А. Дугин
ПРЕОДОЛЕНИЕ ЗАПАДА
(эссе о Николае Сергеевиче Трубецком)
1. Памятник на “площади Евразии”
2. Судьба “русского Шпенглера”
3. Человечество против Европы
4. Евразийская парадигма Руси
5. Революция: национальная или
антинациональная?
6. На пороге Старой Веры
7. Идеократия: анагогический
тоталитаризм
8. Евразийство и структурализм
9. Евразия как проект
1. Памятник на “площади
Евразии”
Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890-1938)
по праву может быть назван
“евразийцем номер 1”. Именно ему принадлежат
основные мировоззренческие
тезисы, с которых началось это удивительное
творческое мировоззрение. Князь
Трубецкой может быть назван “евразийским
Марксом”, тогда как Савицкий явно
напоминает “евразийского Энгельса”. Первым
собственно евразийским текстом
является книга Николая Трубецкого “Европа и
Человечество”, в которой легко
угадываются все основные принципы грядущей
евразийской идеологии.
В некотором смысле, именно Трубецкой создал
евразийство, открыл главные
силовые линии этой теории, которые в
дальнейшем разрабатывались целой плеядой
крупнейших русских мыслителей — от Петра
Савицкого, Николая Алексеева и Льва
Карсавина до Льва Гумилева. Место Трубецкого
в истории евразийского движения
центрально. Когда это течение утвердится в
качестве доминирующей идеологии
Российской Государственности (а это
обязательно рано или поздно произойдет),
первым, кому воздвигнут памятник, будет
именно он — князь Николай Сергеевич
Трубецкой. Главный монумент на грядущей,
утопающей в роскошной листве и
залитой чистейшими струями серебряных
фонтанов, великой “площади Евразии”, как
непременно назовут центральную площадь
возрожденной России.
2. Судьба “русского Шпенглера”
Говорить о Трубецком — то же самое, что
говорить о евразийстве как таковом.
Его личная и интеллектуальная судьба
неразделима с этим течением. Крайне
проста биография Трубецкого. Типичный
представитель известнейшего княжеского
рода, давшего целую плеяду мыслителей,
философов, богословов, он получил
классическое образование, специализировался в
области лингвистики.
Интересовался филологией, славянофильством,
русской историей, философией.
Отличался ярким патриотическим чувством.
Во время гражданской войны оказался на
стороне белого движения, эмигрировал в
Европу. Вторую половину своей жизни провел
заграницей. С 1923 года преподавал
на
кафедре славистики Венского университета филологию и историю славянской
письменности. Трубецкой вместе с Романом
Якобсоном входил в ядро основателей
Пражского лингвистического кружка,
разработавшего в 20-30-е годы основы
структурной лингвистики — того
интеллектуального направления, которое
впоследствии стало известным под именем
“структурализма”.
Князь Николай Трубецкой был душой
евразийского движения, его главным
теоретиком, своего рода русским Шпенглером.
Именно с его книги “Европа и
человечество” следует отсчитывать историю
этого движения. Трубецкой активнее
всех развивал основные принципиальные аспекты
евразийства. Но будучи ученым и
значительную часть времени уделяя
филологическим изысканиям, он мало и
неохотно интересовался аспектами применения
принципов евразийства к текущей
политике. Функцию политического вождя в
евразийстве исполнял его близкий друг
и сподвижник Петр Савицкий. Темперамент
Трубецкого был более отвлеченным, со
склонностью к умозрению и абстракции.
Кризис политической составляющей в
евразийстве. который стал очевиден с конца
20-х годов, тяжело и болезненно переживался
его главным теоретиком. Укрепление
позиций советской власти, косность, архаизм и
безответственность эмигрантской
среды, духовный и интеллектуальный застой,
наступавший в обеих ветвях русского
общества начиная с 30-х. после бурного
духовного подъема начала века, — все
это идеологическое остывание ставило
евразийскую идеологию, основанную на
гамме тончайших интуиций. парадоксальных
прозрений и страстных взлетов
политического воображения, в безысходную,
тупиковую ситуацию. Трубецкой, видя,
как маргинализируются евразийские идеи, в
последние годы все больше времени
уделяет чистой науке: он перестает участвовать
в полемиках и конфликтах внутри
движения после его раскола, оставляет без
внимания замешанную на неизменном
ressentiment’е критику эмигрантских
противников евразийства. В 1937 году в
Вене князь Трубецкой схвачен гестапо и три
дня проводит в заключении. Пожилой
ученый так и не смог оправиться от удара и
вскоре умер.
Его смерть была не замеченной практически
никем. На мир надвигалась страшная
катастрофа. Ее главными идеологическими
предпосылками было отвержение тех
принципов и аксиом, которые в высшем
духовном, интеллектуальном напряжении
сумели сформулировать русские евразийцы и их
европейские аналоги —
консервативные революционеры, сторонники
национал-большевизма и Третьего пути.
Евразийцы предсказывали мировоззренческие
маршруты и их политические
результаты с пророческим ясновидением. Но
судьба пророков во все времена ,
увы!, одинакова : камни, бросаемые толпой,
костер, Гулаг, Гестапо...
3. Человечество против Европы
Наиболее ценным аспектом мысли князя
Трубецкого, фундаментом всего
евразийского мировоззрения является
утверждение радикального дуализма
цивилизаций. осмысление исторического
процесса как конкуренции двух
альтернативных проектов. Именно этому
дуализму посвящена первая теоретическая
книга князя Трубецкого “Европа и
человечество” . В ней в скупых и часто
приблизительных выражениях проводится
следующая мысль: никакого единого пути
развития цивилизации не существует, за такой
претензией скрывается лишь
стремление одной конкретной агрессивной формы
цивилизации, а именно,
романо-германской цивилизации, к
универсальности, единственности, гегемонизму
и абсолютности. Именно гигантоманические,
расистские по сути своей, претензии
романо-германского мира на то. чтобы быть
мерилом культуры и прогресса, лежат
в основе необходимости деления всего мира на
Европу, с одной стороны, и
человечество, с другой. Романо-германский
мир, будучи лишь частью
многополюсной мультикультурной исторической
реальности, возымел сатанинскую
претензию на то, что он и есть концептуальное
целое, высокомерно отбросив
остальные культурное типы в регионы
варварства недоразвитости, примитивности,
дикости. И человечество, в понятии
Трубецкого, является объединенной
категорией всех тех народов, культур и
цивилизаций. которые существенно
отличаются от европейской модели. Трубецкой
утверждает, что это отличие не
просто констатация факта, но формула
цивилизационного исторического
противостояния, демаркационная линия. по которой
проходит нерв современной
истории. Плох, по мнению Трубецкого, не сам
романо-германский мир со своей
специфической культурой — в качестве одного
из множественных миров он был бы
напротив крайне интересен и содержателен.
Недопустимым. неприемлемым в нем
является лишь его агрессивное отношение ко
всем остальным культурам, его
колониализм, доминаторство, склонность к
цивилизационному геноциду и
порабощению всего инакового по отношению к
нему.
Таким образом, человечество, по Трубецкому,
должно осознать свое единство
через отрицание тоталитарной модели
современного Запада, объединив “цветущую
сложность” народов и культур в единый лагерь
антизападной планетарной
освободительной борьбы.
Наиболее обобщенной формой человечества,
“цветущей сложности” ( по выражению
Константина Леонтьева) виделась Трубецкому
Евразия. — идеальная формула того,
что. как духовное послание от степных
туранцев Чингиз-хана было передано
московской Руси. Россия-Евразия в такой
картине мира становилась оплотом и
рычагом планетарной борьбы человечества
против универсального планетарного
романо-германского ига.
Удивительно, насколько этот тезис созвучен
позиции крупнейшего французского
традиционалиста Рене Генона, который в своей
книге “Восток и Запад” утверждает
абсолютно то же самое, за исключением
выделения особой роли России в
планетарном противостоянии современному
Западу. Трудно сказать, знаком ли был
Трубецкой с трудами Генона. Известно лишь,
что Генон упоминается в текстах
другого видного евразийца, сподвижника князя
Трубецкого — Николая Николаевича
Алексеева. Но если у Генона речь идет лишь о
необходимости противодействия
современному западу со стороны оставшихся
традиционных обществ, то евразийский
проект, помимо вполне обоснованного
пессимизма относительно инерциального
развития событий, имеет развитую
футурологическую революционную составляющую,
стремится предложить проект такой
культурно-социальной формы, которая сочетала
бы верность традиции и социально-технологический
модернизм.
Главным упованием Трубецкого и всех
евразийцев была Россия — их горячо любимая
родина. Именно здесь проницательно видели они
парадоксальное сочетание двух
начал — архаической укорененности в традиции и
стремления к авангардному
культурно-технологическому рывку.
Россия-Евразия, в евразийской идеологии,
мыслилась как форпост человечества в его
противостоянии романо-германской
Европе, как территория фронта, на котором
решается судьба тыла.
Из этого общего подхода, конкретизируя
различные аспекты исходной парадигмы, и
складывалось реальное содержание евразийской
теории. До каких бы деталей ни
доходили конкретные исследования, изначальный
цивилизационный дуализм,
вскрытый и постулированный князем Николаем
Трубецким ,постоянно оставался
общим знаменателем, неизменным фоном всего
евразийского дискурса — как
ортодоксального, воплощенного в линии
Савицкого, Алексеева, Сувчинского, так и
еретического, марксистско-федоровского, по
которому пошла парижская ветвь
евразийцев, безусловных советофилов (Эфрон,
Карсавин и др.).
4. Евразийская парадигма Руси
Общая позиция Трубецкого предопределила
специфику взглядов евразийцев на
русскую историю. Наиболее подробно эту
концепцию развил крупнейший деятель
евразийского движения Георгий Вернадский, сын
великого русского ученого. В
своих многочисленных работах он развертывает
панораму евразийского видения
Руси, но и эта монументальная экспозиция по
сути есть лишь развитие тех
тезисов, которые сформулировал князь
Трубецкой. Доминантой евразийского
понимания русской истории является
представление о сущности русского народа и
русского государства как о чем-то, в корне
отличном от путей
романо-германского мира. Русь мыслится как
органическая часть Человечества,
противостоящего Европе. Следовательно,
необходима тотальная ревизия русской
исторической школы, которая ранее
отталкивалась прямо или косвенно от канонов
европейской учености. Конечно, славянофилы,
Достоевский, Леонтьев и
Данилевский сделали чрезвычайно много для
того, чтобы подобраться к
альтернативной собственно русской, не
романо-германской, оценке нашего пути.
Сами евразийцы считали себя продолжателями
именно этой линии. Однако они были
еще радикальнее и революционнее, чем их
предшественники в вопросе отвержения
Запада. Они настаивали не только на
подчеркивании нашей национальной
самобытности, но на альтернативности
цивилизационных парадигм Европы и
органической, донной Руси, Руси- Евразии.
Как аномалия рассматривались евразийцами все
периоды сближения России с
Западом. И наоборот, всякое обращение к
Востоку, к Азии виделось им как шаг
духовного самоутверждения. Такой радикальный
взгляд опрокидывал все нормы
отечественной историографии и историософии.
Если русские западники, презирая
Родину, считали Русь отсталой
“недоевропейской” страной, то славянофилы, как
бы оправдываясь, пытались защитить
национальное своеобразие. Евразийцы же шли
гораздо дальше, не останавливаясь только на
охранительной апологии
самобытности. Они утверждали, что
романо-германский мир с его культурой есть
историческая патология, тупиковый путь
дегенерации и упадка. В значительной
степени идеи Трубецкого резонируют с
концепциями немецкого консервативного
революционера Освальда Шпенглера, который
поставил Западу аналогичный диагноз
и так же, как Трубецкой, пророчествовал о
грядущей спасительной миссии
восточных регионов евразийского континента.
Общая картина евразийского взгляда на историю
Руси изложена в программной
книге князя Трубецкого “Наследие
Чингис-хана.”
Осью Руси, центральным парадигматическим
моментом ее истории, когда идеальное
и реальное как бы наложились друг на друга,
является для Трубецкого
двухсотлетний период Московской Руси,
последовавший за татаро-монгольским
контролем и предшествующий петербургскому
периоду. Киевская Русь, к которой
традиционно возводят истоки российской
государственности, по мнению
Трубецкого, цивилизационно, культурно и
геополитически не была, на самом деле,
колыбелью Руси; это не более чем одна из
нескольких составляющих грядущего
Русского Царства. Преимущественно славянская,
занимающая территории между
Балтикой и Черноморским побережьем,
укорененная в лесных зонах и на берегах
рек и слабо контролирующая степные
пространства, Киевская Русь была лишь
разновидностью восточноевропейского
княжества, централизация которого была
сильно преувеличена впоследствии, а
интегрирующей идеи которого и вовсе не
существовало. Это религиозная провинция
Византии, политическая провинция
Европы.
Татаро-монгольское завоевание легко
справилось с этой незаконченной
геополитической конструкцией, вобрало ее в
себя как составляющую часть. Но
монголы были не просто варварами. Они
исполняли великую имперостроительную
функцию, закладывая фундамент гигантского
континентального государства, базу
многополюсной евразийской цивилизации,
сущностно альтернативной
романо-германской модели, но вполне способной
к динамическому развитию и
культурной конкуренции.
Трубецкой всячески подчеркивает колоссальную
ценность тюркско-монгольского
импульса, проницательно указывая на тот
важнейший геополитический факт, что
все просторы восточной Евразии интегрируются
за счет объединения степной зоны,
простирающейся от Манчжурии до Трансильвании.
Татары совершили то, что было
предначертано в географии, и тем самым стали
фактом планетарной истории.
Подлинно русское, евразийское государство, по
мнению Трубецкого, возникло
тогда, когда московские князья взяли на себя
татарскую геополитическую миссию.
Московский византизм становится доминирующей
государственной идеологией уже
после краха Византии и в органичном сочетании
с государственным строем,
полностью заимствованным от монголов. Это и
есть Святая Московская Русь,
царская и евразийская, континентальная,
строго отличная от романо-германского
мира, радикально противопоставленная ему.
Двести лет Московской Руси — это двести лет
Руси идеальной, архетипической,
строго соответствующей своей
культурно-исторической, политической,
метафизической и религиозной миссии. И именно
великороссы, духовно и этнически
смешавшиеся с евразийскими имперостроителями
Чингисхана, стали ядром и зерном
континентальной России-Евразии, переплавились
культурно и духовно в особый
интегрирующий, государствообразующий этнос.
Это очень важный момент: евразийцы всячески
подчеркивали исключительность
великороссов среди остальных славянских племен.
Будучи славянами по языку и
расе, великороссы были среди них
единственными евразийцами, туранцами по духу.
И в этом и состоит уникальность Москвы.
Переняв инициативу изначального Чингизовского
импульса, московские цари
принялись за воссоздание татаро-монгольского
евразийского государства,
объединяя его распавшиеся сегменты в новую
империю под эгидой белого царя. На
сей раз цементирующей религией стало
Православие, а государственной доктриной
— московская версия византизма, знаменитая
концепция псковского старца Филофея
“Москва Третий Рим”. Практическое же
устройство государства, и что самое
главное, вектора его пространственного
оформления были калькированы с империи
татар.
Конец “идеальной Руси” совпадает с концом “Святой
Руси”, с расколом.
Нововведения патриарха Никона, формально
нацеленные на укрепление
геополитического могущества Московского
Царства, но осуществленные с
преступной культурной и религиозной
халатностью и небрежностью, приводят к
двусмысленным, во многом катастрофическим
результатам, расчищают путь
секуляризации и европеизации России.
Раскол — это точка разрыва светской России со
Святой Русью.
С приходом Петра Первого начинается то, что в
евразийской теории принято
называть “романо-германским игом”. Если
“татарское иго” было для русских
ферментом грядущего имперостроительства,
евразийским импульсом, то
“романо-германское иго”, длившееся от Петра
до Революции 1917 года, несло с
собой лишь отчуждение, карикатуру, вырождение
глубинного импульса. Вместо
отстаивания собственной культурной
самобытности, евразийской Идеи — неуклюжая
имитация дворянством европейских
универсалистских и рационалистических
образцов секуляризированного общества. Вместо
византизма — англиканство.
Вместо “цветущей сложности” (К.Леонтьев) —
серая казенная бюрократия и
солдатчина. Вместо живой веры — канцелярский
синод. Вместо народной стихии —
циничная трескотня официальной пропаганды,
вуалирующая полное культурное
отчуждение европеизированных верхов от
архаичных низов.
Романовский период начиная с Петра
рассматривался евразийцами как сущностное
отрицание Московского этапа, сопровождавшееся
внешним пародированием.
Продолжается освоение Востока Евразии, но вместо
“братания” идет “культурная
ассимиляция” по романо-германскому образцу,
вместо насыщенного диалога
цивилизаций — формальная русификация, вместо
общности континентальной воли —
плоская колониальная методика.
Здесь евразийцы, как славянофилы и народники,
разделяли историю
послепетровской России на два уровня:
дворянско-аристократический и народный.
Верхи шли путем западничества, калькировали с
большей или меньшей степенью
неуклюжести европейские образцы. Они были как
бы “колониальной администрацией”
русских пространств, цивилизационными
надсмотрщиками за “диким народом”.
Низы, этот самый “дикий народ”, напротив,
оставались в целом верными
допетровскому укладу, бережно сохраняли
элементы святой старины. И именно эти
донные тенденции, все же влияющие в какой-то
степени и на верхи, и составляли
все наиболее евразийское, ценное,
национальное, духовное, самобытное в
петербургской России. Если Россия так и не
стала восточным продолжением
Европы, несмотря на все “романо-германское
иго”, то только благодаря народной
стихии, “евразийским низам”, осторожно и
пассивно, но упорно и несгибаемо
противившимся европеизации вглубь.
С точки зрения элиты, петербургский период
был катастрофическим для России. Но
это отчасти компенсировалось общим
“почвенным” настроем евразийских масс.
Такая модель русской истории, отчетливо
изложенная у Трубецкого,
предопределяла и отношение евразийцев к
Революции.
5. Революция: национальная или
антинациональная?
Анализ евразийцами большевистской революции
является осевым моментом этого
мировоззрения. Его особенность и отличала
представителей этого направления от
всех остальных мировоззренческих лагерей.
В белом стане доминировали два общепринятых взгляда:
реакционно-монархический
и либерально-демократический. Оба они
рассматривали большевизм как строго
негативное явление, хотя и по полярным
соображениям.
Реакционное крыло, монархисты утверждали, что
“большевизм” — это целиком
западное явление, результат “заговора”
европейских держав с “инородцами” и
“евреями” в самой России, направленный на
уничтожение последней христианской
Империи. Эта группа идеализировала Романовых,
всерьез верила в уваровскую
формулу “Православие, Самодержавие,
Народность”, придерживалась “черносотенных
мифов” о “иудо-масонском всемирном
правительстве”, винило во всем дряблость
дореволюционных властей, несовершенство
карательного аппарата и предательство
разночинной интеллигенции. Революция виделась
в такой перспективе как
занесенная извне зараза, развитию которой
помогли случайные и чуждые системе
элементы. Сама же предреволюционная Россия в
своих мировоззренческих и
социальных основах представлялась этому
лагерю как нечто абсолютное.
Либеральное крыло белой эмиграции считали
большевизм абсолютным злом по
совершенно противоположным причинам. Им в
большевизме виделось проявление
варварских русских толп, не способных на
установление просвещенной
“февральской” демократии и извративших
либеральные реформы до “буйства,
дикости, разгула темных стихий”. Либералы
критиковали в большевизме не
элементы западничества, но их недостаток, не
внешние формы, но народное
содержание.
Обе эти позиции русской эмиграции продолжали
спор двух традиционных лагерей,
на которые делилась последние сто лет царской
Империи правящая элита
романо-германского образца. Это был спор в
рамках одной и той же “колониальной
администрации”, в равной степени антинародной
и абстрагированной от
евразийской идентичности Руси. Реакционеры
считали, что евразийские массы надо
держать в строгой узде, что они не поддаются
“окультуриванию”, а
либералы-западники верили, что при
определенных условиях они все же могут быть
выдрессированы по образцу европейских
обществ.
Евразийцы, со своей стороны, предложили
совершенно особую трактовку
большевизма, вытекающую из совершенно
инаковых предпосылок. Они полагали, что
историческая рефлексия правящего класса при
царизме вообще была неадекватной,
ненациональной, а следовательно, она
оказалась ошибочной, преступной, и в
конце концов довела народную стихию до точки
радикального бунта.
Евразийцы видели сущность большевизма в
подъеме народного духа, в выражении
донной Руси, загнанной в подполье еще с
раскола и времен Петра. Они утверждали
глубинно национальный характер Революции, как
смутное, неосознанное, слепое,
но отчаянное и радикальное стремление русских
вернуться к временам,
предшествующим “романо-германскому игу”.
Перенос столицы в Москву
интерпретировался ими в этом же ключе. Здесь
они были согласны с либералами
относительно национальной природы
большевизма, но рассматривали этот фактор не
отрицательно, а положительно, как наиболее
ценный, созидательный и органичный
компонент большевизма.
С другой стороны, евразийцы были
традиционалистами, православными христианами,
патриотами, ориентированными на национальную
систему культурных ценностей.
Поэтому марксистская терминология большевиков
была им чужда. Здесь они были
отчасти согласны с крайне правыми
эмигрантскими кругами, считая, что
западнический, проевропейский элемент в
большевизме является его негативной
стороной, препятствует органическому развитию
большевистского движения в
полноценную русскую, евразийскую реальность.
Но в то же время вину за
западнический (отрицательный) компонент в
Революции евразийцы возлагали не на
мифический “иудо-масонский” заговор, но на
петербургскую модель
государственности, которая была западнической
во всех своих аспектах, и
настолько повлияла в этом смысле на
российское общество, что даже протест
против “романо-германского ига” смог
оформиться лишь в терминах,
заимствованных из арсенала европейской мысли
— конкретно из марксизма.
Трубецкой и его последователи, таким образом,
отвергали позиции и
реакционеров, и либералов, утверждая в
эмиграции совершенно особое, необычное,
уникальное мировоззренческое течение,
захватившее в определенное время (20-е
годы) лучшие умы.
К евразийскому понимаю Революции примыкали и
слева и справа. Слева — крайние
народники, часть левых эсеров и анархистов,
которые в отличие от
либерал-демократов весьма положительно
оценивали народный, донный элемент
большевизма. Справа — консервативные круги,
следующие за славянофилами,
Данилевским и Леонтьевым, которым романовский
строй представлялся, в свою
очередь, “либеральным компромиссом”. Почти
такой же позиции в отношении
революции как князь Николай Трубецкой
придерживались и русские
национал-большевики (Устрялов, Ключников и
т.д.).
Конечно, сами большевики выражали свое
понимание русской истории несколько
иначе. Во всем у них доминировала
узкомарксистская догматика, не способная
охватить и адекватно осознать многомерные
культурно-цивилизционные процессы,
чуждая истории религий и геополитики. Но
справедливости ради следует сказать,
что и в большевизме (особенно на ранних его
стадиях) существовала тенденция
сближения марксизма с народными
гетеродоксальными верованиями. В частности,
ближайший соратник Ленина Бонч-Бруевич с
благословения вождей РСДРП издавал
специальную газету для русских сектантов и
староверов крайних толков “Новая
Заря”.
Евразийцы же понимали большевизм гораздо
объемнее, в контексте многочисленных
факторов русской истории, с учетом истории
религии, социологии, этнологии,
лингвистики и т.д. Не случайно некоторые
недоброжелатели называли евразийцев
“православными большевиками”. Конечно, это
было некоторым преувеличением,
против которого возражал и сам Трубецкой, но
доля истины в этом все же была,
если отказаться от заведомо негативного
понимания самого термина “большевизм”.
Для реакционных политиков интернационализм,
проповедуемый большевиками, был
подтверждением антирусской, антинациональной
сущности всего этого течения.
Евразийцы же видели всю картину совершенно
иначе. Они уловили в “пролетарском
интернационализме” вождей русской революции
не стремление “уничтожить нации”,
но воссоздать в рамках СССР единый
евразийский тип, мозаику “общеевразийского
национализма”, о которой писал Трубецкой. В
таком случае большевистский
интернационализм, ограниченный пространством
Советского Государства и
относящийся в первую очередь к евразийским
этносам был в глазах евразийцев
длишь эвфемизмом, иным названием для
“имперского национализма”, особой модели
универсальной континентальной общины народов
Востока, для “Человечества”, в
том смысле, в каком понимал его Трубецкой,
противопоставляя “Европе”.
Так как для евразийцев идеалом было не слепое
копирование европейских
“национализмом”, родившихся из общей
романо-германской матрицы, но обращение к
евразийской модели Московской Руси, общность
которой было обеспечена в большей
степени единством культурного и религиозного
типа, нежели расовым и языковым
родством, то они узнавали в практической
национальной политике Советов
знакомый и близкий им интеграционный принцип.
И по этой причине им был также
внятен призыв большевиков к глобальной
деколонизации, к сбрасыванию народами
Востока романо-германского ярма, планетарное
национально-освободительное
движение. Проведение такой политике точно
соответствовало представлению самих
евразийцев о планетарной освободительной
миссии России.
6. На пороге Старой Веры
В религиозной сфере евразийская теория
неизбежно приводит к утверждению того,
что подлинным Православием, наследующим
непрерывную традицию Московской Руси
является русское старообрядчество,
Древле-Православная Церковь. Ровно в такой
степени, в какой антинациональная монархия
Романовых привела Россию к
катастрофе ХХ века, никонианство —
подчиненное, обмирщвленное, послушное,
синодальное, казенное “православие” — привело
русских к атеизму и сектантству,
обескровив истинную Веру, бросило народ в
объятия агностицизма, бытового
материализма и ересей. Западническая сущность
псевдо-монархического
послепетровского Государства точно отражалась
в синодальном никонианском
“православии”. Европеизированные, озападненные
верхи Империи трансформировали
официальную Церковь в некий аналог
государственного департамента. Это не могло
не сказаться на самой природе Русской Церкви.
Истинный православный дух ушел в
народ, в низы, в раскол.
Именно к старообрядчеству, как к подлинному
аутентичному русскому Православию
логично было обратиться и евразийцам. Так оно
и было: Н.С.Трубецкой (вместе с
другими евразийцами и вообще лучшими
политическими и религиозными деятелями
своей эпохи, такими как еп.Андрей Ухтомский)
полностью признавал правоту
Аввакума, традиционность двуперстия,
незаконность “разбойничьего собора 1666
года”, никонианской справы, неоправданность и
ошибочность перехода к
малороссийской редакции Священных и
богослужебных текстов от редакции
великоросской, московской. Но возможно
“барское”, аристократическое
происхождение вождей исторического
евразийства препятствовало тому, чтобы
однозначно и полностью признать не только
историческую (это как раз было), но
и экклесеологическую, церковную правоту
староверов. Староверие воспринималось
дворянством как “религия черни”, и элитаристы
(а евразийцы были именно таковы)
испытывали “классово” предопределенную
сдержанность в отношении
“простонародной веры”. К старообрядчеству
испытывали огромный интерес
практически все евразийские авторы.
Показателен культ Аввакума, которого
евразийцы считали основателем всей
современной русской литературы и чье
“Житие” превозносилось как первый и
уникальный образец русского национального
экзистенциализма.
7. Идеократия: анагогический
тоталитаризм
Важную роль в евразийской философии занимает
концепция идеократического
государства, идеократии. В ее основе —
представление о государстве и обществе
как о реальности, призванной осуществить
важную духовную и историческую
миссию. Эта теория получила название
“идеократия”, “ власть идеи”, “власть
идеала”. Такой подход вытекает из более
общего представления евразийцев о
смысле человеческого существования, о высшем
предназначении коллектива,
народа, всякой общности. Человеческий факт
расценивался евразийцами как
переходный этап, как отправная точка для
самопреодоления, а следовательно, вся
антропологическая проблема виделась как
задание, а не как данность. В основных
своих чертах такое представление было
свойственно всем духовным и религиозным
традициям. В современной философии и в
совершенно ином контексте мы
сталкиваемся с аналогичной перспективой у
Ницше и у Маркса. Православные
евразийцы могли вполне повторить вслед за
Ницше его знаменитое определение:
”Человек есть нечто, что следует преодолеть”.
Но вполне в духе общего для
русской философии стремления говорить не об
отдельном индивидууме, но об общей
цельной общности, переносить антропологическую
проблематику на коллектив
евразийцы вслед за Трубецким выводили из
такого подхода императив всеобщего
самопреодоления.. Воплощением такого
коллективного самопреодоления,
самовозвышения, преображения и очищения для
исполнения высшей миссии являлось,
по их мнению, идеократия, возведенная в
социальную государственную норму.
Итальянский традиционалистский философ Юлиус
Эвола называл аналогичную модель
общественно-политического устройства
“анагогическим тоталитаризмом”, то есть
строем. при котором бытие каждого отдельного
человека принудительным образом
вовлекается в спиралевидное движение общего
духовного восхождения,
облагораживания, сакрализации.
Трубецкой считает, что проблема идеократии,
ее признания или отвержения не
является делом частного выбора. Это
общеобязательный императив исторического
коллектива, который самим фактом своего
существования обязан выполнить сложное
и ответственное задание, врученное ему
предвечным Промыслом. Самое главное в
идеократии — требование основывать
общественные и государственные институты на
идеалистических принципах, ставить этику и
эстетику над прагматизмом и
соображениями технической эффективности,
утверждать героические идеалы над
соображениями комфорта, обогащения, безопасности,
легитимизировать
превосходство героического типа над типом
торгашеским (в терминологии Вернера
Зомбарта).
Определенные черты идеократического характера
евразийцы распознали в таких
явлениях, как европейские разновидности фашизма
и советский большевизм.
Парадоксально, но тоталитарный характер этих
режимов виделся им скорее как
благо, нежели как зло. Единственно, что они
ставили под сомнение (и это
радикально отличало их от коммунистов и
фашистов), так это анагогический
характер данных социально-политических форм.
Сакральный, духовный идеал был
подменен в этих движениях либо вульгарным
экономизмом, либо безответственной и
тупиковой расовой теорией. Подлинной
идеократией для Евразии, по мнению
Трубецкого, должна была бы быть лишь
неовизантийская, неоимперская модель,
просветленная спасительными лучами истинного
христианства, то есть
Православия. Только это могло бы обеспечить
тоталитарным режимам сакральную
инвеституру, таинственное благословение Града
Невидимого Света. Но эта
православная евразийская идеократия не
предполагала, по Трубецкому,
конфессионального эксклюзивизма, агрессивного
миссионерства, насильственной
христианизации. Православная идеократическая
империя мыслилась евразийцами в
будущем как ось и полюс общепланетарного
восстания разных культур, народов и
традиций против одномерной гегемонии
утилитарного буржуазного колонизаторского
империалистического Запада. В перспективе
можно было бы предложить целый
ансамбль идеократических обществ и культур,
укорененных в истории различных
государств и народов. Общим же должен был бы
быть лишь главный принцип —
отвержение западной антиидеократической
формулы и представления о высокой
идеальной задаче каждой человеческой общности
как единого целого, охваченного
страстным импульсом исполнить свою духовную
миссию.
Увы, чаемого преображения большевизма в
идеократию евразийского типа не
произошло, и сбылись самые тревожные
предсказания евразийцев относительно
того, что незаконченная и противоречивая сама
в себе большевицкая идеократия
без обращения к высшим духовным ценностям
обречена на деградацию, падение,
вырождение до того прагматического,
утилитарного, безжизненного буржуазного
строя, который давно укрепился на
романо-германском Западе.
И все же высокие идеалы идеократии,
евразийские концепции “анагогического
тоталитаризма” остаются удивительно
актуальными и сегодня, придавая смысл и
цель борьбе тех, кто отказывается воспринимать
человека и человечество как
механический конгломерат эгоистических машин
потребления и наслаждения и
считает, что у каждого из нас и у всех вместе
есть высшая задача, духовное
содержание, идеальное предназначение.
8. Евразийство и структурализм
Когда сегодня говорят о философии
структурализма как правило упускают тот
факт, что одним из основателей этого метода,
столь значительно повлиявшего на
всю современную мысль был князь Николай
Сергеевич Трубецкой, чьи
филологические идеи стали фундаментом
“функциональной лингвистики” т.н.
“Пражской Школы”, которая наряду с
Копенгагенской и Американской школами
является одним из трех китов
структуралистской философии. Те, кто анализируют
филологические идеи Трубецкого и его капитальный
труд, посвященный “Основам
Фонологии” (Прага, 1938), никак не связывают
их с евразийским мировоззрением
автора, которое остается за кадром в
большинстве научных исследований,
посвященных Трубецкому-лингвисту. С другой
стороны, историки евразийства как
мировоззрения мало обращают внимания на
лингвистические исследования
Трубецкого, считая их частным делом
мыслителя, совершенно обособленным от его
идеологической активности. Однако это не
верно. Филология и философия связаны
между собой теснейшим образом, как явствует
уже из работы самого
проницательного современного философа
Фридриха Ницше “Мы филологи”.
Как утверждает знаменитая гипотеза
американских структуралистов Уорфа и
Сэйпера “язык, на котором мы говорим,
выковывает наше восприятие реальности”.
Язык есть идеальная парадигма реальности,
предшествующая материальности вещей,
предопределяющая и организующая эту
материальность. Для структурной
лингвистики в целом характерно стремление
избавиться от поступательной,
эволютивной, логически-рациональной
интерпретации языка, от языка, лишь
тождественного логическим последовательностям
атомарных слов. Вместо этого
необходимо увидеть язык “холистически”, весь
целиком, как общую функциональную
протоструктуру, которая своими донными
очертаниями предопределяет слова и
послания, исходя из общего контекста, а не
наоборот, т.е. не как сложение
готовых рациональных элементов.
Школа антрополога и психолога Грегори
Бэйтсона (1904-1980), работавшая в том
же направлении, вскрыла так называемый
“аналоговый уровень” языка, состоящий
из “шумов”, интонаций, оговорок,
функционального фона, предшествующего
рациональному дискурсу, выстроенному по
законам аристотелевой логики. Князь
Трубецкой работал именно в этом направлении,
которое в своем мировоззренческом
истоке идеально гармонирует с фундаментальным
для евразийства стремлением
преодолеть одномерный романо-германский
рационализм, выйти за пределы
формальной логики. Показательно, что
структуралистский метод в самых общих
чертах сводится к приоритетному выделению
пространственной парадигмы. Это так
называемый синхронический метод,
противопоставляемый диахроническому. Такой
выбор методологического приоритета в области
лингвистического (шире,
гносеологического, философского) анализа, на
самом деле, есть не что иное как
проекция основной идеи евразийства — идеи
плюрального, многополярного
параллельного и разнообразного развития
национальных культур в “цветущей
сложности”. Евразийцы противопоставляли
плюральное человечество одномерному
универсализму Европы и именно на этом базовом
цивилизационном, геополитическом
дуализме основывали все остальные теории. В
рамках лингвистики этой унитарной,
классически “романо-германской” одномерной
логике соответствует диахронический
подход, представление о слове-концепте и
логической конструкции как о
сущностной основе языка. Синхронический
подход, напротив, позволяет частное
вывести из общего, причем это общее, схватывается
одновременно как цельный и
живой организм, а не как мертвая механическая
конструкция, целиком
предопределенная функционированием своих
частей.
“Функциональная лингвистика” Пражского
Лингвистического Кружка, активным
участником которого был князь Трубецкой,
оказывается, таким образом, своего
рода проекцией пространственной парадигмы,
характеризующей суть евразийского
мировоззрения на сферу науки о языке.
Синхронический метод, лежащий в основе
структурализма, является тем же самым ходом
мысли (воспроизведенном на ином
уровне и применительно к иным реальностям),
что и базовая установка
евразийской философии.
Развитие этого замечания и продолжение
отслеживания аналогичных соответствий
между различными научными дисциплинами и
мировоззренческими установками могло
бы привести нас к совершенно новой,
неожиданной трактовки основных тенденций
современной философии, где сквозь сложнейшие
терминологические напластования
проступила бы скрытая матрица глубинного
диалога между двумя фоновыми
протоидеологиями, предопределяющими на уровне
изначального импульса все
дальнейшие построения тех или иных научных и
философских школ. Но если
аналогичный прием у марксистов заключался в
том, чтобы выяснить классовый
характер теории того или иного философа и
ученого (что подчас приводило к
весьма остроумным и продуктивным
гносеологическим классификациям), то в данном
случае мы имели бы иную дуальность —
нескончаемый тайный спор между
гносеологией Европы и гносеологией
Человечества, между мышлением атлантистов и
евразийцев. А такие фигуры как князь
Трубецкой явились бы для нас важнейшими
пунктами, в которых воедино сходятся
отвлеченное политико-идеологическое
мировоззрение и профессиональное занятие
конкретным научным направлением.
Сколько неожиданных и ревелятивных
соответствий обнаружилось бы в том случае,
если бы историю современного структурализма
сопоставить с основными
мировоззренческими установками евразийства...
Но это отдельная тема.
9. Евразия как проект
Учение евразийцев было чрезвычайно актуально
в 20-30-е годы. Наполнено почти
пророческими интуициями, озарениями,
прозрениями в тайну судеб России и
остального мира. Евразийцы дали самый емкий и
убедительный анализ
государственных потрясений России в XX веке.
Они сумели возвыситься над клише,
свойственными их классовому и кастовому
происхождению, приняв и угадав
исторический позитив большевизма, но остались
верными подлинным корням своей
национальной и религиозной идентичности. Ими
двигал не конформизм, но
мужественное и смелое стремление постичь
правду как она есть, по ту сторону
узких, ничего не объясняющих и, в конечном
счете, безответственных
банальностей, которыми довольствовались
остальные мировоззренческие лагеря.
Евразийство вобрало в себя все самое яркое и
жизнеспособное в русской
политической мысли первой половины ХХ века.
Но их идеям не суждено было
осуществиться на практике. Их страстный
героический порыв не был поддержан ни
Советской Россией, ни иммиграцией. К их
пророчествам никто не прислушался,
события шли фатальным чередом, приближая
глобальную катастрофу, в которой
поражение терпела не просто Россия, не просто
Евразия, но все Человечество.
Тревожная одномерная тень Запада, как трупное
пятно, распространялась по всему
миру, поражая “цветущую сложность” народов,
культур и цивилизаций недугом
плоско-буржуазного конца истории.
Два типа идеократии, к которым пристально
приглядывались евразийцы, рухнули
именно по тем причинам, которые были ими
увидены и вскрыты: им обоим не
хватило анагогического компонента, и каким бы
второстепенным ни казался он
политическим прагматикам, никакое
историческое здание не будет без него стоять
долго и прочно.
Сегодня мы живем в эпоху, когда Европа и ее
наиболее законченное монструозное
воплощение — США — отмечают последний этап
своей цивилизационной победы над
Человечеством. Когда рухнули последние
оплоты, пусть частичной, но идеократии.
Когда Евразия — как культура,
государственность и идеал — пала под давлением
альтернативного полюса истории. Лишь сегодня
мы способны по достоинству
оценить гениальность основателей евразийства,
и в первую очередь, Николая
Сергеевича Трубецкого. Запоздалое, трагично
запоздалое признание все же
приходит к ним.
Евразийцы сверстали нам полноценный,
логически совершенный, удивительно
притягательный идеал, объемное, многомерное
открытое ко всестороннему развитию
национальное мировоззрение, глубоко
патриотическое по сути, но заключающее в
себе заведомо действенное противоядие против
вырождения до вульгарного
шовинизма. Это — мировоззрение,
приветствующее модернизм, жесткость и
авангард, социальных технологий большевиков,
но отбрасывающее порочную
загипнотизированность экономико-материальными
формулами. Мировоззрение глубоко
христианское и православное, но преодолевшее
двухсотлетнее синодальное
отчуждение и формалистический официоз, а
вместе с тем открытое к
созидательному и веротерпимому диалогу с
иными традиционными евразийскими
конфессиями.
Самые авангардные методологии, ставшие
основой сугубо современного анализа,
впервые были задействованы именно
евразийцами. Им принадлежит первенство в
разработке принципов таких наук, как русская
геополитика (Петр Савицкий),
русская этнология (впоследствии блестяще
развитая их учеником Львом
Николаевичем Гумилевым), русская структурная
лингвистика (структурализм),
русская социология (особенно, теория элит) и
многое другое.
Мы не можем требовать от исторических
евразийцев того, чтобы они ответили на
все стоящие перед нами вопросы, но мы должны
быть им безмерно благодарны уже
потому, что они завещали нам сокровищницу
поразительно верных интуиций,
развивать которые, модернизировать, обогащать
новейшими данными и
технологиями, почерпнутыми в других местах,
является нашей самой насущной
задачей.
И геополитика, и социология, и структурализм,
и психология глубин, и
традиционализм, и история религий активно
разрабатывались в ХХ веке целым
созвездием гениальных авторов, но нам не
удалось бы адекватно применить их
открытия к нашему собственному русскому
опыту, если бы не гигантский
теоретический рывок, осуществленный евразийцами.
А с их помощью, напротив, все
немедленно встает на свои места, помещается в
адекватный национальный и
исторический контекст, начинает играть новым
светом.
Евразийство актуально как никогда именно
сегодня. Это не прошлое. Это проект.
Это будущее. Это императив. Это наша общая
задача.
На всех уровнях, во всех секторах мысли, в
религии и экономике, в философии и
в политике, в культуре и науке одна цель,
один метод, один путь, одна
отправная черта: Евразия.
Публикуется по http://evrazia.org/modules.php?name=News&file=article&sid=109