П.Н.Савицкий
Два мира
Евразийство заключает в себе зерно
стремления к истине
общефилософской. Но
применительно к евразийству
законен и
понятен также иной вопрос:
вопрос об
отношении выработанного круга
мыслей к бурно
текучему, кипящему потоку
современности. В
данном повороте евразийство
сводится к
стремлению осознать и осмыслить
совершающийся и совершившийся
выход России
из рамок современной
европейской культуры. В
эту краткую формулу
укладывается содержание
значительной части развертывающегося
истори-
ческого процесса... В то же
время
евразийство есть попытка
истолковать этот
выход с точки зрения
исторической философии,
которую оно приемлет. Для
философии этой
зарождение, развитие, умирание
культур суть
внятные непреложные факты; в
восприятии этом
судьбы индивидуальной культуры
столь же
ощутительны и живы, как и
судьбы
индивидуальной личности, хотя
бы, - как
общество над личностью, -
существовала над
отдельными культурами некоторая
объединяющая
черта... Восприятие это не утверждает
все-
стороннего сходства между
судьбами культуры
и судьбами личности; не
означает приятия
"натуралистического"
или "органического"
взгляда на общество. Смысл
этого восприятия,
- что оно утверждает
действительное быванье
общественно-культурых "зарождений",
"расцветов",
"упадков".
Чтобы понять, в каком смысле на этих
страницах говорится "о
выходе России из
рамок современной европейской
культуры",
нужно обратиться к русскому
прошлому, хотя
бы недавнему. В русском XIX
веке явственно
различимы два обособленных
преемства. Одно
обнимает занимающуюся в 30-40
годах зарю
русского религиозного
творчества. Рождаясь
из недр некоего древнего духа,
с трудом
преодолевая покровы окружающей
среды,
религиозное озарение вспыхивает
в позднем
Гоголе, славянофилах.
Окружающее не властно
заглушить лучи. Брезжащий свет
разгорается в
творчестве Достоевского,
Владимира Соловьева
и тех, кто был и есть с ними.
Как наследие
XIX века, Россия обретает
достояние
нравственно-совестной и
богословской мысли,
достояние, поистине
составляющее в выборе и
сопоставлении - канон книг
русских
учительных... В области
живописи русский XIX
век дает два явления, которые
были бы
непонятны, взятые в них самих:
настолько они
не связаны с окружающей их
средой! Эти
явления: Александр Иванов как
автор эскизов
на библейские темы, и Михаил
Врубель, как
мастер фресок Киевского
Кирилловского
монастыря. В этих двух
художниках заложен
существеннейший смысл судеб
русской - одной
ли русской? - живописи XIX
века. Сколь ни
были в ином ошибочны и
превратны увлечения
обоих, - только в сопоставлении
с
религиозно-нравственным и
богословским
"деянием" Гоголя,
Хомякова, Леонтьева
находит место, раскрывает
значение
завещанное ими творенье. В
развитии
"европейской"
культуры, в пределах XIX века,
та совокупность писаний,
которую мы именуем
"канон книг русских
учительных", так же, как
явление Иванова-Врубеля, по
стилю и сущности
не имеет подобий. Зато имеет
подобие иное
преемство, сказывающееся в
судьбах русской
культуры: преемство, начатое
просветителями
- обличителями XVIII и первой
половины XIX
века, идущее, через
Добролюбова, Писарева,
Михайловского, к
просветителям-правителям
большевистской эпохи; преемство
позитивного
мировоззрения, идолопоклонства
"науке",
преемство не скепсиса только, а
"нигилизма"
в отношении к
"вненаучным" началам чело-
веческого бытия; преемство не
улыбки
авгуров, но громкого смеха
кощунственных.
Скажут, быть может: "два различных
направления общественной
мысли"; сказав,
ошибутся: не два направления,
но два разных
исторических образования, два
раздельных
исторических мира! К
первопроповедникам
христианства, к истокам,
начальным моментам
великого исторического цикла
уводят
проникающие Хомякова и
Достоевского,
Леонтьева и Соловьева пафос и
озарение. К
поздним временам неверия
(эпикурейского или
коммунистического безралично),
в периоды
"просвещения" -
достояние убывающих культур
- ведут мировоззрения
нигилистически-
"научные".
Противоречивое, причудливое
сочетание: сочетание начала и
конца, раннего
и позднего, открывающего и
завершающего.
Весь он таков - русский XIX
век: красочный и
двойственный, внешне спокойный,
внутренне
напряженный, отображающий
борьбу спорящих
друг с другом о господстве
подземных,
вулканических сил*.
____________________
*Эта двойственность, этот спор не тускнеет,
не ослабевает и теперь
- в начале второго
десятилетия ХХ века. Вдумайтесь в сочетание
проповеди безверия, определенный
и ясный,
чем когда-либо,
ведомой большевистскими
верхами и теми, кто
к ним примкнул, - с
явлениями религиозного подъема, охватившего
не только интеллигенцию...
Сожительство форм
ранних и поздних, открывающих и
завершающих,
с большою ясностью сказывается, например, в
области поэзии: с одной
стороны, элементы
подлинного религиозного мироощущения
(Ахматова! Некоторые стихотворения Гумилева
в сборнике "Огненный Столп" 1921! Вячеслав
Иванов в "Переписке из
двух углов!"); с
другой, - расцвет "разработки поэтики", в
смысле словесной
техники стихосложения,
"разработки", в
значительной мере
пренебрегающей смысловым началом
поэзии и
относящейся в исторической
аналогии к формам
действительного "александрийства..." (ср.
II.
В судьбах русского XIX века неверие и
истина "просвещения"
навеяны, преподаны со
стороны. Следуя примеру
"старших", сладостно
стало "не верить";
"старшие" нашептали, что
Бога не надобно, а надобна
препарированная
лягушка и критика просвещенного
ума. С
обстоятельствами подобной
зависимости плохо,
казалось бы, согласуется
непреложное, на наш
взгляд, признание, что уже в
древней,
допетровской Руси существовала
своеобразная
ценная культура. Но нужно
помнить, что
явление русского
просветительства-
обличительства создалось в
обстановке
устранения, забвения преемства,
взгляда на
"Европу" как
безраздельную законодательницу
и "госпожу". Именно в
рамках этого
отношения, в обстановке
добровольно
принятого на себя
"младенчества" духа
привитие в русскую духовную
жизнь начал
позитивизма-нигилизма-материализма
выступает
как подлинное совращение
"малых сил",
растление старчеством юности,
успех старцев,
соблазнявших Сусанну. В этом -
субъективная
сторона вопроса. Объективная
его сущность -
в вовлечении России на пути
европейского
развития, в поставлении России
в тот же
исторический план, в котором
двигалась
Европа, в преподании ей в
качестве
исторической и жизненной правды
положений,
вытекших из предшествующего
развития Европы
(Возрождение! расцвет науки!
рационалистический деизм!), но
не
обусловленных развитием России.
Каково же в
этой перспективе место
произошедшей русской
революции? В качестве попытки
сознательного
осуществления коммунизма, этого
отпрыска
"европейских
развитий", русская революция
____________________________________________
стиховые ухищрения
латинской и греческой
поэзии IV-V веков по Р.Х.)
есть вершина, кульминационный
пункт
описанного
"вовлечения" и "преподания". В то
же время в судьбах русской
революции
обнаруживается величайшая
contradiction his-
torique*: построенная в умысле
как
завершение
"европеизации" революция, как
осуществление фактическое,
означает
выпадение России из рамок
европейского
бытия. Как умысел, русская
революция есть
осуществление прилагаемого к
России
европейского "просветительства-
обличительства". Как факт,
она - не только
крушение коммунизма, но
устранение,
уничтожение базы также других,
помимо
коммунизма,
"просветительско-обличительских"
направлений. Революция
выражается и
связывается с чрезвычайно
существенным,
многосторонним изменением
объективной обста-
новки. Изменение это охватывает
равномерно
идеологическое, хозяйственное и
политическое
бытие.
1. Примыкание русского интеллигентского
сознания к западно-европейской
культуре
основывалось, между прочим, на
созданном
русскими подражательными усилиями
тождестве
или сходстве "быта".
Если в отношении
жизненного уклада Москва и
Петербург
отличались чем-либо от Парижа и
Лондона, то
главным образом тем, чем
провинция, хотя бы
"преуспевающая",
может отличаться от
столицы. Ныне "быт"
рухнул; русские
интеллигенты воистину
поставлены вне "быта";
они ведут "загробное
существование" - без-
различно, скитаясь по свету или
оставаясь в
России. И образы мира,
невидимые взору,
прикрытому пленкою
"быта", выступают, вещая
"о тайнах вечности и
гроба", пред духовными
их очами. Находятся ли они
среди
"европейцев",
находятся ли вдали от "Европы"
может ли их психология
оставаться привычною
европейской? В обстановке
заграничного
____________________
*Историческое противоречие
(лат.) - Ред.
"рассеяния", местами
и временами, среди
окружающих населений, русские
изгнанники -
как выходцы "с того
света", как жители иных
планет; местами и временами,
среди серой
тоски обычного, страдальчески
зажженные, они
- как факелы, пылающие во
тьме...
2. В частности, в смысле экономическом,
Россия ввержена в некие
стихийные,
неожиданные процессы.
Коммунистическая рево-
люция мыслилась как завершение
капитализма;
как высшее напряжение
промышленно-городского
существования, как перемена
"правовой
надстройки" над базой
сложившегося
капитализма. В русской же
практике
коммунистическая революция
оказалась раз-
рушением не очень развитого, но
сложившегося
в "европейском"
обличии русского
капитализма, оказалась
возвращением к состо-
яниям, гораздо более первоначальным.
Что это
значит? Сложившийся капитализм
и тем более
социализм, если он начнет
"осуществляться",
суть формы "поздние",
имеющие немало шансов
явиться зенитом, быть может,
началом упадка,
"александрийством"
европейского мира. Но
именуя себя "социалистической",
Россия в
судьбах революции определеннее,
чем
"буржуазные" страны,
отклонилась, ушла от
социализма. В гораздо большей
степени, чем
пятилетие перед тем, Россия
стала
деревенской. В порядке же
процессов
"капиталистических"оказалась
в стадии
"первоначального
накопления". Насколько мы
можем представить себе
социальные формы
современного русского уклада,
мы видим в
нем, в перспективе исторических
сближений,
черты раннего
капиталистического строя
(чего-то вроде
капиталистического Sturm und
Drang Periode* английского
XVIII века),
строя, только что
складывающегося, с безза-
стенчивыми "рыцарями
наживы" в качестве
"героев времени", с
неограниченно долгою
____________________
*Период штурма и натиска
(нем.). - Ред.
продолжительностью рабочего дня,
низкими
заработками рабочих. И эти
черты сочетаются
с чертами чуть ли не
"раннего
средневековья". Иной не
подыщешь аналогии
произошедшему в России
превращению многого,
что было "городским",
в "деревенское",
"опрощению" жизни,
возросшему значения
общины. Во всяком случае, до
"александрийства"
очень и очень далеко. Если
в смысле экономическом Россию
дореволюционную можно
сопоставлять с
"Европой", ныне она
оказывается в иной
исторической плоскости.
Возможно, что
изменения эти, делая русский
хозяйственный
строй более
"первобытным" и тем самым менее
устойчивым в отношении
чужестранных
воздействий, скажутся, на
долго, на коротко
ли, неблагоприятным образом на
экономической
самостоятельности страны. Но
возможно также,
что смена "поздних"
экономических форм
строем более
"раннего" склада выступит в оп-
ределенный момент потенцией
положительной:
можно думать, что смена эта -
не только знак
разрушения, но выявление
дремавших энергий и
в качестве такового -
предварение всплеска
русской предприимчивости и
силы. Русская
предприимчивость, русское
хозяйственное
напряжение живо ощущались в
недрах русской
национальной стихии; но
ощущались, как
возможность, не вполне и
недостаточно
осуществлялись как факт.
Потрясения и
разрушения, видоизменяя
общество, содействуя
выделению новых слоев, - не
явятся ли
фактором осуществления,
воплощения
возможностей? Но не тех
возможностей, что
открыты перед
"Европой" ХХ века, но
возможностей иного
исторического строя, иной
исторической среды.
3. В области политической русская
революция есть увядание,
устранение
действенности неуспевшей
получить развития
русской либералистической идеи.
В том виде,
какой она являет сейчас,
русская революция
есть утверждение
"деспотизма". "Деспотизм"
может сочетаться с любыми
техническими
формами управления, в том числе
с формами
"представительства";
отличительно, что при
"деспотизме"
источником власти выступает
милость Незднешняя, а не
"милость народная".
Царская власть и советская в
этом смысле
подобны друг другу, хотя бы
последняя и
опиралась на "милость
сатаны". Большевизм
означает собою кризис
парламентаризма; бла-
годаря волевой упругости
большевизма,
затруднено, почти невозможно
противоборствование ему на
путях идеологии
"парламентарной". И
весьма вероятно, что
"деспотизм"
большевистский может смениться
только "деспотизмом"
иным.
Устоявшемуся европейскому быту
противостоит разрушение,
формирование быта.
"Позднему"
капитализму противостоит эпоха
"первоначального
накопления". Парламентскому
строю противостоит
"деспотизм". Таковы
реальные формы, в которых
совершается выход
России из рамок европейской
культуры, ее
выпадение из них. Когда-то при
виде
расстояния, отделяющего Россию
от Европы,
говорили об
"отсталости". Теперь, в основном
и важнейшем, не об
"отсталости" идет речь,
но о возникновении разрыва
между плоско-
стями, в которых движется
Россия и Европа,
об отделении,
противопоставлении русской
судьбы судьбам Европы. Из
коммунистической
"европеизации"
вырастает стихийная
"варваризация"
России. И чем глубже
новоявленное
"варварство", тем неуклоннее,
яснее раскрывается подлинный
"стиль",
подлинное знамение эпохи:
знамение
обособления и выделения вновь
являющейся
культуры на фоне ослабления,
оскудения все
еще властвующих культур. Пусть
эта, ныне
выделяющаяся культура, именно
теперь попадет
под внешнее господство других:
обстоятельство это, заостряя
противоречия,
способно ускорить события.
Пусть суждены
испытания и тяготы тому, на чью
долю
выпадает ныне наследовать мир;
испытания и
тяготы не ослабить, но усилить
призваны
пророческий смысл происходящего.
III.
В судьбах русской революции вскрываются
и действуют стремления и
умыслы, связанные с
преемством
"просветительства-обли-
чительства", которое в то
же время есть
преемство
"европеизации". В глубинах
душевных звучат и
свидетельствуют заветы
иного и русского преемства. И
это преемство
- Церкви и Веры. В его лучах
ощущается по-
новому история и жизнь.
История не "дается", но
"творится". Чем
шире просторы, открывающиеся
ныне перед
Россией, тем больше
ответственность, лежащая
на каждом, соучаствующем в
русской культуре.
Сами по себе изменения
объективной
обстановки еще не решают
вопроса. Насле-
довать мир надлежит не жребием
неустранимой
судьбы, но собранным ясным
деланием,
достоинством души перед
Господом; не о на-
следстве меча и богатства
свидетельствуют
откровения и слова, но о
наследстве
вдохновений и водительства,
доле проро-
чицы, ясновидца, зовущих,
ведущих мир.
Сколь ни бездушны и сколь ни
поверхностны построения
Шпенглера, в
"синхронистических"
таблицах его "Untergang
des Abendlandes"*
заключается доля дознанной
правды. Есть нечто, убеждающее
в
сопоставлении в качестве
исходных моментов
исторических циклов
религиозного творчества
греческой "эпохи
веры" гомеровских поэм,
духовного напряжения
первохристианства, бо-
гословского творчества
романо-германского
средневековья; с другой
стороны, есть нечто
подлинное в сближении поздней
матери-
алистически-этической философии
стоицизма с
фатализмом позднего Ислама и с
современным
"этическим
социализмом". Вопрос ставится
определенно и резко: в ком
желаем найти
предвозвестника пути, в
стоических ли
философах - или богословах
первохристиан-
ства, в язычестве ли,
разлагаемом
материализмом и неверием, или
религиозном
порыве созидаемой Церкви?
Преемство русского
просветительства-обличительства
тяготеет к
первому, в творениях наших
"светских
богословов" веет дыхание
второй. Наша воля и
наше сознание поставлены пред
лицом
испытаний. И этим испытанием, -
не судьбой
экономической, политической, -
определится
доля России. В результате
сплетения
побуждений, возможностей, сил,
выпадет
исторический выбор... Каков он
будет - на то
воля Божья. В пределах судьбы
человеческой
есть показания и признаки, что
не безверье,
но Церковь возобладает в
судьбах народных.
Заложенное в большевизме
торжество неверия и
материализма протекает не
благодаря, но
вопреки духу лучших сынов
народа. Наиболее
творческие его сыны
принадлежали не к
преемству материализма и
неверия, но к
преемству православного
учительства. Не
деятельностью "просветителей-обличителей",
но в значительной мере
литературными
вдохновениями "светских
богословов" вроде
Гоголя и Достоевского создана
мировая слава
русской литературы. И не
кустарные
мудрствования народников и не
произведения
начетчиков от марксизма, но
воззрения
славянофилов и Соловьева
являются наиболее
живыми и напряженными, наименее
поддающимся
"тлению" достижениями
русской историософской
и философской мысли. Но Гоголь
и
Достоевский, Соловьев и
славянофилы возникли
не в пустоте; в истоках
творчества они
рождены и питаются глубинами
народной
стихии. Может ли русский народ
оставить без
воплощения начала и чаяния, в
которых
выразилось высшее напряжение
народного духа?
Грехи и ошибки неизбежны и
многи. В жизни
народа, одаренного размахом
духовных
исканий, они, быть может, по
особому
неизбежны и особенно
многочисленны. В
настоящее время, в грехе и
блужданиях,
русский народ подошел к пределу
последнему,
но в этом, верим, залог
возрождения. Ибо
поистине должна ужаснуться
душа. И на путях
преодоления и просветления
вслед за высшим
торжеством неверия возникнет
высшее
возобладание Веры; вслед за
триумфами
"обличительства" идет
торжество Православия.
IV.
Имеет важность установить, к чему
должен стремиться, чего должен
хотеть
поборник России как "мира
нового".
Не в отрыве от зднешнего обретается
достояние; но в сочетании
напряженного
зднешнего деланья с
утверждением мира
духовного, в котором деланье
это, получая
отведенное обширное, важнейшее
место -
преклоняется, подчиняется целям
Вышняго
Царства. Только деланьем,
экономическим и
административным, можно среди
испытаний,
ниспосланных Господом на
Россию, воссоздать
и укрепить нарушенный лад
жизни,
общественной и частной,
вспомнить и
осуществить слова "о лете
Господнем
благоприятном". В выборе
технических
средств, в достижении подобных
целей было бы
неправильно и вредно
сторониться достижений
и средств, выработанных опытом
Запада.
Разрыв исторических плоскостей
сказывается
не в области техники; он
сказывается в
области отношения к технике, в
области
оценки значения деланья
экономического и по-
литического. Для мировоззрения,
не
приемлющего теорий
исторического
материализма, очевидна
возможность
существования, при
тождественном техническом
строе, разных общественных
укладов и разных
идеологий. Проблема
исторических эпох есть
проблема идеологическая. И
principium
individuationis* новейшего
западноев-
ропейского мира заключается, в
наших глазах,
не в том развитии, которое
получили в нем
техника, хозяйство и
управление, но в иде-
ологическом значении,
приписанном экономике
и политике. Это значение
сводится к
следующему.
1. В области суждений о сущем
устанавливается и утверждается,
что все
существующее в мире
человеческом, в том
числе и духовные ценности, суть
надстройка
над базой, экономической или
политической.
Первый вариант воззрения
явственно
сказывается в философии
экономического
материализма; второй, хотя и
менее ясно
выраженный, заключен в
психологии
"воинствующего
политицизма".
2. В области суждений о должном
выставляется положение, что
проблема
человеческого
"счастья" затрагивается и
разрешается исключительно в
пределах
устройства экономического и
политического.
Этим суждениям поборник России как
"мира нового" имеет
противопоставить взгляды
"подчиненной экономики"
и "подчиненного
права"
1. Основная посылка философии
"подчиненной
экономики" и "подчиненного
права" гласит, что
причины, касающиеся
хозяйства и
государственно-правового
устройства, имеют ограниченную
область
приложения. Важнее всего, что
из этой
области изъемлются
"вышние", "конечные"
ценности. Экономический
материализм являлся
попыткой утвердить эти ценности
в области и
понятиях хозяйственной жизни;
Марксова
трудовая теория ценности
сводилась к
____________________
*Принцип индивидуализации
(лат.). - Ред.
"обожествлению"
физического труда. Воззрение
воинствующего политицизма
обрело те же
ценности в "правовом
государстве",
"демократическом"
строе. Сколько бы ни
называли себя создатели этих
учений
деятелями, поборниками
"науки", они являлись
метафизиками и притом
метафизиками
метафизики "злой",
ибо то, что от "нижних",
они допускали в мир
"вышний", из чего
истекло угасание духа; и не
только это, но и
заблуждения в сфере
эмпирической науки:
допуская понятия хозяйства и
государства в
сферу "вышнего" мира,
они вносили в
экономическое знание, в
государство и право-
ведение элемент разрешения
основных,
"конечных", вопросов
существования,
вопросов, неразрешимых иначе
как на путях
метафизики; однако же деятели
"науки" - они
желали и здесь усмотреть эмпирические
"причины". Тем
создавалось причудливейшее
смешение эмпирики и метафизики,
подлинное
извращение науки как учения
эмпирического.
Только признанием
ограниченности круга
воздействия экономических и
политических
причин, отказом от разрешения в
них
"конечных" вопросов
существования
утверждается возможность
последовательно-
эмпирического хозяйственного и
политического
знания. Только изгнанием
экономики и
политики, торгующих во храме,
больно бьющим
бичем из мира
"вышних" создается простор для
"благой метафизики".
"Благая метафизика" -
это сфера, где находятся в
установленном
равновесии миры
"вышних" и "нижних",
религиозно-философской ценности
и эконо-
мического, и политического
действия, где
хозяйство и право утверждены во
всей широте
жизненного значения, но где в
отношении к
ценностям "конечным"
и "вышним" хозяйство и
право суть ценности
"подчиненные". "Благая
метафизика" - это область,
где царствует
мера, столь чудесно и
вдохновенно
преисполняющая относящиеся к
"вышним" и
"нижним" -
откровения, учения Евангелья.
2. Философия "подчиненной
экономики" и
"подчиненного права"
предполагает признание,
что исключительно в области
религиозной
может быть разрешена -
поскольку она вообще
разрешима! - проблема
человеческого
"счастья".
Благополучие хозяйственное и
государственное есть не более
как условие,
само по себе бессильное
разрешить проблему.
Воспринимая воззрения "благой
метафизики" или - что то
же - проникаясь
взглядами "подчиненной
экономики" и
"подчиненного права",
мы поставляем себя в
традицию русского религиозного
творчества:
действие в хозяйстве и
государстве
разрешается и освещается
озарением
религиозным. Религия,
призванная в живом
единстве питать, преисполняя
смыслом,
совокупность социального бытия,
не может
быть мертвенной схемой,
вынуждаемой Разумом
формулой Богопризнания. Религия
есть
исповедание догматов; она
исполнена чувством
их значительности и смысла; она
- живое
чутье Богооткровения,
выделяющее главное от
не главного, но твердо держащее
все. Религия
- это трепет, трепет души перед
Господом,
трепет почитания перед
Символом, Таинством,
даже знаком имени Христа.
Религия -
единство, сопрягающее живых и
мертвых, про-
шлое, настоящее и будущее. В
свете религии
познается национальность; в нем
"святая
Русь" ощущается как
"предыстория"; религиоз-
ное борение XIX века - как
начало,
осуществляемое во времени
трудном; и
познается, что напряжением и
верою большее
дано свершить впереди...
1922 г.
В
библиотеку На главную страницу