью из "евсеков",
что-то самое драгоценное и
хрупкое из всего тысячелетнего
духовного наследия навсегда
разбито и обезображено.
Значительные части как
лесной, так и степной части "черты"
разбросаны по рукам разными
дружественными или
самоопределившимися
державами, и еврейское население этих
областей загнано в культурные
колодки пресловутых "прав
меньшинств" и задыхается
в непривычной атмосфере
самодовлеющего и нетерпимого
провинциализма.
Но еще одна, может быть,
самая высшая, и уже, во всяком
случае, самая невосстановимая
и невознаградимая ценность
утеряна восточным еврейством
в мутных волнах революционного
половодья. Это — та некогда
столь прочно установленная
непричастность к неизбежному,
функциональному злу,
сопряженному со всякими
видами участия в управлении и
властодержательстве, в
которой можно было видеть единственную
положительную сторону
еврейского бесправия. Сейчас весь
нравственный капитал,
накопленный в десятилетиях правового
прижима, без остатка
растрачен в изуверских эксцессах тех
десятков тысяч выходцев из
черты, которые либо приложили руку
к напраснейшим,
бессмысленнейшим насилиям революционной
стихии, либо образуют собою
ее самую убежденную и восторженную
клаку. Грубое прикосновение
революции и здесь сорвало покровы
лжи и условностей с
неприглядной истины — и в результате еще
на одну легенду — легенду о
"народе-непротивленце" — стало
беднее наше прозаическое
человечество. Обнищалым,
раздробленным, выбитым из
колеи привычного быта, духовно
опустошенным и
обезглавленным, вдобавок с бременем ужасного
обвинения перед судом
истории, — выйдет восточное еврейство из
огненного кольца революции.
Но то, что уцелеет от великого
пожара, сможет и должно будет
жить и изживать лихолетье.
Всякая великая национальная
катастрофа есть призыв к
пережившим произвести
пересмотр духовных ценностей, которыми
жил до нее народ, и именно
под знаком этого самоуглубленного
пересмотра нарождается новая
жизнь после урагана, а не из
бесславнего наследия
утопического насильничества. И вопреки
оптимистическим прорицаниям
социалистических и сионистских
утопий, усыпляющим в народе
его острое чутье реальности, для
российского еврейства пришла
пора радикально пересмотреть
основы своего духовного
достояния, как оно сложилось в
полутора веках жительства в
рамках русской государственности и
в течение многих веков
исторических тяготении к своему
современному
"месторазвитию". Ему надо прежде всего
проникнуться духом реальности
— не в том смысле, какой придают
ему пошлые адепты
материалистической цивилизации и утопические
проходимцы, а в ином,
религиозном и вечном, ныне вновь
освобожденном из-под идеологического
хлама очистительной
грозой революции. Практически
это означает — стать на путь
по-новому и в положительном
смысле этого слова, революционный,
рвущий со всеми бесславными
пережитками европейского XIX века,
со всем тем, что с таким
яростным, псевдорелигиозным рвением
проповедуют мистагоги
материальной вещественности и устроители
всеобщего счастья из еврейско-интеллигентской
среды.
Утопическое увлечение этого
еврейского "правящего слоя"
соблазнами западного
рационализма и "внешнего", политического
революционаризма с его
непримиримым отрицанием исторически
сложившейся
государственности, при всей его кратковременности
(можно считать бесспорным,
что революционные симпатии в
русско-еврейской среде
гораздо более позднего происхождения,
чем в собственно русской) существенно
способствовало
разрушению "общего
дома" — государства, принесшему с собою, в
частности, как раз для
еврейства величайшую катастрофу за всю
историю диаспоры.
Но поворот на исконные пути
своего векового
культурно-исторического
прошлого означает для русского
еврейства отнюдь не только
реакцию против духовных корней
минувшего национального
несчастья. Еще не минуло господство
утопических изуверов, хотя
уже подорвана идейная основа
революционной легенды и
рассеиваются — пусть и очень медленно
— ядовитые туманы одержимости.
Своевременное отвержение
еврейским народом идейного
наследия его перманентно
разлагающейся периферии,
столь безраздельно и неоспариваемо
его представляющей за
последние десятилетия, еще способно
сыграть (и даже в некоторой
степени уже сыграло) известную
роль в борьбе живых сил
страны против мертвящих объятий
коммунизма.
И более того. Есть основания
опасаться, что и с падением
власти утопистов чаша
испытаний России еще не будет выпита до
дна. Опасность еще раз
угрожает с Запада, но на этот раз уже
не в виде утопических учений,
против которых Запад, сбыв свое
опасное наследие наивному русскому
западничеству, оказался в
достаточной степени иммунным;
дело идет о непосредственных и
откровенных захватнических
стремлениях. К настоящему времени
вульгарно-народоправческие
устремления европейской
политической мысли XVII и XIX
веков проделали свой полный круг
и обернулись пред лицом
изумленной современности небывалым
разлитием похоти властвования
и угнетения — уже не у отдельных
только честолюбцев, а у
обширных масс уличной черни
современных мировых городов.
В частности, по отношению к
еврейству совсем неожиданный
результат выказала эволюция тех
демократических учений,
которые еще доныне вербуют столько
восторженных адептов в
еврейской среде. То, что еще столь
недавно считалось одним из
наиболее несомненных предрассудков,
обреченных очень скоро исчезнуть перед
победным шествием
разума и демократии — расовые
предубеждения, — в настоящее
время выказало прочную
укорененность в самых основах
европейской стихии и обрело молниеносное
распространение. И,
как уже столько раз,
первобытная ненависть непросветленного
этноса, начинающего одолевать
устои национального государства
(в этом один из симптомов
оскудения Европы), обрушивается в
первую очередь на самого
подлинного представителя азийского
начала в Европе — на
европейское еврейство. Но в то же время
расистское поветрие наших
дней ищет для себя также и более
существенных, а главное —
доходных объектов порабощения и
эксплуатации. И в первую
голову на роковую чреду нового,
"массового"
империализма поставлена Россия с ее неисчислимыми
естественными богатствами и
пресловутым "неумением
управляться". В
расистских ячейках, где фанатическая
национальная гордыня уже
носится с проповедью железопоклонного
язычества и отпадения от
слишком еврейского христианства,
зреют также планы разделов и
аннексий. Таким неожиданным путем
выявляется ныне органическая
зависимость судеб восточного
еврейства от путей России.
Так грядущее участие еврейства в
борьбе за Россию, в обороне
общей родины от опасности,
грозящей с Запада, —
обращается в буквальном смысле в борьбу
за самое заветное и последнее
— pro aris et focis.
Еврейскому народу пришла пора
по-новому осмыслить глубокое
значение столь трагического
для обеих сторон сплетения своих
судеб с судьбой России в
самый критический час вселенской
истории. Есть какие-то
созвучные струны в древнем еврейском
мессианизме, пронесенном
через века скитаний, и в мессианизме
русском, в муках искупающем
вину и груз величайшей на памяти
людей национально-государственной
катастрофы. И есть, с другой
стороны, некое умопостигаемое
сходство между нигилистским,
пересмешническим
богоборчеством еврейской периферии в ее
непрерывном состоянии разлагающего
брожения — и
государственно-самоистребительской яростью русского
революционного разночинства,
этого последыша западнической
псевдоморфозы: в последнем,
онтологическом плане у обоих
обличается лжерелигиозная одержимость
чисто асийского,
библейского типа. В свое
время расцвет хасидизма и в то же
время первые робкие шаги в
сторону культуры Запада не напрасно
совпали с периодом смут и
тревог на юго-западной окраине
Евразии (разделы Польши,
наполеоновские войны). Есть все
основания ожидать, что
мировые катастрофы последних
десятилетий не останутся без
отклика в народной душе
восточного еврейства. Пусть
еще тянется мучительный бред
материалистической утопии: ее
засилье и гнет воспринимаются
только как нечто внешнее и
навязанное, ее внутренняя живая
сила подорвана и утрачивает власть над
лучшими умами. Новый
смысл исторических
реальностей постигается в грозном хаосе
разбушевавшихся страстей;
новые пути открываются перед мыслью,
не застывшей в обветшалых
западнических шаблонах. Но на эти
новые пути может повести
народ лишь новое возглавление, новый
"правящий слой", а
не старая, безнадежно скомпрометированная,
обнищавшая духовно
"периферия", обреченная вечно вращаться в
кругу сменяющих друг друга
утопий, неизменно приводящих к
новым крушениям и
разочарованиям. И в числе самых насущных
духовных задач, стоящих перед
новым возглавленном, стоит
проблема осознания
глубочайших связей восточноеврейского
народа с его современным
"месторазвитием" на юго-западной
окраине Евразийского
континента. Предстоит основательное
исследование исторического
прошлого этих связей, оформление
накопившихся
религиозно-культурных, бытовых, языковых,
литературных и всяких иных
общностей. Только на органическом
"приятии"
единственно данного земного поприща своих судеб —
может восточноеврейский народ
обосновывать свое право на
сожительство с прочими
народами России и на покровительство
общей родины. Меньше всего
может помочь та слишком шумная и
нескромная требовательность
"идеологов" и "деятелей", которая
все еще носится с правовыми
понятиями и концепциями времен,
поистине допотопных.
В области практической
политики перед русским еврейством стоит
огромная и настоятельнейшая
задача: разрыв со старыми методами
"нейтрального
выжидания" и "лояльного безразличия" по
отношению к
государственности, столь дорого обошедшимися ему в
наши дни, и поворот на новые
пути действенного приятия. Ибо
только тот может притязать на
уважение и недруга и друга, кто
в час великой борьбы совершил
свободный и всегда глубоко
трагичный акт выбора своих
соратников, своей судьбы, своего
пути, своего назначения и
своих врагов. Значение этого выбора
сейчас даже объективно
немаловажно: в высоко вероятной
решительной борьбе
русско-евразийского мира против
захватнических предприятий,
угрожающих ему с Запада, еврейский
народ имеет шансы сыграть
видную и даже почетную роль.
Не малодушные жалобы на чужое
несовершенство способны вывести
восточноеврейский народ из
его теперешнего тупика, а только
приятие своей доли
ответственности за общие судьбы России в
прошлом и в грядущем, свободное
от оговорок законнического
лукавства "вождей"
и "деятелей". И вопрос о том, хватит ли на
это у него духовных сил в
ныне наступающий двенадцатый час его
истории, есть вопрос о том,
быть ему или не быть.
Право на будущее не
выигрывается сутяжнически в безнадежных
исторических спорах, а
обретается в акте свободного творчества
своей судьбы. Docunt fatf
volentem, nolentem trahunt.
1931г.
В
библиотеку На
главную страницу