Из книги «Наследие Чингисхана»

                               Н. С. Трубецкой

                        Вавилонская башня и смешение языков

Кроме наказания за первое грехопадение человечества в лице

Адама и Евы, Священное Писание упоминает еще второе наказание

за коллективное грехопадение всего человечества, именно –

смешение языков, последовавшее в виде кары за вавилонское

столпотворение.

 

 

Смешение языков, т.е. установление множественности языков и

культур, рисуется в Священном Писании именно как кара, как

Проклятие Божие, аналогичное проклятию «труда в поте лица»,

наложенному в свое время на человечество в лице Адама. И то и

другое проклятие выражается в установлении естественного

закона, против которого человечество бессильно.

Физиологическая природа человека и всего окружающего мира

устроена так, что добыча пропитания связана с затратой

физического труда. Законы эволюции народов устроены так, что

неминуемо влекут за собой возникновение и сохранение

национальных отличий в области языка и культуры. Сколько бы

человек ни изобретал машин, чтобы уменьшить применение своего

физического труда, совсем упразднить этот труд никогда не

удастся. И сколько бы люди ни стремились противоборствовать

факту множественности национальных различий, эти различия

всегда будут существовать. Но мало того, физический труд

настолько связан с нормальным функционированием человеческого

организма, что полное его отсутствие вредно для здоровья и что

люди, не обязанные физически трудиться для добывания хлеба

насущного, принуждены искусственно заменять целесообразный

ручной труд гимнастикой, спортом, моционом для поддержания

здоровья. Точно так же диалектическое дробление языка и

культуры настолько органически связано с самой сущностью

социального организма, что попытка уничтожить национальное

многообразие привела бы к культурному оскудению и гибели.

Сам по себе в чистом виде труд никогда не бывает приятен.

Приятными бывают только сопутствующие труду чувства и

настроения, сознание своей силы и ловкости, интерес к

непосредственному результату работы, чувство соревнования,

предвкушение отдыха и т.д. Чем меньше этих привходящих чувств

и настроений, тем яснее выступает подлинная природа труда как

страдания. Известно, что там, где труд надо превратить в

наказание, его стараются лишить всего, что могло бы его

скрасить, и скрыть от трудящегося подлинную природу труда –

каторга есть труд в чистом виде. В виде особой милости Бог

дарует отдельным людям физическую силу или преуспевание в

работе. Но и эти Божие дары скрашивают груд лишь в том случае,

если трудящийся сознает их как дары и радуется им, сам же труд

остается трудом, т.е. страданием.

Итак, труд сам по себе есть всегда страдание, и закон

необходимости труда остается как вечное проклятие, кара Божия

за грехопадение человека. Наоборот, закон диалектического

дробления и неизбежной множественности национальных культур

сам по себе ни с каким страданием не связан. Этот закон служит

препятствием для осуществления многих человеческих намерений и

идеалов, влечет за собой часто войны, национальную вражду,

притеснения одних народов другими, но сам по себе в чистом

виде не связан со страданием. И это отличие закона дробления и

множественности национальных культур от закона обязательности

физического труда стоит в связи с тем, что, в то время как

последний есть просто кара, наложенная на человечество за его

первое грехопадение, закон дробления, по Библии, есть не

столько кара, сколько ответ Бога на столпотворение

вавилонское, божественное установление, имеющее цель

предотвратить и в будущем попытки, аналогичные постройке

вавилонской башни.

Совершенно отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке

библейского повествования о вавилонском столпотворении,

следует признать за этим повествованием глубокий внутренний

смысл. В этом повествовании Священное Писание рисует нам

человечество, говорящее на одном яэыке, т.е. лингвистически и

культурно вполне однородное. И оказывается, что эта единая,

общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального,

национального признака культура чрезвычайно односторонняя: при

громадном развитии науки и техники (на что указывает самая

возможность замысла стройки!) полная духовная

бессодержательность и нравственное одичание. А вследствие этих

свойств культуры – непомерное развитие самодовольства и

гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время

бессмысленный замысел постройки вавилонской башни. Вавилонская

башня – чудо техники, но не только без религиозного

содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным

назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению

этого замысла и положить предел кощунственному

самопревознесению человечества, смешивает языки, т.е.

устанавливает на вечные времена закон национального дробления

и множественности национальных языков и культур. В этом акте

божественного Промысла заключается, с одной стороны, признание

того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко

выразившаяся в замысле постройки вавилонской башни, есть не

случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта

единообразной, национально не дифференцированной

общечеловеческой культуры, с другой стороны – указание на то,

что только национально ограниченные культуры могут быть

свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести

человечество по путям, угодным Богу.

Внутренняя связь между столпотворенчеством и понятием

однородной общечеловеческой культуры ясна. Всякая культура

есть исторически непрерывно меняющийся продукт коллективного

творчества прошлых и современных поколений данной социальной

среды, причем каждая отдельная культурная ценность имеет целью

удовлетворение определенных (материальных или духовных)

потребностей всего данного социального целого или входящих в

его состав индивидов. Поэтому всякая культура производит в

пределах данного социального целого нивелировку индивидуальных

различий его членов. В культурных ценностях, получающих

признание, стушевываются отпечатки слишком индивидуальных черт

их творцов и слишком индивидуальный тон потребностей и вкусов

отдельных членов данного социально-культурного организма.

Происходит это естественным образом, в силу взаимной

нейтрализации полярных, т.е. максимально противоположных,

индивидуальных различий. В результате на всей культуре лежит

отпечаток некоторого среднего для членов данной социальной

среды психического типа. Чем больше индивидуальные различия

членов социально-культурного целого, тем расплывчатей и

неопределеннее, безличнее средний тип, воплощающийся в

культуре. Если представить себе культуру, творцом и носителем

которой является все человечество, то ясно, что безличность и

расплывчатость в такой культуре должны быть максимальными. В

этой культуре должны воплощаться лишь те психические элементы,

которые общи всем людям. Вкусы и убеждения у всех людей

различны, индивидуальные колебания в этой области чрезвычайно

сильны – но логика у всех одна, и материальные потребности в

питании, экономии труда и т.д. тоже у всех более или менее

одинаковы. Поэтому ясно, что в однородной общечеловеческой

культуре логика, рационалистическая наука и материальная

техника всегда будут преобладать над религией, этикой и

эстетикой, что в этой культуре интенсивное научно-техническое

развитие неизбежно будет связано с духовно-нравственным

одичанием. Не облагороженная духовным углублением логика и

материальная техника, высушивая духовно одичавшего человека, и

то же время не только не облегчают, но затрудняют ему путь к

истинному самопознанию и укрепляют в нем гордыню. И, таким

образом, однородная общечеловеческая культура неизбежно

становится безбожной, богоборческой, столпотворенческой.

Напротив, в культуре национально ограниченной всему тому, в

чем проявляются интимные духовные потребности и

предрасположения, эстетические вкусы, нравственные стремления

– словом, весь своеобразный моральный и духовный облик данного

народа, – отводится почетное место. Вся духовная часть такой

культуры, проникнутая своеобразной национальной психикой,

интимно и органически близка ее носителям. Воплощение в

культуре духовного облика и духовного опыта похожих и

родственных натур облегчает отдельным членам данного

национального организма работу личного самопознания. И поэтому

именно только в пределах такой культуры могут возникать

морально положительные, духовно возвышающие человека ценности.

 

Понимая положительные стороны национальной культуры, следует,

однако, отнестись отрицательно к национальному дроблению,

переходящему за известный органический предел. Нужно всячески

подчеркнуть, что национальное дробление отнюдь не равнозначно

анархическому распылению национально-культурных сил, что

дробление в данном случае не есть беспредельное измельчание.

Что это именно так, особенно живо чувствуется при рассмотрении

теневых сторон национального дробления.

Закон многообразия национальных культур ограничивает человека:

человеческое мышление оказывается ограниченным не только

особой природой самого мышления, неспособностью выхода из

пространства времени и «категорий», неспособностью преодолеть

вполне шоры чувственного опыта, но и тем, что всякий человек

способен вполне воспринять только создания той культуры, к

которой сам принадлежит, или культур, ближайших к этой

культуре (что сказывается с особою силой, когда дробление

культур перерождается в измельчание их). Благодаря закону

многообразия национальных культур общение между

представителями разных народов затрудняется, а при известной

степени различия между культурами даже становится совсем

невозможным. Но наряду с этими отрицательными последствиями

закон многообразия национальных культур – поскольку

национально-культурное дробление не переходит известного

органически необходимого предела – имеет для человечества и

благотворные, положительные последствия, ибо, как явствует из

предыдущего, только благодаря ему становится возможным

возникновение у разных народов культурных ценностей, морально

положительных и духовно возвышающих человека. Сознавая это,

люди должны мириться с отрицательными последствиями этого

закона и безропотно и сознательно переносить свою национальную

ограниченность.

Если стремление людей облегчить физический труд и уменьшить

применение человеческого труда не заключает в себе ничего по

существу греховного и является вполне естественным, то

стремление к уничтожению многообразия национальных культур, к

созданию единой общечеловеческой культуры практически всегда

греховно. Оно ведет к установлению того состояния

человечества, которое Священное Писание изображает как

непосредственно предшествовавшее вавилонскому столпотворению,

и это состояние неминуемо должно привести лишь к новой попытке

постройки вавилонской башни. Всякий интернационал не случайно,

а по существу безбожен, антирелигиозен и полон духом

человеческой гордыни.

В этом главный и основной грех современной европейской

цивилизации. Она стремится во всем мире нивелировать и

упразднить все индивидуальные национальные различия, ввести

повсюду единообразные формы быта, общественно-государственного

устройства и одинаковые понятия. Ломая своеобразные духовные

устои жизни и культуры каждого отдельного народа, она не

заменяет и не может заменить их никакими другими духовными

устоями и насаждает только внешние формы быта, покоящиеся лишь

на материально-утилитарных или рационалистических основаниях.

Благодаря этому европейская цивилизация производит небывалое

опустошение в душах европеизированных народов, делая их в

отношении духовного творчества бесплодными, в отношении

нравственном – безразличными или одичавшими. В то же время

непомерное пробуждение жадности к земным благам и греховной

гордыни является верным спутником этой цивилизации. Она с

неминуемой последовательностью идет к новому вавилонскому

столпотворению. С того момента, как романо-германская культура

начала стремиться стать общечеловеческой цивилизацией,

материальная техника, чисто рационалистическая наука и

эгоистически утилитарное мировоззрение получили в ней

решительный перевес над всем остальным, и такое соотношение

элементов культуры с течением времени только увеличивается. Да

ничего другого и не может быть: японец и немец могут сойтись

только на логике, технике и материальном интересе, а благодаря

этому все прочие элементы и движущие пружины культуры

постепенно должны атрофироваться. Но ошибочно думать, будто

благодаря этой нивелизации культур, достигаемой простым

упразднением духовной стороны их, упраздняются перегородки и

облегчается общение между людьми. «Братство народов»,

купленное ценой духовного обезличения всех народов, – гнусный

подлог. Никакое братство и неосуществимо вовсе, когда во главу

угла ставятся эгоистические материальные интересы, когда

техника сама собой вносит мотив международной конкуренции и

милитаризма, а самая идея интернациональной цивилизации

порождает замыслы империализма и мирового господства.

Упразднение или низведение на второстепенное место духовной

стороны культуры ведет только к моральному одичанию людей и

развитию личных эгоизмов, что не только не упраздняет, но,

наоборот, увеличивает трудности общения между людьми и

углубляет вражду между отдельными социальными группами даже в

пределах одного и того же народа. Все это – неизбежные

следствия стремления к интернациональной, общечеловеческой

цивилизации, и эти следствия явно доказывают, что само

стремление это богопротивно и греховно.

Многообразие национальных культур и языков есть следствие

закона дробления. Действие этого закона яснее всего выступает

в области языка. Каждый язык распадается на наречия, наречия –

на говоры, говоры – на подговоры и т.д. При этом каждый говор,

кроме черт, свойственных ему одному, имеет некоторые черты,

общие всем говорам того же наречия, и, кроме черт,

объединяющих его с одним из соседних говоров, другие черты,

общие с другим соседним говором, и т.д. ...Между соседними

наречиями имеются переходные говоры, соединяющие в себе черты

того и другого наречия. Таким образом, язык есть непрерывная

цепь говоров, постепенно и незаметно переходящих один в

другой. Языки в свою очередь объединяются друг с другом в

семейства, внутри которых можно различать ветви, подветви, и

т.д. В пределах каждом такой единицы деления отдельные языки

располагаются так же, как говоры в пределах языка, т.е. каждый

язык данной ветви, кроме черт, характерных для него одного, и

черт, характерных для всей ветви, имеет и черты, сближающие

его специально с одним из других языков этой ветви, другие

черты, сближающие его с другим языком той же ветви и т.д.,

причем очень часто между родственными языками существуют

переходные говоры. Так же как язык в пределах ветви, относятся

друг к другу и отдельные ветви в пределах семейства. Между

понятиями ветвь, язык, наречие, говор принципиального различия

не существует. Когда все единицы деления данного языкового

целого на столько близки друг к другу, что носители их

понимают друг друга свободно, не прибегая к помощи

переводчика, эти единицы называют говорами, их группы –

наречиями и само языковое целое (т.е. их совокупность) –

языком. Но когда представители отдельных говоров перестают

свободно понимать друг друга, говоры переименовываются в

языки, их группы становятся ветвями, а совокупность ветвей –

семейством. Поэтому часто возможны споры о том, является ли

данная единица деления языком или наречием, а также споры о

том, к какому из двух соседних родственных языков относится

данная группа пограничных переходных говоров, причем одними

средствами лингвистической науки эти споры большею частью

разрешены быть не могут. Так складываются отношения языковых

единиц, объединяющихся генетически, т.е. восходящих

исторически к диалектам некогда единого праязыка данной

генетической группы (семейства, ветви, подветви и т.д.). Но

кроме такой генетической группировки географически

соседствующие друг с другом языки часто группируются и

независимо от своего происхождения. Случается, что несколько

языков одной и той же географической и культурно-исторической

области обнаруживают черты специального сходства, несмотря на

то, что сходство это не обусловлено общим происхождением, а

только продолжительным соседством и параллельным развитием.

Для таких групп, основанных не на генетическом принципе, мы

предлагаем название языковых союзов [*1]. Такие языковые союзы

существуют не только между отдельными языками, но и между

языковыми семействами, т.е. случается, что несколько семейств,

генетически друг с другом не родственных, но распространенных

в одной географической и культурно-исторической зоне, целым

рядом общих черт объединяются в союз языковых семейств. Так,

семейства угро-финско-самоедское (иначе уральское), тюркское,

монгольское и маньчжурское целым рядом общих черт объединяются

в один союз урало-алтайских языковых семейств, несмотря на то

что генетическое родство между всеми этими семействами

современная наука отрицает. Деление существительных на

грамматические роды и способность корня при образовании форм

изменять, вставлять и выбрасывать корневую гласную (соберу –

собрать – собирать – собор) объединяют семейства

индоевропейское, семитическое, хамитическое и северокавказское

в союз средиземноморских языковых семейств, к которому,

вероятно, принадлежали и некоторые вымершие языки бассейна

Средиземного моря. Такие союзы генетически друг с другом

неродственных лингвистических семейств имеются по всему

земному шару. При этом часто бывает, что одно и то же

семейство или одиноко стоящий язык принадлежит сразу к двум

союзам или колеблется между двумя соседними союзами, играя,

таким образом, ту же роль, что переходные говоры в

генетической классификации [*2]. Таким образом, принимая во

внимание обе возможные группировки языков, генетическую (по

семействам) и негенетическую (по союзам), можно сказать, что

все языки земного шара представляют некоторую непрерывную сеть

взаимно переходящих друг в друга звеньев, как бы радужную. И

именно в силу непрерывности этой языковой радужной сети и в

силу постепенности переходов от одного ее сегмента к другому

общая система языков земного шара при всем своем пестром

многообразии представляет все же некоторое, правда, только

умопостигаемое, единое целое. Таким образом, в области языка

действие закона дробления приводит не к анархическому

распылению, а к стройной гармоничной системе, в которой всякая

часть, вплоть до мельчайших, сохраняет свою яркую, но

повторяемую индивидуальность, и единство целого достигается не

обезличением частей, а непрерывностью самой радужной языковой

сети.

Распределение и взаимное соотношение культур не совпадает с

группировкой языков. Носители языков не только одного и того

же семейства, но одной и той же ветви могут принадлежать к

разным типам культур: примером, иллюстрирующим это положение,

является народ венгерский (или мадьярский); ближайшими

родичами мадьярского языка являются языки вогульский и

остяцкий (в северо-западной Сибири), между тем культура

венгров и культура вогульско-остяцкая не имеют между собой

решительно ничего общего. И все же распределение и взаимные

соотношения культур основаны, в общем, на тех же принципах,

что и соотношения языков, с тою лишь разницей, что то, что в

культуре соответствует семействам, имеет гораздо меньше

значения, чем то, что соответствует союзам. Культуры отдельных

соседних друг с другом народов представляют всегда целый ряд

черт, сходных между собой. Благодаря этому среди данных

культур обозначаются известные культурно-исторические зоны, –

например в Азии зона мусульманской, индостанской, китайской,

тихоокеанской, степной, арктической и т.д. культур. Границы

всех этих зон взаимно перекрещиваются, так что образуются

культуры смешанного или переходного типа. Отдельные народы и

части народов специализируют данный культурный тип, внося в

него свои специфические индивидуальные особенности. В

результате получается та же радужная сеть, единая и

гармоничная в силу своей непрерывности и в то же время

бесконечно многообразная в силу своей дифференцированности.

Таковы результаты действия закона дробления. При кажущейся

анархической пестроте отдельные национальные культуры,

сохраняя каждая свое неповторяемое индивидуальное своеобразие,

представляют в своей совокупности некоторое непрерывное

гармоническое единство целого. Их нельзя синтезировать,

отвлекаясь от их индивидуального своеобразия, ибо именно в

сосуществовании этих ярко индивидуальных

культурно-исторических единиц и заключается основание единства

целого. Как все естественное, природное, вытекающее из Богом

установленных законов жизни и развития, эта картина

величественна в своей непостижимой и необъятной сложности и

вместе с тем сложной гармояичности. И попытка человеческими

руками разрушить ее заменить естественное органическое

единство живых ярко индивидуальных культур механическим

единством безличной общечеловеческой культуры, не оставляющей

места проявлениям индивидуальности и убогой в своей

абстрактной отвлеченности, явно противоестественна,

богопротивна и кощунственна.

Против такого резкого и безусловного осуждения попыток

культурного объединения человечества и создания однородной

общечеловеческой культуры как попыток богопротивных как будто

говорит факт общечеловеческой значимости христианства.

Для тех, кто в христианстве видит лишь одну из многих религий

земного шара, продукт определенных историко-культурных

условий, проблема эта, конечно, вовсе и не ставится. При таком

взгляде христианство как продукт определенной культуры тем

самым ставится на одну доску с другими продуктами определенных

культур и вводится как элемент в общую схему многообразных

культурных проявлений человечества. Никакой общечеловеческой

значительности за ним в таком случае признавать нельзя.

Но для тех, кто в Христе признает пришедшего во плоти Сына

Божия и в христианстве – единственную истинную религию, слова

Христа: «Шедше научите вся народы, крестяще я во имя Отца и

Сына и Святаго Духа» (Матф. 28: 19) – являются как бы

опровержением того положения, будто культурное объединение

человечества есть дело богопротивное. Однако противоречие

здесь на самом деле мнимое. Ведь признавая христианство

абсолютной истиной, покоящейся на божественном откровении и

преподанной людям при помощи непосредственного вмешательства

Бога в исторический процесс, мы тем самым уже отказываемся от

взгляда на христианство как на продукт и как на элемент

определенной культуры. Проповедь христианства не есть введение

в культуру какого-то нового элемента культуры. В

противоположность юдаизму, связанному с определенной расой,

мусульманству, связанному с определенной культурой, и

буддизму, в принципе враждебному всякому культурному Делению,

христианство выше рас и культур, но не упраздняет ни

многообразия, ни своеобразия рас и культур. Принятие

христианства влечет за собой отказ от целого ряда элементов

национальной языческой культуры и преобразование этой

последней. Но конкретные формы этого преобпа-зования могут

быть очень различны в зависимости от той

культурно-исторической почвы, на которую христианство

попадает, и единообразие в этой области не только не

обязательно, но и невозможно. Христианство есть,«закваска»

которая может быть положена в самые различные виды теста, и

результат «брожения» будет совершенно различен в зависимости

от состава теста. А потому та радужно-маого-образная сеть

неповторяемо-индивидуальных национальных культур земного шара,

о которой мы говорили выше, должна была бы сохранить свою

конструкцию даже в том случае, если бы все народы мира

восприняли христианство.

Никакой нивелировки национально-культурных различий, никакого

создания однородной общечеловеческой культуры христианство не

требует. Христианство как установление божественное неизменно.

В историческом процессе христианские догматы не изменяются, а

только раскрываются. Культура же есть, по существу, дело рук

человеческих. Она подлежит историческим изменениям, законам

эволюции, и прежде всего закону дробления. Единая христианская

культура есть contradictio in adjecto. Христианских культур не

только может, но и должно быть несколько. Каждый народ,

воспринявший христианство, должен преобразовать свою культуру

так, чтобы ее элементы не противоречили христианству, и так,

чтобы в этой культуре веял не один национальный, но и

христианский дух. И таким образом, христианство не упраздняет

своеобразного национального культурного творчества, а,

наоборот, стимулирует это творчество, давая ему новые задания.

Всем христианским народам дано задание согласовать культуру с

догматами, этикой и канонами истинной Христовой Церкви,

создать храмы, формы богослужения и принадлежности его,

способные вызывать в молящихся представителях данного народа

определенные христианские настроения, – и каждый народ не

только может, но и должен разрешать эти задания по-своему, для

того чтобы христианство оказалось воспринятым органически и

интимно слилось с данной национальной психикой.

Разумеется, это нисколько не исключает влияния одной

христианской культуры на другую. Такие влияния наблюдаются и

между культурами нехристианскими; влияния эти связаны с самим

существом развития культур и при естественном ходе этого

развития нисколько не ведут к нивелировке национальных

различий. Важно только, чтобы влияние одной культуры на другую

не было подавляющим, чтобы культурные заимствования

органически перерабатывались и чтобы из своих и чужих

элементов создавалось новое единое целое, плотно пригнанное к

своеобразной национальной психике данного народа. Церковь

Христова едина. Единство ее предполагает живое общение между

отдельными поместными церквами. Но это общение возможно и без

культурного единства. Единство церкви выражается в общности

Священного Писания, Священного Предания, догматов и канонов,

но вовсе не в тех конкретных бытовых, художественных и

правовых формах, которыми догматы, каноны, предания и писания

приспособляются к жизни каждого данного народа. Попытки

зафиксировать эти формы и уничтожить в этой области различия

между народами, принадлежащими к одной церкви, но не совсем к

одной и той же культуре, основаны на суеверии и обрядоверии и

не ведут к добру. Мы, русские, жестоко пострадали от подобной

попытки, предпринятой при патриархе Никоне и приведшей в

области церковной к расколу, а в области житейской – к тому

ослаблению сопротивляемости русского культурно-национального

организма, которое подготовило петровский разгром.

Итак, для христианина христианство не связано с какой-нибудь

одной определенной культурой. Оно не есть элемент определенной

культуры, а фермент, привносимый в самые разнообразные

культуры. Культура Абиссинии и культура средневековой Европы

совершенно непохожи друг на друга несмотря на то что обе они

христианские.

Если мы всмотримся в историю распространения христианства, то

убедимся в том, что распространение это шло успешно именно

там, где христианство воспринималось как фермент, а не как

элемент уже готовой иностранной культуры. Органически и

плодотворно воспринятым, привившимся оказывалось христианство

лишь там, где оно пепе-работало национальную культуру, не

упразднив ее своеобразия. И наоборот, одним из самых сильных

тормозов распространения христианства всегда было ошибочное

отождествление христианства с какой-нибудь определенной для

данного народа иностранной культурой.

Если во многих случаях неприятие данным народом христианства

имело и имеет свои глубокие, быть может,

мистическо-провиденциальные причины, то в целом ряде случаев,

быть может, даже в большинстве, причина лежит в том, что

миссионеры распространяли не христианство как таковое, а

определенную христианскую культуру. Этим грешили и

православные миссионеры: ни для кого не тайна, что зачастую

миссионерство внутри России было орудием русификации, а за

пределами России – орудием распространения русского

политического влияния. По в еще большей мере это относится к

миссионерству неправославному – католическому,

протестантскому, англиканскому. Романо-германские миссионеры

сами на себя смотрят прежде всего как на культуртрегеров. Вся

их миссионерская деятельность связана со «сферами слияния», с

колонизацией, европеизацией, с концессиями, факториями,

плантациями и т.п. Миссионеры являются не посланными от Бога

проповедниками богооткровенных истин, а агентами колониальной

политики или представителями «интересов» той или иной державы.

Проповедуя не христианство, а католичество, протестантизм или

англиканство, т.е. те виды уклонения от христианства, которые

укоренились в условиях романо-германской культуры и тесно

связаны с ней, миссионеры фактически проповедуют просто саму

эту культуру. Успех их проповеди, естественно, ставится в

зависимость от степени способности данного народа «приобщиться

к европейской цивилизации». А так как в этой цивилизации

христианство давно уже отодвинуто на задний план и заглушено

столпотворенческими тенденциями, то естественно, что

новообращенные «туземцы», воспринимающие христианство в

перспективе европейской цивилизации и как элемент, притом

совсем не самый важный этой цивилизации, оказываются очень

плохими и, во всяком случае, творчески совершенно бесплодными

христианами. При таком способе миссионерства обращаются в

христианство не целые народы, способные органически

переработать свою национальную культуру в христианском духе, а

лишь отдельные индивидуумы, которые самим фактом своего

обращения отсекаются от родного национально культурного ствола

и становятся агентами-сотрудниками при проведении

экономических и политических замыслов иностранной державы.

Таким образом, заповедь Христа научить все народы, крестя их

во имя Отца и Сына и Святого Духа, по существу, остается

невыполненной. И не выполнена она в значительной мере именно

потому, что миссионерство было обращено в орудие европеизации,

в средство к установлению однородной общечеловеческой

культуры, богопротивную сущность которого мы постарались

раскрыть в предшествующем изложении.

Стремление к нивелировке национальных различий не может

оправдываться ссылками на необходимость христианского

миссионерства, ибо, как раз наоборот, это миссионерство

оказывается бесплодным и неудачным именно благодаря своему

союзу с нивелирующим культуртрегерством, по существу

антихристианским.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[*1] Ярким примером языкового союза в Европе являются

балканские языки – болгарский, румынский, абланский и

новогреческий: принадлежа к совершенно разным ветвям

индоевропейской семьи, они тем не менее объединяются друг с

другом целым рядом общих черт и детальных совпадений в области

грамматического строения.

[*2] Так, индоевропейское семейство, принадлежа, к союзу

средиземноморскому, в некоторых пунктах (например, в

отсутствии префиксов) сближается с союзом урало-алтайским и, в

частности, в некоторых отдельных случаях представляет

разительное сходство с языками уральскими

(угро-финско-самоедскими). Одиноко стоящие языки Восточной

Сибири (енисейско-остяцкий, гиляцкий, юкагирский и так

называемые камчатские, т.е. камчадальский, чукотский и

корякский) являются как бы переходным звеном между

урало-алтайским и североамериканским (эскимосско-алеутским)

союзами и т.д.

 

 

                       В библиотеку                                        На главную страницу