П.М.Бицилли

 

Два лика евразийства

 

Появление в Евразийском издательстве

анонимной брошюры "Евразийство", за

которую, очевидно, евразийцы принимают на

себя ответственность в целом, излагающей

основы идеологии и программу - это последнее

в особенности важно - евразийства, по-

казывает, что евразийство, "становившееся" -

с момента великого российского Исхода,

наконец, "стало". О евразийстве теперь можно

и нужно судить уже не по "утверждениям" и

вещаниям отдельных евразийцев, которые во

многих случаях брели розно, а по категори-

ческим заявлениям определенного коллектива.

Эти заявления касаются весьма многого. В

"Опыте" это многое искусно объединено, если

и не всегда "идеологически", то словесно.

Меня интересуют две стороны евразийства, два

его лика, которые, по моему, могли бы

существовать и отдельно. Оба они интересны

тем, что они жизненны, хотя каждый по

своему.

 

I.

 

Первый лик, так сказать, заключен в

самом названии. Евразийство есть отрицание

некоторого бесспорного и исключительно важ-

ного факта: Россия, т.е. Российская Империя,

есть Евразия и всегда была Евразией. Это

значит, что ее история есть история евразий-

ской Империи и что формирование нации и

образование империи у нас сливались и

сливаются в один процесс. В этом величайшее

своеобразие русского исторического развития.

Сравним это развитие с развитием другого

мирового царства - британской Империи. Здесь

первоначально в тесном и резко ограниченном

пространстве образовывается из ряда

этнических групп национальное ядро. Затем

начинается двойной процесс: (1) процесс

"расширения Англии (Secley), образования

"большей Британии" (The greater Britain, sir

Ch.Dilke), завершившийся на наших глазах

превращением "большой Британии" в

"республику" (common wealth)* "наций, гово-

рящих по-английски" (the english speaking

nations); (2) процесс освоения "провинций",

пространственно и культурно посторонних Ан-

глии, управляемых "на расстоянии" - и в

"республику" не входящих. Второй процесс,

впрочем, тяготеет приблизиться к первому,

как и первый тяготеет ко второму:

(1) началом развития "республики" был

предметный урок, преподанный отпадением

куска Британии за морем, куска, который

"Король в Парламенте" попробовал третировать

как "провинцию"; (2) подвластные народы

эмансипируются из-под британской опеки и

превращаются в Нации, притязающие на то,

чтобы стать вровень с "доминионами".

Различие между русским и английским

развитием определяется всецело тем, что как

сама Англия, так и ее детища, "доминионы" и

"провинции", выросли на Океане - весь этот

конгломерат и есть "Oceana" (Harrington) -

тогда как русское развитие есть развитие

континентальное. Современные обществоведы

(Schulze Gaevernitz) правильно говорят о

первостепенных морфологических различиях

мировых "океанических" и "континентальных"

"царств". Россия-Евразия принадлежит к этому

второму типу, как и Америка. Весьма

замечательно, что "новый народ",

отделившийся на американской почве от

английской нации и постепенно примирившийся

с тем фактом, что он составляет особую нацию

(признанию этого долго препятствовали заботы

о суверенитете отдельных Штатов), принял имя

по континенту, имя первоначально

присваивавшееся только туземцам.

"Американец" означает то же самое, что

"евразиец". Однако даже евразийцы не

собираются заменить этим именем имя

"русских". От имени англичанина англичанам,

порвавшим в 1776 г. с Англией, было

необходимо отречься именно потому, что

англичане уже несколько столетий составляли

нацию. Провозглашение независимости в 1776

г. и принятие в 1787 г. федеральной

Конституции означало "рождение Новой Нации"

- или даже "выделку" ее (the making of the

nation), катастрофический переход из одной

формы национального бытия в другую, при

сохранении уже готовых, отстоявшихся,

определившихся основных элементов нации,

каковы язык, вера, право. "Новый народ на

Новой земле" обнаруживает поэтому с самого

начала очень резкую англо-американскую

национальную исключительность, и притом, не

только по отношению к туземцам и к "прочим

персонам", как стыдливо именовали негров-

рабов, но и к эмигрантам из Европы. Здесь,

таким образом, кончается аналогия между

развитием обеих континентальных империй -

"Нового света" и "Старого", "Евразии". В

Евразии не было наций, до образования

русской нации, и русская нация не свалилась

в Евразию в готовом виде с какого-то другого

полушария, а образовалась тут же, в самом

процессе расселения и скрещения издревле

обитавших в Евразии народов. Это прекрасно

выражено в "Опыте", кладущем в этом от-

ношении конец недавним этнографическим

увлечениям отдельных евразийцев. "Надо,

читаем в "Опыте", осознать факт: мы не

славяне и не туранцы (хотя в ряду наших

биологических предков есть и те и другие), а

русские... Было бы очень плохо, если бы мы

пытались противопоставить одностороннему

отождествлению русской культуры со

славянскою или славяно-греческою, столь же

одностороннее отождествление ее с туранскою.

Тогда бы мы оставались в одной плоскости с

нашими противниками - "внизу" (стр. 31).

Конечно, процесс образования русской нации

не был безразличным толчением в одной ступе

множества разнообразных этнических частиц;

он протекал под руководством одной

народности, которая и сообщила "евразийской"

нации свою индивидуальность, индивидуаль-

ность, однако, в свою очередь бесконечно

расширившуюся и обогатившуюся в том же

процессе ассимиляции подчиненных элементов.

Та "общечеловечность" русского человека, его

"широкость", то отсутствие высокомерной

брезгливости по отношению к подвластным,

которые составляют сильную и вместе с тем

слабую сторону русского национального

характера, объясняется именно указанным

ходом русского национального развития.

Отсутствие пространственных и моральных

перегородок между отдельными народами и

племенами евразийской империи, и в силу

этого колоссальное богатство промежуточных

оттенков в исключительной степени осложняют

национальную проблему в "Евразии". Там, где

Империя росла вместе с Нацией, росла

органически, а не сколачивалась механически,

путем захватов и удачных браков (tu, felix,

Austria, nube), - там ликвидация Империи во

имя "самоопределения народностей" и по этому

принципу, применяемому в качестве

единообразного критерия, притом без внимания

к величайшему разнообразию в степени

особности каждой отдельной народности,

означает не просто расторжение некоторой

сделки, но, в целом ряде случаев

"разделывание" по случайным, искусственным и

неизбежно ложным, кажущимся признакам

органического процесса истории, которая

необратима, умерщвление живого субъекта

истории в глупой надежде заменить его

несколькими новыми. Трудность различения

"ядра" и "периферии" в Российской империи,

обусловленная указанными уже выше

геополитическими особенностями русского

национально-имперского развития, привела к

тому, что господствующая нация,

представляющая собою столь сложное

этническое и культурное целое, стала

парадоксальным образом сама мыслиться как

простой конгломерат "народов", подлежащих

"самоопределению". Для всякого, кто только

способен исторически мыслить (а это совсем

не то, что быть знакомым с разной

археологической трухой, "договорами",

"универсалами" - и проч.), ясно, что русская

нация и пространственно и духовно есть нечто

неизмеримо более широкое и многообразное,

нежели ее этнический субстрат -

великорусская народность, и что заглаживать

допущенные в прошлом "правонарушения" путем

"разделывания" русской национальности это

такая же дикая нелепость, как, скажем,

"разденационализовывать" в нынешней Италии

остготов, лангобардов, искулов, этрусков,

умбров, кельтов и т.д.

А между тем это уже делается в России,

и отлично известно, что в некоторой части

русской, но под гипнозом слов, действующих

неотразимо на слабые головы, забывшей о

своем происхождении эмиграции, совершаются

приготовления к осуществлению этого

безобразного замысла в еще большем масштабе.

Однако, это зловещее по своим возможным

последствиям только очень скудоумные и не

желающие ничего видеть люди могут считать

просто "изменой". Оно является на деле

ответом на коренившуюся в таком же

нежизненном, формальном, бездушном отношении

к бесконечно сложной и богатой народной

жизни нивеллирующую политику старого

правительства, упорно не желавшего считаться

с неустранимым фактом громадного множества

местных различий, с переживаниями племенных

и областных навыков, традиций, понятий и по-

требностей с наличностью, наконец, в Империи

действительно отдельных народов, культур,

языков и исповеданий. Идея "единой неделимой

России" была бесплодным вымыслом, вербальной

формулой, находившейся в вопиющем

противоречии хотя бы с титулом Императора

Всероссийского, - и продолжает оставаться и

теперь, после утраты "царства Польского" и

"великого княжества Финляндского". И когда

против равнодушных и нежизненных идей

"единой неделимой России" и "самоопределения

народов" по диалектологическим признакам

евразийцы выдвигают, с одной стороны, идею

единства русской нации, с другой - идею

федерации евразийских земель и евразийских

народностей, то это свидетельствует об их

чутье исторической реальности, и эта сторона

евразийства заслуживает величайшего

внимания. При этом совершенно несущественно

то, что евразийцы мечтают о превращении - в

будущем - всего старого континента от Вислы

и Днестра и до Океанов в единую "Культуро-

личность", в православный мир; несущественны

и их утверждения, что "язычники" Востока

"потенциально" ближе к единственному

истинному христианству, т.е. православию,

нежели христианские "еретики", т.е.

"протестанты и католики", - все это миф,

который ими культивируется вряд ли не из

тактических соображений. Важно то, что

евразийцами схвачены все своеобразие и вся

сложность русской национально-имперской

проблемы. Глубоко правильно их понимание той

истины, что в условиях континентального

развития, при отсутствии того, что можно

было бы назвать "Pathos der Distanz"*, и

ethos властвования и методы его должны быть

совершенно иными, нежели методы западно

европейского империализма: важна чистая идея

евразийства, несомненно соответствующая

исторической реальности, и вытекающая из нее

концепция единой евразийской партии,

аналогичной тем американским партиям,

которым принадлежит честь создания и

сохранения Союза, партиям Гамильтона,

Уэстера и Авраама Линкольна на основе

лозунга: Союз прежде всего.

Однако, высказывая это, я уже не

столько излагаю воззрения евразийцев в их

настоящем виде, сколько намечаю пути возмож-

ного развития чистой идеи евразийства. Сами

евразийцы развивают свою идею совсем на

другой лад, и в том, как они это делают,

обнаруживается второй лик евразийства - лик

соблазнительный, но и отвратный. Евразийство

хочет стать единой партией. Однако не только

единой, но и единственной. Единственной

потому, что единственной носительницей

абсолютно истинной, православно-догма-

тической, идеологии. Этим притязанием

евразийства определяется его отношение ко

всем важнейшим очередным проблемам русского

национально-государственного и культурного

развития: (1) к проблеме имперской, (2) к

проблеме конституционной; (3) к проблеме

религиозного Возрождения и связанной с нею

проблеме отношения Государства и Церкви.

Евразийская православная партия -

внутренно-противоречивое понятие.

"Православие" и "Евразия" - сферы

несовпадающие. Православная Церковь выходит

за пределы "евразийского континента". Нельзя

же забывать, что и греки, и сербы, и

болгары, и румыны - такие же православные,

как и мы. Еще существеннее то, что в пре-

делах самой Евразии имеется немало таких

"язычников", которые никогда не помирятся со

своим подчиненным положением в Империи,

поскольку оно обусловливается вероисповедным

признаком. Буддизм и Ислам только в фантазии

евразийцев могут мыслиться "потенциальным

православием". В единую евразийскую партию,

как ее себе рисуют евразийцы, не найдет себе

доступа всякий сущий в великой России язык;

она будет закрыта не только для "ныне дикого

Тунгуса", но и для миллионов отнюдь не диких

магометан, буддистов и евреев. Это будет,

стало быть, не столько партия Союза, сколько

Союз Русского Народа. Евразийцы словно

забыли о том, что в "Евразии", помимо

будущих совладетелей континентального

"Царства", помимо отдаленных вассалов

Империи и ее возможных союзников, имеются

уже миллионы русских граждан, связанных с

Россией и русской национальностью множеством

связей, но граждан "инославных".

Евразийство, гоняясь за призрачным "Образом

Совершенства" евразийского православного

Царства, оказалось не в состоянии

согласовать своей концепции евразийской

Империи со своим идеалом Православной Руси.

Одно с другим не совпадает. Между единением

и братством по признаку вероисповедному и

единением и братством по признаку

геополитическому приходится делать выбор.

Исходя из геополитических соображений

евразийство приходит к идее федерации Земель

и Народов. Исходя из соображений

вероисповедных, оно приходит (безразлично,

высказано ли это категорически, или нет) к

требованию безраздельного и неограниченного

господства одной категории граждан над всеми

другими, или, что на практике в евразийских

условиях одно и то же, такого же господства

одного народа над всеми прочими. Я не

касаюсь здесь вопроса о том, что

желательнее, целесообразнее, жизненнее. Я

только хочу указать, что совместить одно с

другим нельзя. Евразийство в этом пункте

непоследовательно, внутренно противоречиво,

несогласованно, - быть может, неискренно*,

пусть и бессознательно.

Евразийство, разумеется, не апология

существующего в России режима. Евразийцы,

напротив, призывают к замене его режимом,

который, по их представлениям, являлся бы

полной антитезой настоящего; но если

вчитаться и вдуматься в "Опыт", станет

очевидным, что антитеза оказывается прямым

продолжением "тезы" и что тяготение

евразийства к большевизму совершенно иного

рода, гораздо существеннее и глубже, гораздо

тревожнее и опаснее, чем то "подыгрывание к

советской власти", в котором клеветнически

обвиняют их мертвые души. Я уже говорил, что

"Опыт" заключает в себе первую евразийскую

программу для будущего. Программа эта весьма

несложна. Все остается, как оно есть сейчас,

с той только - внешне ничтожной, по существу

же колоссальной - разницей, что большевизм

сменяют антибольшевики, слуг антихриста -

слуги христовы. Большевики в своих

антихристовых целях спасли русскую

великодержавность, сохранили единство

Евразии, а сверх того, оказали услугу своим

наследникам, истребив такую же антихристову,

как и они сами, русскую интеллигенцию,

расчистив, таким образом, путь для русского

Возрождения. "Возрожденцам" же остается

прийти на готовое и занять место, которое

большевиками будет очищено. Единая и

единственная партия коммунистов-большевиков,

носительница ложной, сатанинской идеологии,

заментится единой и единственной партией,

носительницей идеологии истинной, т.е.

извлеченной из православной догмы. Угнетение

тем самым сменится свободой, ибо подчинение

Истине есть свобода, и только подчинение Лжи

составляет рабство. Принуждение остается - в

"Опыте" есть намек на то, что и армия,

"политически воспитанная", сохранит свои

настоящие функции (стр. 57)*; но принуждение

свободы не исключает. И не сказал ли Руссо,

что когда гражданин призывается подчиниться

решению "общей воли" и когда его принуждают

к тому, то тем самым "его принуждают быть

свободным"? Можно спросить себя, откуда

наберется столько праведников, чтобы

образовать "пан-евразийскую" единую и

единственную партию и не случится ли с

евразийцами того же самого перерождения,

которое произошло и с партией, ныне

господствующей, как только она стала

господствующей, т.е. не затопят ли и ее

массы негодяев, жуликов и злодеев,

присасывающихся ко всякой группе, обладающей

властью, да еще и монопольной - независимо

от "идеологии" этой группы. Ведь весь ужас

положения в России не в том, что в ней за-

велись большевики и что они захватили

власть, а в том, что в ней нет места ни для

какой оппозиции. Я знаю, что на это должны

ответить евразийцы в согласии со всем духом

их нынешней идеологии: неважен моральный

уровень личного состава партии, важно только

качество идеологии; точно так же, как с

точки зрения Церкви, не важны личные

качества священника, совершающего мессу:

благодать все равно передается через него

мирянам. С этой стороны евразийская

идеология, подобно суверенитету прусских

королей, незыблема "Wie ein Rocher de

Bronze"**. На его собственной почве со-

стязаться с евразийством весьма

затруднительно. Но к счастью, однако,

евразийство иногда нисходит со своих высот в

наши долины (случается орлам и ниже кур

спускаться), где слабое разумение че-

ловеческое вступает в свои права. Известно,

что евразийство есть прежде всего некоторая

"философия истории". Но в то же время, оно

считается и с "просто историей". Евразийство

призвано разрешить задачу, над которой

бьется всякая философия истории: показать

что имманентное развитие человечества, "wie

es eigentlich gewesen"*, всецело совпадает с

извечно предначертанным провиденциальным

планом истории. Все в истории должно

поддаваться осмыслению, ничего не может быть

"лишнего", всему должно быть подыскано ме-

сто. Но тогда возникает вопрос: как

"философско-исторически" оправдать и

объяснить советский строй в буквальном

смысле этого слова, т.е., систему

расположенных в иерархическом порядке сове-

тов? С точки зрения истории вопрос

разрешается просто. Большевики не создавали

советского строя, а сохранили его формы,

исказив его дух, - тем, что свели выборы к

фактическому назначению членов Советов. Они

удержали формы советского строя потому, что

на первых по крайней мере порах, благодаря

податливости и запуганности населения им

легко было через Советы организовать дик-

татуру своей партии; потому, что они втирали

этим способом очки и "пролетариям всех

стран", и европейскому общественному мнению,

и собственному народу (все-таки "наша

власть"); но главное, потому, что советский

строй это и есть тот будущий идеальный

строй, который утвердится по миновании нужды

в государственном принуждении, когда

Государства не будет, и останется одно

только Общество. Уродливое сочетание

советской системы с диктатурой одной партии

есть в глазах большевиков явление временное.

Но вот зачем "Опыт" предусматривает

сохранение советского строя при наличности

единой правящей партии в будущем и притом в

качестве чего-то нормального и постоянного?

К чему? Ведь если монополисты "истинной

идеологии" признают за собою право на

принуждение и не собираются никому втирать

очки, то не проще ли организовать управление

на кромуэлевский образец - при помощи

"генерал-майоров" или на якобинский - через

"комиссаров"? Как в "философско-историческом

плане" оправдать и осмыслить Советы? И вот

показательно, что тут-то "Опыт" и сдает:

орлы спускаются к курам и черпают свою

аргументацию у теоретиков государственного

синдикализма, Дюги и др. Равным образом,

отстаивая идею единой и единственной партии,

"Опыт" ссылается на пример фашизма. Здесь не

место спорить о преимуществах того или иного

режима; ясно, во всяком случае, что между

различными формами необходимо сделать выбор:

или синдикализм, или фашизм, - или свобода,

или диктатура, ибо непонятно, зачем, с какой

целью требуется это нагромождение внутренне

противоречивых принципов. Жизнь сложна и

нелогична, и смеется над "философией

истории" и над теорией государственного

права. В России накапливаются и организуются

силы, которые вскоре, должно быть, покажут

себя, и это надо признать. Но от такого

признания еще бесконечно далеко до

утверждения "Опыта", что сочетание советской

системы с диктатурой одной единственной

партии и есть та форма, в которой совер-

шеннее всего воплощается "идея" Государства

вообще, которая в то же время всего более

соответствует природе Евразии как специфи-

ческой, единственной в своем роде "культуро-

личности". Главный довод "Опыта" тот, что

такая форма лучше демократии европейского

типа, лучше потому, что исходит из признания

некоторой реальности Государства как

"культуро-личности", тогда как основа де-

мократии призрачна: теория права демократии

исходит из допущения некоторой ирреальной

величины, абстрактной личности, личности "в

себе", тогда как на самом деле "личность" и

"общество", "субъект" и "объект", суть

только коррелятивные понятия. На внутреннюю

лживость, теоретическую несостоятельность,

фактическую несолидность, неустойчивость

современной демократии европейского

(континентального) типа "Опыт" особенно

налегает. Ничего нового в этом нет.

Враждебная парламентарной демократии литера-

тура в настоящее время разрослась до

чрезвычайности. Демократия, как она

сложилась в Европе наших дней, подвергается

нападкам с самых разнообразных точек зрения.

И не подлежит сомнению, что не только

политическая мысль, но и сама политическая

жизнь переживает сейчас тяжелый, затяжной и

чреватый последствиями кризис. Но опять-

таки, современной демократии и теоретически

и фактически противопоставляется всегда что-

либо одно: либо диктатура лица, партии,

армии, либо основанные на реформе общества,

конституционные коррективы, имеющие целью

сделать "ложную" демократию демократией

"истинной"; против целесообразности этих

опытов можно возражать, но логически они все

вполне правомерны. Можно поэтому ссылаться и

на Дюги, и на теоретиков фашизма - поскольку

дело касается критики демократии, но обосно-

вывать положительную программу, привлекая

одновременно в качестве авторитетов и Дюги и

Муссолини, - это в лучшем случае не-

домыслие*. Это во-первых. Во-вторых,

совершенно неверно, что публичное право

демократии зиждется не на понятии

Государства как реальной "культуро-

личности", а на ничему реальному не соот-

ветствующем понятии абстрактной единичной

личности. Понятие Государства как "культуро-

личности" есть секуляризованное богословское

понятие. Идея государства, как некоторой

реальности вышла из идеи Церкви, как

мистического тела Христова. Эта идея влечет

за собою и другую - идею общей воли целого,

отличной от "воли всех". В ком воплощается

эта "общая воля", в монархе ли, в диктатуре,

в "лучших" ли людях, "прирожденных" и

"естественных" представителях народной

массы, как в феодальные времена, в партии,

объединившей в себе умственно или

материально господствующие элементы, и т.д.,

- это определяется условиями времени,

стадией общественного развития. Никогда и

нигде "общая воля" не выявляется путем

простого подсчета индивидуальных

волеизъявлений, как этого - в противоречии с

основами своего учения - требовал Руссо.

Современная демократия держится не на

человеческой пыли, а на прочно слаженных

партиях. Можно доказывать, что организация

общества для политических целей на основе

профессиональных групп целесообразнее и

разумнее, нежели организация на основе

партий с грубым приближением,

соответствующим определенным классам; во

всяком случае неверно, будто требование

сохранения советского строя вытекает с

неизбежностью из концепции государства как

культуро-личности. Из этой концепции

вытекает только одно: идея Общей воли,

присущей Государству как целому. И раз уж

евразийцы присваивают функцию реализации

этой "общей воли" своей единой и

единственной партии, то Советам, как госу-

дарственным органам, явно уже делать нечего.

Таким образом, и в этом пункте евразийское

построение, соблазняющее своей внешней

законченностью и своей кажущейся философской

глубиной, на самом деле

внутреннопротиворечиво, неискренно,

непродуманно, а сверх того и

несамостоятельно. Признаком новой идеологии

должны были бы служить смелость и

оригинальность положительных выводов. Мы

видели, однако, что их нет. Взять общество,

находящееся в стадии революционной

переплавки, мысленно зафиксировать все

намечающиеся возможности оформления и

кристаллизации, внешне соединить их,

теоретически "оправдав" каждую из них

кусочками, надерганными из самых

противоположных доктрин, - это не

творчество, это не "Возрождение"; это

бессилие или леность и вялость мысли.

Евразийский "идеальный" строй очень похож на

того "идеального" жениха, о котором мечтает

гоголевская невеста.

 

IV.

 

Постепенно ознакомливаясь с

евразийством, мы увидели, что его

центральной идеей является идея Руси -

Империи Руси - Евразии как, если не

осуществленной, то "заданной" Культуро-

Личности, идея единства, политического и

культурного, православно-евразийского мира -

континента. Само по себе утверждение примата

Руси, как носительницы высшей, христианской

культуры и гражданственности в Евразии, не

вызывает никаких возражений, тем более, что

оно соответствует и несомненно при любой

организации евразийской Империи будет

соответствовать действительному положению

вещей. И призыв к русскому культурному

Возрождению, под каковым понимается

религиозное возрождение, не может не вызвать

сочувствия всякого мало-мальски знакомого с

историей и, следовательно, знающего, что

всякая культура коренится в религии. И вовсе

не надо разделять натуралистическую теорию

неизменяемости культурно-исторических типов,

чтобы все же стоять на той точке зрения, что

Православное христианство составляет

principium individuationis* русской, а,

следовательно, в значительной мере и ев-

разийской культуры. Но в "программе"

евразийства, как она изложена в "Опыте", эти

предпосылки дают начало выводам, заставля-

ющим призадуматься и именно о судьбах той

ценности, которая для евразийцев, и не для

них одних, является верховной - Православной

Церкви. Все дело портит их проект

"единственной правящей партии".

Существование этой, на "истинной", т.е.

православно-догматической, основе

образованной партии тем самым создает для

Церкви особенное положение как в "Евразии",

так, и в национально-государственном ядре

ее, собственно России. Положение Церкви в

"Евразии", т.е. в российской Империи, будет

при наличности "правящей православной

партии" неизбежно положением одного из

органов имперского властвования - и этим

самым уже определяется ее положение и в

собственно России. Этого ли хотят евразийцы,

так красноречиво говорящие о свободе Церкви?

Если принадлежность к господствующей, пускай

непосредственно и не вмешивающейся в мирские

дела, Церкви, составляет все-таки по-

литическую привилегию, то свободы Церкви уже

нет. Ведь свобода Церкви состоит вовсе не

только в ее неподчинении "доброму офицеру".

Евразийцы сами не раз твердили, что, кроме

этого вида церковного рабствования, есть

другой, прикровенный и куда более опасный:

рабствование государственным интересам и

целям, вытекающее из властвующего положения

Церкви в государстве, рабствование

"воинствующего" католицизма. И вот я не

вижу, чем, кроме вербальных формул,

освобожденная и отделенная от государства

Церковь в евразийской России будет ограждена

от этого порабощающего соблазна. Отношения

между государством и Церковью евразийство в

своей программе рисует весьма

привлекательными красками. Церковь отделена

от государства; однако не так, как в

безбожной Европе, где совершенно

секуляризованное государство прибрало в свои

руки всю культуру, оставив Церкви только мо-

литвы и требы. Ложь, что религия есть

"частное дело каждого". Государство - тоже

личность, личность высшего порядка,

"Культуро-личность". Религия есть также "его

дело", как дело каждой единичной личности.

Церковь освящает все отправления

государства, иначе - что такое государство,

как не magnum latrocinium**? Государство

есть организованная форма выражения

народного духа. Не может государство,

объединяющее православный по духу и культуре

народ, быть безбожным, индифферентным по

отношению к религии этого народа: иначе -

это не его Государство, чужая плоть, форма

угнетения извне. Государство не есть

Церковь, но оно пребывает в Церкви, является

ее членом. Государство должно воспитывать в

церковно-православном духе своих сочленов.

Эти соображения и эти требования неотразимы,

если только разделить общую философскую

концепцию Евразийства. Концепция эта не

нова, и она всегда и неминуемо порождала

самые трагические антиномии в сознании и в

жизни. Это - чистейший средневековый

"реализм". Он основан на смешении идей с

формами их воплощения. Церковь и Государство

не суть материальные "вещи", но сферы

сознания, обязательно личного, ибо никакого

иного нет. "Церковь" и "Государство" - это

мои переживания. Поскольку же я разделяю эти

переживания с другими, я вступаю с ними в

общение в этих сферах. Религия не есть

"личное дело каждого", потому что

религиозное переживание обусловливает

общение верующих в Боге и требует этого

общения, дает начало Церкви, как выражению

во вне этой сверхличной, междуиндивидуальной

"реальности" религиозного переживания. И в

каждом индивидуальном сознании эти сферы

объединены именно в силу общей их

принадлежности к этому сознанию. Но столь же

неизбежно те формы общения, которые возни-

кают на почве общности этих переживаний у

тысяч и миллионов людей, разделены, как по

существу сами по себе разделены и эти

переживания. И даже нельзя понять, как

"Церковь" может действительно воздействовать

на "Государство" иначе, нежели в границах

индивидуальной психической жизни.

Организованные формы общения на почве этих

сфер могут, конечно, быть приведены в те или

иные отношения соподчинения. Отделенная от

государства Церковь в лице членов церковной

иерархии, может внушить Государству, чтобы

оно предписало "мирянам" изучать закон

Божий, выбирать свидетельства о говении,

соблюдать посты и т.д. Больше она ничего не

может. Регламентировать эти отношения как-

нибудь совершеннее, праведнее, разумнее -

нельзя. Никакого иного, соответствующего,

самой природе вещей, отношения между

христианской Церковью и Государством, кроме

отношения их абсолютной внеположности, быть

не может. Это потому, что в пределах личного

сознания, где эти сферы реально

объединяются, где их объединение является

некоторой конкретностью (сращенностью), эта

конкретность в своей основе глубоко и

неустранимо трагична. Пусть государство есть

"культуро-личность". Но ведь и каждый

отдельный человек есть тоже личность. И для

обеих этих личностей христианский закон,

категорически запрещающий убийство, имеет

одинаковое значение. Между тем причастность

единичной личности к Культуро-личности, к

Государству, влечет за собою требование уча-

ствовать в деятельности государства,

сущность которой есть принуждение. То, чего

личность не сделает для себя, в своих

интересах, она обязана делать для

Государства. Это не снимает, однако, с лич-

ности ее собственной моральной

ответственности. Быть "христолюбивым воином"

- значит эту ответственность сознавать и

терзаться ею. "Христолюбивое воинство" и

"militia Christi"* - две совершенно

различные вещи. Та абсолютная

"симфоничность", о которой говорит

евразийство, та гармонически целостная

"культуро-личность", которая ему рисуется в

идеале, была бы Государством-Церковью,

античным Государством, где "religio" была

только супранатуральной связью частей целого

и только супранатуральной санкцией

государственных отношений. Тогда вопрос о

разграничении сфер государства и церкви был

столь же невозможным, столь же лишенным

смысла, как, скажем, вопрос о разграничении

сфер государства и суда, государства и

армии. Отделить церковь от государства для

того, чтобы затем как-то "соединять" формы

внешнего обнаружения этих сфер, значит

вносить в отношения между соответствующими

ценностями ложь и фальшь. Возможно вообще

религиозное отношение к жизни, благоговение

перед нею, как пред проявлением высшего

Начала - и это-то и есть культура, то, что,

возвышает нас над животностью; только в

условиях признания высшей, абсолютной

Ценности и мыслимо отношение ко всякого рода

культурным ценностям как таковым. Но из

этого не следует, что существуют какие-то

специфические "религиозные" формы госу-

дарствования, хозяйствования и проч., чем-то

отличающиеся от "безрелигиозных".

Организованное, предусмотренное, формальное

подчинение этих функций религии и церкви

приводит только к лицемерию, ханжеству,

умалению самой религии и оскудению рели-

гиозного духа в Церкви.

 

V.

 

Евразийская теория в своих основах не

нова. Это - старое заблуждение, существующее

с тех самых пор, как существуют Государство

и Церковь. Теоретическое определение

взаимоотношений между этими идеальными

величинами издавна наталкивается на

затруднения, коренящиеся в самих

особенностях нашего дискурсивного мышления,

в такой сильной степени зависящих от нашего

обобщающего и олицетворяющего наши

представления языка.

Мы платим налоги, воюем, добываем и

распределяем материальные ценности и т.д.,

отправляем таким образом самые разнообразные

функции и на этой почве вступаем в самые

разнообразные сферы общения с себе

подобными, причем наша принадлежность к

одной категории этих сфер зависит от нашего

свободного выбора, принадлежность же к

другой - принудительна. Совокупность связей

и отношений между людьми в пределах первой

категории мы называем Обществом, в пределах

второй Государством. Наконец, есть третья

категория, вернее - особая сфера межлюдских

отношений, возникающих на почве общения

каждого из нас с Богом, а через Него и друг

с другом. Это - Церковь. Все эти сферы

реальны, поскольку они нам непосредственно

даны вместе с нами, поскольку совокупностью

и характером отношений между каждой

единичной личностью в пределах этих сфер с

другими личностями определяется и

исчерпывается индивидуальность этой

личности, так что, строго говоря, все

вместе, реально, в непосредственной данности

они составляют одну сферу, сферу личного

сознания. Поскольку же таких психических

сфер общественного Всецелого (Церковь-Госу-

дарство-Общество) столько же, сколько и

людей, и поскольку эти сферы, в силу того,

что они суть сферы общения между людьми, при

всем бесконечном разнообразии людских

индивидуальностей, имеют между собою нечто

общее, они - идеально-реальны: каждой личной

сфере соответствует известная идея, которая

в этой личной сфере реально дана и которая в

ней, в этой личной сфере, по своему

преломляется и проявляется. Отсюда легко

может возникнуть представление о каком-то

самостоятельном, внеличном бытии идей и форм

их организованного проявления в жизни, об их

отношении к их реальным человеческим

носителям, как отношении "причины" к

"следствию", об их первичности и высшей по

сравнению с их конкретными воплощениями -

живыми людьми - "степени достоинства".

Отсюда уже возникает и представление о

неизменяемости по существу их свойств,

проявляющихся в их формах, а равно и род-

ственное по своему происхождению

представление о внутренней закономерности их

эволюционирования в смысле независимости по-

следнего от злой или доброй воли единичных

личностей, - "уклон", особенно характерный

для евразийства с его несколько маниловской

уверенностью, что все устраивается как-то

само собою к лучшему и все служит приличным

предлогом к празднованию именин сердца. На

почве этих же представлений возникает и

евразийское учение о соборности,

оказывающееся, если примем во внимание их

программу (единственная партия плюс

"политически воспитанная" армия), теорией,

требующей полного поглощения человеческой

личности "культуро-личностью". Евразийцев

считают учениками славянофилов, и сами они

гордятся этой родословной. По праву ли? Идея

соборности - ключевой камень

славянофильства. Но что понимали славянофилы

под соборностью? Славянофилы были прежде

всего либералы, хотя и особого типа. Западно

европейской "гнилой" свободе, держащейся

конституционными подпорками, они

противопоставляли свою, истинную свободу,

никаких гарантий не требующую и основанную

на христианском согласии, на братской любви

и взаимном доверии "Земли" и власти. Идеи

сверхличных "реальностей" мыслились ими

скорее в качестве материнского лона, из

коего каждая индивидуальная личность

приемлет свое бытие и которое сообщает ей

свой облик, нежели в качестве стихийных сил,

играющих людьми, как ветер опавшими

листьями. Портретная галерея евразийских

предков пестра и Аксаковыми, Киреевскими и

Хомяковыми далеко не исчерпывается. Из-за их

благодушных и величавых ликов выглядывают в

ней физиономии Магницкого и Архимандрита

Фотия, и зловещая маска Ленина.

 

1927 г.

                                                                       

                                                 В библиотеку                                              На главную страницу