П.Н. Савицкий.
Евразийство
I
Евразийцы - это представители нового
начала в мышлении и жизни, это группа
деятелей, работающих на основе нового отношения
к коренным, определяющим
жизнь вопросам, отношения, вытекающего из
всего, что пережито за последнее
десятилетие, над радикальным
преобразованием господствовавших доселе
мировоззрения и жизненного строя. В то же
время евразийцы дают новое
географическое и историческое понимание
России и всего того мира, который
они именуют российским или
"евразийским".
Имя их - "географического"
происхождения. Дело в том, что в основном
массиве земель Старого Света, где прежняя
география различала два
материка: "Европу" и
"Азию", они стали различать третий, срединный
материк, "Евразию", и от
последнего обозначения получили свое имя...
По мнению евразийцев, в чисто
географическом смысле понятие "Европы" как
совокупности Европы, западной и
восточной, бессодержательно и нелепо. На
западе, в смысле географических
очертаний, - богатейшее развитие
побережий, истончение континента в
полуострова, острова; на востоке -
сплошной материковый массив, имеющий
только разъединение касания к морским
побережьям; орографически - на западе
сложнейшее сочетание гор, холмов
низин; на востоке - огромная равнина,
только на окраинах окаймленная
горами; климатически - на западе
приморский климат, с относительно
небольшим различием между зимой и летом;
на востоке это различие выражено
резко: жаркое лето, суровая зима; и т.
д., и т. д. Можно сказать по праву:
Восточно-Европейская,
"Беломорско-Кавказская", как называют ее евразийцы,
равнина по географической природе гораздо
ближе к равнинам
Западно-Сибирской и Туркестанской,
лежащим к востоку от нее, нежели к
Западной Европе. Названные три равнины,
вместе с возвышенностями,
отделяющими их друг от друга (Уральские
горы и так называемый
"Арало-Иртышский" водораздел) и
окаймляющими их с востока, юго-востока и
юга (горы русского Дальнего Востока,
Восточной Сибири, Средней Азии,
Персии, Кавказа, Малой Азии), представляют
собой особый мир, единый в себе
и географически отличный как от стран,
лежащих к западу, так и от стран,
лежащих к юго-востоку и югу от него. И
если к первым приурочите имя
"Европы", а ко вторым - имя
"Азии", то названному только что миру, как
срединному и посредствующему, будет
приличествовать имя "Евразии"...
Необходимость различать в основном
массиве земель Старого Света не два,
как делалось доселе, но три материка - не
есть какое-либо "открытие"
евразийцев; оно вытекает из взглядов, ранее
высказывавшихся географами, в
особенности русскими (например, проф. В.
И. Ламанским в работе 1892 года).
Евразийцы обострили формулировку; и вновь
"увиденному" материку дали имя,
ранее прилагавшееся иногда ко всему
основному массиву земель Старого
Света, к старым "Европе" и
"Азии" в их совокупности.
Россия занимает основное пространство
земель "Евразии". Тот вывод, что
земли ее не распадаются между двумя
материками, но составляют скорее
некоторый третий и самостоятельный
материк, имеет не только географическое
значение. Поскольку мы приписываем
понятиям "Европы" и "Азии" также
некоторое культурно-историческое
содержание, мыслим, как нечто конкретное,
круг "европейских" и
"азиатско-азийских" культур, обозначение "Евразии"
приобретает значение сжатой
культурно-исторической характеристики [+1].
Обозначение это указывает, что в
культурное бытие России, в соизмеримых
между собой долях, вошли элементы
различнейших культур. Влияния Юга,
Востока и Запада, перемежаясь,
последовательно главенствовали в мире
русской культуры. Юг в этих процессах
явлен по преимуществу в образе
византийской культуры; ее влияние на Россию
было длительным и
основоположным. Как на эпоху особой
напряженности этого влияния можно
указать на период примерно с Х по XIII
век. Восток в данном случае
выступает, главным образом, в облике
"степной" цивилизации, обычно
рассматриваемой в качестве одной из
характерно "азиатских" ("азийских", в
указанном выше смысле). Пример
монголо-татарской государственности
(Чингисхана и его преемников), сумевшей
овладеть и управиться на
определенный исторический срок с огромной
частью Старого Света, несомненно
сыграл большую положительную роль в
создании великой государственности
русской. Широко влиял на Россию и бытовой
уклад степного Востока. Это
влияние было в особенности сильно с XIII
по XV век. С конца этого
последнего столетия пошло на прибыль
влияние европейской культуры и
достигло максимума начиная с XVIII
века... В категориях не всегда
достаточно тонкого, однако же
указывающего на реальную сущность
подразделения культур Старого Света на
"европейские" и "азиатско-азийские"
- культура русская не принадлежит к числу
ни одних, ни других. Она есть
культура, сочетающая элементы одних и
других, сводящая их к некоторому
единству. И потому, с точки зрения
указанного подразделения культур,
квалификация русской культуры как
"евразийской" более выражает сущность
явления, чем какая-либо иная... Из
культур прошлого подлинно
"евразийскими" были две из
числа величайших и многостороннейших известных
нам культур, а именно культура
эллинистическая, сочетавшая в себе элементы
эллинского "Запада" и древнего
"Востока", и продолжавшая ее культура
византийская, в смысле широкого
восточно-средиземноморского культурного
мира поздней античности и средневековья
(области процветания обеих лежат
точно к югу от основного исторического
ядра русских областей). В высокой
степени примечательна историческая связь,
сопрягающая культуру русскую с
культурой византийской. Третья великая
"евразийская" культура вышла в
определенной мере из исторического
преемства двух предшествующих...
"Евразийская", в
географически-пространственных данных своего
существования, русская культурная среда
получила основы и как бы крепящий
скелет исторической культуры от другой
"евразийской" культуры. Происшедшим
же, вслед за тем, последовательным
напластованием на русской почве
культурных слоев азиатско-азийского
(влияния Востока) и европейского
(влияние Запада) "евразийское"
качество русской культуры было усилено и
утверждено...
Определяя русскую культуру как
"евразийскую", евразийцы выступают как
осознаватели русского культурного своеобразия.
В этом отношении они имеют
еще больше предшественников, чем в своих
чисто географических
определениях. Таковыми в данном случае
нужно признать всех мыслителей
славянофильского направления, в том числе
Гоголя и Достоевского (как
философов-публицистов). Евразийцы в целом
ряде идей являются
продолжателями мощной традиции русского
философского и историософского
мышления. Ближайшим образом эта традиция
восходит к 30-40-м годам XIX
века, когда начали свою деятельность
славянофилы [+2]. В более широком
смысле к этой же традиции должен быть
причислен ряд произведений
старорусской письменности, наиболее
древние из которых относятся к концу
XV и началу XVI века. Когда падение
Царьграда (1453) обострило в русских
сознание их роли как защитников
Православия и продолжателей византийского
культурного преемства, в России родились
идеи, которые в некотором смысле
могут почитаться предшественницами
славянофильских и евразийских. Такие
"пролагатели путей"
евразийства, как Гоголь или Достоевский, но также иные
славянофилы и примыкающие к ним, как
Хомяков, Леонтьев и др., подавляют
нынешних "евразийцев"
масштабами исторических своих фигур. Но это не
устраняет обстоятельства, что у них и
евразийцев в ряде вопросов мысли те
же и что формулировка этих мыслей у
евразийцев в некоторых отношениях
точнее, чем была у их великих
предшественников. Поскольку славянофилы
упирали на "славянство" как на
то начало, которым определяется
культурно-историческое своеобразие
России, они явно брались защищать
трудно защитимые позиции. Между
отдельными славянскими народами,
безусловно, есть культурно-историческая и
более всего языковая связь. Но
как начало культурного своеобразия
понятие славянства, во всяком случае в
том его эмпирическом содержании, которое
успело сложиться к настоящему
времени, дает немного.
Творческое выявление культурного лица болгар
и сербо-хорвато-словенцев
принадлежит будущему. Поляки и чехи, в
культурном смысле, относятся к
западному "европейскому" миру,
составляя одну из культурных областей
последнего. Историческое своеобразие
России явно не может определяться ни
исключительно, ни даже преимущественно ее
принадлежностью к "славянскому"
миру. Чувствуя это, славянофилы мысленно
обращались к Византии. Но,
подчеркивая значение связей России с
Византией, славянофильство не давало
и не могло дать формулы, которая
сколько-либо полно и соразмерно выразила
бы характер русской
культурно-исторической традиции и запечатлела бы
"одноприродность" последней с
культурным преемством византийским.
"Евразийство" же, в определенной
степени, то и другое выражает. Формула
"евразийства" учитывает
невозможность объяснить и определить прошлое,
настоящее и будущее культурное
своеобразие России преимущественным
обращением к понятию
"славянства"; она указывает как на источник такого
своеобразия на сочетание в русской
культуре "европейских" и
"азиатско-азийских" элементов.
Поскольку формула эта констатирует
присутствие в русской культуре этих
последних, она устанавливает связь
русской культуры с широким и творческим в
своей исторической роли миром
культур "азиатско-азийских", и
эту связь выставляет как одну из сильных
сторон русской культуры, и сопоставляет
Россию с Византией, которая в том
же смысле и так же обладала "евразийской"
культурой... [+3]
II
Таково, в самом кратком определении,
место "евразийцев" как осознавателей
культурно-исторического своеобразия
России. Но таким осознанием не
ограничивается содержание их учения. Это
осознание они обосновывают
некоторой общей концепцией культуры и
делают из этой концепции конкретные
выводы для истолкования ныне
происходящего. Сначала мы изложим указанную
концепцию, затем перейдем к выводам,
касающимся современности. И в одной и
в другой области евразийцы чувствуют себя
продолжателями идеологического
дела названных выше русских мыслителей
(славянофилов и примыкающих к ним).
Независимо от воззрений, высказанных в
Германии (Шпенгер), и
приблизительно одновременно с появлением
этих последних евразийцами был
выставлен тезис отрицания
"абсолютности" новейшей "европейской" (т. е., по
обычной терминологии, западноевропейской)
культуры, ее качества были
"завершением" всего доселе
протекавшего процесса культурной эволюции мира
(до самого последнего времени утверждение
именно такой "абсолютности" и
такого качества "европейской"
культуры крепко держалось, отчасти же
держится и сейчас, в мозгу
"европейцев"; это же утверждение слепо
принималось на веру высшими кругами
общества "европеизированных" народов
и, в частности, большинством русской
интеллигенции). Этому утверждению
евразийцы противопоставили признание
относительности многих, и в
особенности идеологических и нравственных
достижений и установок
"европейского" сознания.
Евразийцы отметили, что европеец сплошь и рядом
называет "диким" и
"отсталым" не то, что по каким-либо объективным
признакам может быть признано стоящим
ниже его собственных достижении, но
то, что просто не похоже на собственную
его, "европейца", манеру видеть и
действовать. Если можно объективно
показать превосходство новейшей науки и
техники, в некоторых ее отраслях, над
всеми этого рода достижениями,
существовавшими на протяжении обозримой
мировой истории, то в вопросах
идеологии и нравственности такое
доказательство существенно невозможно. В
свете внутреннего нравственного чувства и
свободы философского убеждения,
являющихся, согласно
"евразийской" концепции, единственными критериями
оценки в области идеологической и
нравственной, многое новейшее
западноевропейское может показаться и
оказывается не только не выше, но,
наоборот, ниже стоящим в сравнении с
соответствующими достижениями
определенных "древних" или
"диких" и "отсталых" народов [+4]. Евразийская
концепция знаменует собой решительный
отказ от культурно-исторического
"европоцентризма"; отказ,
проистекающий не из каких-либо эмоциональных
переживаний, но из определенных научных и
философских предпосылок... Одна
из последних есть отрицание
универсалистского восприятия культуры, которое
господствует в новейших
"европейских" понятиях... Именно это
универсалистское восприятие побуждает
европейцев огульно квалифицировать
одни народы как "культурные", а
другие как "некультурные"... Следует
признать, что в культурной эволюции мира
мы встречаемся с "культурными
средами" или "культурами",
одни из которых достигли большего, другие -
меньшего. Но точно определить, чего
достигла каждая культурная среда,
возможно только при помощи расчлененного
по отраслям рассмотрения
культуры. Культурная среда, низко стоящая
в одних отраслях культуры, может
оказаться и сплошь и рядом оказывается
высоко стоящей в отраслях других.
Нет никакого сомнения, что древние жители
острова Пасхи в Великом Океане
"отставали" от современных
англичан по весьма многим отраслям
эмпирического знания и техники; это не
помешало им в своей скульптуре
проявить такую меру оригинальности и
творчества, которая недоступна ваянию
современной Англии. Московская Русь
XVI-XVII веков отставала от Западной
Европы во множестве отраслей; это не
воспрепятствовало созданию ею
"самоначальной" эпохи
художественного строительства, выработке
своеобразных и примечательных типов
"башенных" и "узорчатых" церквей,
заставляющих признать, что в отношении
художественного строительства
Московская Русь того времени стояла выше
большинства западноевропейских
стран. И то же - относительно отдельных
"эпох" в существовании одной и той
же "культурной среды".
Московская Русь XVI-XVII веков породила, как
сказано, "самоначальную" эпоху
храмового строительства, но ее достижения в
иконописи знаменовали явный упадок по
сравнению с новгородскими и
суздальскими достижениями XIV-XV веков...
Мы приводили примеры из области
изобразительного искусства как наиболее
наглядные. Но если бы также в
области познания внешней природы мы стали
различать отрасли, скажем,
"теоретического знания" и
"живого видения", то оказалось бы, что
"культурная среда" современной
Европы, обнаружившая успехи по части
"теоретического знания",
означает, в сравнении с многими другими
культурами, упадок по части "живого
видения": "дикарь" или темный мужик
тоньше и точнее воспринимает целый ряд
явлений природы, чем ученейший
современный "естествовед".
Примеры можно было бы умножать до
бесконечности; скажем более: вся
совокупность фактов культуры является
одним сплошным примером того, что, только
рассматривая культуру
расчленение, по отраслям, мы можем
приблизиться к сколь-либо полному
познанию ее эволюции и характера. Такое
рассмотрение имеет дело с тремя
основными понятиями: "культурной
среды", "эпохи" ее существования и
"отрасли" культуры. Всякое
рассмотрение приурочивается к определенной
"культурной среде" и
определенной "эпохе". Как мы проводим границы одной и
другой, зависит от точки зрения и цели
исследования. От них же зависит
характер и степень дробности деления
"культуры" на "отрасли". Важно
подчеркнуть принципиальную необходимость
деления, устраняющего
некритическое рассмотрение культуры как
недифференцированной
совокупности... Дифференцированное
рассмотрение культуры показывает, что
нет народов огульно
"культурных" и "некультурных". И что разнообразнейшие
народы, которых "европейцы"
именуют "дикарями", в своих навыках, обычаях и
знаниях обладают "культурой",
по некоторым отраслям и с некоторых точек
зрения стоящей "высоко"...
III
Евразийцы примыкают к тем мыслителям,
которые отрицают существование
универсального "прогресса". Это
определяется, между прочим, вышеизложенной
концепцией "культуры".
Если линия эволюции разно пролегает в разных
отраслях, то не может быть и
нет общего восходящего движения, нет
постепенного неуклонного общего
совершенствования: та или иная культурная
среда и ряд их, совершенствуясь
в одном и с одной точки зрения, нередко упадает
в другом и с другой точки
зрения. Это положение приложимо, в
частности, к "европейской" культурной
среде: свое научное и техническое
"совершенство" она купила, с точки
зрения евразийцев, идеологическим и более
всего религиозным оскудением.
Двусторонность ее достижений явственно
выражена в ее отношении к
хозяйству. В течение долгих веков истории
Старого Света существовало
некоторое единое соотношение между
началом
идеологически-нравственно-религиозным, с
одной стороны, и началом
экономическим - с другой, точнее,
существовало некоторое идеологическое
подчинение второго начала первому; именно
проникнутость
религиозно-нравственным моментом всего
подхода к экономическим вопросам
позволяет некоторым историкам
экономических учений (например, старому,
середины XIX в., немецко-венгерскому
историку Каутцу, работы которого
доныне не утратили некоторого значения)
объединять в одну группу, в их
отношении к экономическим проблемам,
столь разные памятники, как некоторые
литературные фрагменты Китая иранское
законодательство "Вендидада",
Моисееве законодательство, произведения
Платона, Ксенофонта, Аристотеля,
средневековых западных богословов.
Экономическая философия всех этих
памятников есть, в известном смысле,
философия "подчиненной экономики"; в
них подчеркивается, как нечто необходимое
и должное, связь удовлетворения
наших экономических потребностей с общими
началами нравственности и
религии. Экономическая философия
европейских "новых веков" противоположна
этим воззрениям. Не всегда прямыми
словами, но чаще основами мировоззрения
новая европейская экономическая философия
утверждает круг экономических
явлений как нечто самодовлеющее и самоценное,
заключающее и исчерпывающее
в себе цели человеческого
существования... Было бы знаком духовной слепоты
отрицать огромность тех чисто
познавательных достижений, успехов в
понимании и видении экономических
явлений, которые осуществила и накопила
новая политическая экономия. Но, выступая
в качестве эмпирической науки и
действительно в определенной и большой
степени являясь таковой, новая
политическая экономия в целом ряде своих
положений вышла на умы и эпохи
как метафизика... Подобно тому, как
экономические идеи древних
законодателей, философов и богословов
связаны с определенными
метафизическими представлениями, связаны
с ними и экономические идеи
новейших экономистов. Но если метафизика
первых была философией
"подчиненной экономики",
метафизика вторых является философией
"воинствующего экономизма".
Этот последний есть, в некотором смысле,
идеологическая цена, которую заплатила
новая Европа за количественно
огромный экономический подъем, который
она пережила в новые века и в
особенности за последнее столетие. Есть
нечто поучительное в картине, как
на исходе средних и в течение новых веков
древняя мудрость нравственного
завета, исконная, сдерживавшая
себялюбивые инстинкты человека словом
увещаний и обличения, философия
"подчиненной экономики" рушится под
напором новых идей нового времени,
самонадеянно утверждающей себя теории и
практики "воинствующего
экономизма" [+5].
Исторический материализм есть наиболее
законченное и резкое выражение
последнего. Отнюдь не случайна
наблюдающаяся в эмпирически-идеологической
действительности связь философии
"подчиненной экономики", с одной стороны,
и "воинствующего экономизма"- с
другой, с определенным отношением к
вопросам религии. Если философия
"подчиненной экономики" всегда являлась и
является придатком к тому или иному
теистическому мировоззрению, то
исторический материализм идеологически
связан с атеизмом.
Ныне атеистическая сущность, скрывавшаяся
в историческом материализме,
сбросила с себя, как волк в сказке,
прикрывавшую ее до поры до времени,
для отвода глаз, овечью шкуру
эмпирической науки; атеистическое
мировоззрение свершает в России свое
историческое торжество,
государственная власть в руках атеистов и
стала орудием атеистической
проповеди. Не вдаваясь в рассмотрение
вопроса об "исторической
ответственности" за происшедшее в
России и ни с кого не желая снимать этой
ответственности, евразийцы в то же время
понимают, что сущность, которая
Россией, в силу восприимчивости и возбужденности
ее духовного бытия, была
воспринята и последовательно проведена в
жизнь, в своем истоке, духовном
происхождении не есть сущность русская.
Коммунистический шабаш наступил в
России как завершение более чем
двухсотлетнего периода "европеизации".
Признать, что духовная сущность
государственно-господствующего в России
коммунизма есть особым образом отраженная
идеологическая сущность
европейских "новых веков" - это
значит сделать констатирование,
эмпирически обоснованное высокой мере
(здесь нужно учесть происхождение
российского атеизма от идей европейского
"просвещения", занос
социалистических идей в Россию с Запада,
связь русской коммунистической
"методологии" с идеями
французских синдикалистов, значение и "культ"
Маркса в коммунистической России). Но,
увидав идеологическую сущность
европейских "новых веков" в
подобном, доведенном до логического завершения
виде, русские, не принявшие коммунизма и
в то же время не утратившие
способности мыслить последовательно, не
могут вернуться к основам новейшей
"европейской" идеологии.
Из опыта коммунистической революции
вытекает для сознания евразийцев
некоторая истина, одновременно старая и
новая: здоровое социальное
общежитие может быть основано только на
неразрывной связи человека с
Богом, религией; безрелигиозное
общежитие, безрелигиозная
государственность должны быть отвергнуты;
это отвержение ничего не
предрешает относительно конкретных
конституционно-правовых форм; в
качестве такой формы, в представлении
евразийцев, может существовать
безвредно, в известных условиях,
например, и "отделение церкви от
государства". Но, в существе,
опять-таки высоко знаменательно, что первое,
быть может, в мировой истории правление
последовательно-атеистической и
превратившей атеизм в официальное
исповедание коммунистической власти
оказалось "организованной
мукой", по пророческому слову глубочайшего
русского философа второй половины XIX
века Леонтьева, системой потрясения
и разрушения "общего блага" (во
имя которого якобы водворялась
коммунистическая власть) и такого
надругательства над человеческой
личностью, что бледнеют все образы и
бессильны все слова в изображении
страшной, небывалой,
кощунственно-зверской реальности. И повторяем: то
обстоятельство, что владычество первой
последовательно-атеистической
власти оказалось владычеством
звероподобных отнюдь не случайно.
Исторический материализм и дополняющий
его атеизм снимают узду и лишают
сдержки первоначально животные (и в том
числе первоначально экономические,
сводящиеся к грабительским) человеческие
инстинкты. Основной определяющей
силой социального бытия в условиях
идейного господства материализма и
атеизма оказывается ненависть, и
приносить плоды, ее достойные, - мучение
всем, а рано или поздно не может не
принести и последнего плода - мучения
мучителям.
Россия осуществила торжество
исторического материализма и атеизма; но те
закономерности, которые проявились на
ходе ее революции, касаются далеко
не ее одной. Культ первоначально
экономического интереса и всяческой
животной первоначальности обильным
всходом пророс в сознании народов также
и вне пределов России; также и вне
пределов ее он не может являться
основой длительного и благополучного
общежития. Разрушительные силы,
накопляющиеся в этих условиях, рано или поздно
одолеют и здесь силу
социального созидания. Проблему нужно
ставить во всей ее глубине и ширине.
Напору материалистических и атеистических
воззрений нужно противопоставить
идейную сущность, преисполненную
драгоценного полновесного содержания...
Здесь не может быть колебаний. С еще
неслыханной прямотой и непреклонной
решимостью - на широчайшем фронте и везде
- необходимо начать и вести
борьбу со всем, что хотя бы в малейшей
степени связано с материализмом и
атеизмом. Зло нужно прослеживать до
корней, нужно в буквальном смысле
искоренять его. Было бы поверхностной и
бессильной попыткой бороться
только с наиболее резкими проявлениями исторического
материализма и
атеизма и с одним коммунизмом. Проблема
поставляется существеннее и
глубже. Нужно объявить войну
"воинствующему экономизму", в чем бы и где бы
он ни проявлялся... Во имя религиозного
мировоззрения нужно собирать силы;
с горячим чувством, ясной мыслью и
полнотой понимания борствовать против
специфического духа новой Европы...
Поскольку эта последняя дошла до того
исторического и идеологического предела,
на котором находится ныне, с
большим вероятием можно утверждать, что в
какой-то срок будущего
произойдет одно из двух: или культурная
среда новой Европы погибнет и
рассеется, как дым, в
мучительно-трагических потрясениях, или та
"критическая", по терминологии
сен-симонистов, эпоха, которая началась в
Западной Европе с исходом средних веков,
должна прийти к концу и смениться
эпохой "органической",
"эпохой веры". Нельзя сверх известной меры попирать
безнаказанно древнюю мудрость, ибо в ней
правда; не на основе возведения в
высший принцип первоначально себялюбивых
человеческих инстинктов,
преподанного в философии
"воинствующего экономизма", но на основе
просветленного религиозным чувством
обуздания и сдерживания этих
инстинктов достижима высшая осуществимая
на земле мера "общего блага".
Общество, которое поддастся
исключительной заботе о земных благах, рано
или поздно лишится и их - таков страшный
урок, просвечивающий из опыта
русской революции...
Евразийцы пытаются до конца и всецело
уяснить и осознать этот опыт,
вывести из него все поучения, которые из
него вытекают, и быть в этом деле
бесстрашными в отличие от тех, кто в
смятении и робости отшатнулся от
звериного образа коммунизма, но не может
отказаться от того, что
составляет основу или корень коммунизма;
кто, взявшись за плуг, глядит
вспять; кто новое вино пытается влить в
меха старые; кто, увидав новую
истину отвратности коммунизма, не в силах
отречься от старой мерзости
"воинствующего экономизма", в
какие бы формы ни облекался последний...
Личной веры недостаточно. Верующая
личность должна быть соборна.
Евразийцы - православные люди. И
Православная Церковь есть тот светильник,
который им светит; к Ней, к Ее Дарам и Ее Благодати зовут они своих
соотечественников; и не смущает их
страшная смута, по наущению атеистов и
богоборцев поднявшаяся в недрах
Православной Церкви Российской. Верят они,
что хватит духовных сил и что борение
ведет к просветлению...
Православная Церковь есть осуществление
высшей свободы; ее начало -
согласие в противоположность началу
власти, господствующему в отделившейся
от нее Римской Церкви. И кажется
евразийцам: в суровых делах мирских не
обойтись без суровой власти; но в делах
духовно-церковных только
благодатная свобода и согласие суть
благие руководители. "Европа" же, в
некоторых своих частях, в делах мирских
разрушает действенность власти и в
делах церковных вводит тираническую
власть...
Церковь Православная долгие века светила
только тем народам, которые
остались Ей верны; светила истинами
своего вероучения и подвигами своих
подвижников. Ныне, быть может, наступают
иные сроки: современная Церковь
Православная, продолжая преемство древней
Церкви Восточной, получила от
нее как основное начало своего бытия
полную непредвзятость в подходе к
формам экономического быта (столь
противоположную приемам Западной Церкви,
долгие века боровшейся, например, против
взимания заемного процента [+6])
и к достижениям человеческой мысли. И
потому, быть может, именно Церковь
Православная в наибольшей мере призвана,
в рамках новой религиозной эпохи,
осенить своим покровом достижения
новейшей хозяйственной техники и науки,
очистив их от идеологических
"надстроек "воинствующего экономизма ,
материализма и атеизма, как в свое время,
в эпоху Константина, Феодосиев,
Юстиниана, древняя Церковь Восточная
умела осенять, в рамках подлинной и
вдохновенной "эпохи веры",
весьма сложный и развитой экономический быт и
значительную свободу
богословски-философствующего мышления... В
современной хозяйственной технике и
эмпирической науке, каково бы ни было
их развитие, нет ничего, что исключало бы
возможность их существования и
процветания в недрах новой "эпохи
веры". Сочетание современной техники и
науки с идеологией "воинствующего
экономизма" и атеизма вовсе не
обязательно и не неизбежно.
С религиозной точки зрения, хозяйственная
техника, каковы бы ни были
пределы ее возможностей, есть средство к
осуществлению Завета, вложенного
Творцом в создание человеческого рода:
"и да владычествуют они над рыбами
морскими и над птицами небесными, и над
скотом, и над всею землею..."
Эмпирическая же наука, с религиозной
точки зрения, есть раскрытие картины
Божьего мира, по мере успехов знания все
более совершенное и полное и все
ясней обнаруживающее Премудрость
Творца...
IV
Евразийство есть не только система
историософских или иных теоретических
учений. Оно стремится сочетать мысль с
действием и в своем пределе
приводить к утверждению, наряду с
системой теоретических воззрений,
определенной методологии действия.
Основная проблема, которая в этом
отношении стоит перед евразийством, есть
проблема сочетания религиозного
отношения к жизни и миру с величайшей,
эмпирически обоснованной
практичностью. Постановка этой проблемы
обоснована всем характером
евразийства. Евразийцы суть одновременно
отстаиватели религиозного начала
и последовательные эмпирики. Из фактов
рождается их идеология; своей
характеристикой российского мира как
"евразийского" они как бы прилегают
всем телом к каждой пяди родной земли, к
каждому отрезку истории этого
мира... Но недостаточно понимать факты,
ими необходимо управлять в
пластическом процессе истории. Поскольку
люди, ощущающие мир религиозно,
подходят к этой задаче, перед ними во
всей своей обнаженно-наглядной и в
то же время мистически-потрясающей
реальности встает проблема зла.
Евразийцы в предельной степени ощущают
реальность зла в мире - в себе, в
других, в частной и социальной жизни. Они
менее всего утописты. И в
сознании греховной поврежденности и
проистекающего отсюда эмпирического
несовершенства человеческой природы они
ни в коем случае не согласны
строить свои расчеты на посылке
"доброты" человеческой природы. И раз это
так, задача действия "в миру"
встает как задача трагическая, ибо "мир во
зле лежит". Трагизм этой задачи
неизбывен; и единственно, к чему стремятся
евразийцы, это в ладе своих мыслей и
действий быть на высоте этого
трагизма. И твердое философское убеждение
и, мы сказали бы, сама природа
русского исторического и национального характера,
в котором соучаствуют
евразийцы, исключают возможность
сентиментального отношения к этой задаче.
Сознание греховности мира не только не
исключает, но требует смелости в
эмпирических решениях. Никакая цель не
оправдывает средства. И грех всегда
остается грехом. Но, действуя "в
миру", нельзя его устрашиться. И бывают
случаи, когда нужно брать на себя его
бремя, ибо бездейственная "святость"
была бы еще большим грехом...
В практической области для евразийцев
снята сама проблема "правых" и
"левых" политических и
социальных решений. Это подразделение неотразимо
значимо для тех, кто даже в своих
конечных целях держится единственно за
ограниченные реальности человеческого
существования, кто весь с головой
ушел в понятия и факты политического и
хозяйственного прикладничества. Кто
так относится к этим вопросам, для того и
нет иных ценностей, кроме
конкретных политических и социальных
решений, "левых" или "правых" по
принадлежности; и за каждое такое решение каждый такой человек должен
стоять неуклонно и "с
остервенением", ибо вне таких решений для него нет
никаких ценностей и от него самого, как
величины духовной, ничего не
остается. И если раз принятое
политическое и экономическое направление
окажется не отвечающим требованиям жизни
и непрактичным, то
последовательный человек все-таки будет
за него держаться, ибо это
направление - уже он сам. Не таково
отношение к практическим решениям
евразийца. Для него существенен
религиозный упор, который обретается вне
сферы политической и экономической
эмпирики. Поскольку решения этой
последней сферы допускают религиозную
оценку, хорошим может быть в
отдельных случаях и "правое" и
"левое" решение, так же как и плохим может
быть и то и другое... Большое же число
прикладнических решений безразлично
с точки зрения религиозной. Понимая всю
важность политического и
хозяйственного прикладничества и в то же
время не в нем полагая верховные
ценности, евразийцы могут отнестись ко
всей религиозно-безразличной сфере
прикладничества с непредубежденностью и
свободой, недоступной для людей
иного мировоззрения. В практических решениях
требования жизни, вне всякой
предубежденности, являются для евразийца
руководящим началом. И потому в
одних решениях евразиец может быть
радикальнее самых радикальных, будучи в
других консервативнее самых
консервативных. Евразийцу органически присуще
историческое восприятие;и неотъемлемой
частью его мировоззрения является
чувство продолжения исторической
традиции. Но это чувство не перерождается
в шаблон. Никакой шаблон не связывает
евразийца; и одно лишь существо
дела, при полном понимании исторической
природы явлений, просвечивает ему
из глубины каждой проблемы...
Нынешняя русская действительность, более
чем какая-либо другая, требует
такого отношения "по существу".
Отношение евразийцев к духовному началу
революции выражено в предыдущем. Но в
своем материально-эмпирическом
облике, в созданном ею соотношении
политической силы отдельных групп, в
новом имущественном распределении она
должна, в значительной своей части,
рассматриваться как неустранимый
"геологический" факт. Признать это
вынуждает чувство реальности и
элементарное государственное чутье. Из всех
действенных групп
"нереволюционного" духа евразийцы, быть может, дальше
всех могут пойти по пути радикального и
объемлющего признания факта. Факты
политического влияния и имущественного
распределения, которых в данном
случае касается дело, не имеют для
евразийцев первостепенного
самоначального значения, являясь для них
ценностями вторичными. Это
облегчает для евразийцев задачу признания
факта. Но факт во многих случаях
исходит из мерзости и преступления. В
этом тяжесть проблемы. Но раз
мерзости и преступлению дано было по Воле
Божьей превратиться в
объективный исторической факт, нужно
считать, что признание этого факта не
противоречит Воле Божьей. Какая-то мера
прямого фактопоклонства лежит в
эмпирических необходимостях эпох, которым
предстоит найти выход из
революции. В плане религиозном эту
необходимость фактопоклонства можно
приравнять искушению, через которое
надлежит пройти, не соблазнившись:
воздать кесарево кесарю (т. е. учесть все
эмпирические
политико-хозяйственные требования эпохи),
не отдав и не повредив Божьего.
С точки зрения евразийцев, задача
заключается в том, чтобы мерзость и
преступление искупить и преобразить
созданием новой религиозной эпохи,
которая греховное, темное и страшное
переплавила бы в источающее свет. А
это возможно не в порядке диалектического
раскрытия истории, которая
механически, "по-марксистски",
превращала бы все "злое" в "доброе", а в
процессе внутреннего накопления
нравственной силы, для которой даже и
необходимость фактопоклонства не была бы
одолевающим соблазном.
Примечание
[+1] От имени "Азия" как в
русском, так и в некоторых романо-германских
языках произведено два прилагательных:
"азийский" и "азиатский". Первое, в
историческом его значении, относится по
преимуществу к той, обнимавшей
западную часть нынешней Малой Азии
римской провинции, а затем диоцезу, от
которых получил впоследствии свое имя
основной материк Старого Света. В
первоначальном, более узком смысле, термины
"Асия", "асийский", "асийцы"
употреблены, например, в "Деяниях
Апостолов" (главы 19 и 20). -
Прилагательное "азиатский"
имеет касательство ко всему материку. Корневой
основой слов "Евразия",
"евразийский", "евразийцы" служит первое, более
древнее обозначение; однако не потому,
чтобы, "азийство", в этом случае,
возводилось исключительно к римским
провинции и диоцезу, наоборот,
евразийцы обращаются в данном случае к гораздо
более широкому
историческому и географическому миру. Но
слово "азиатский", в силу ряда
недоразумений, приобрело в устах
европейцев огульно-одиозный оттенок.
Снять эту, свидетельствующую только о
невежестве, печать одиозности можно
путем обращения к более древнему имени,
что и осуществлено в обозначении
"евразийства".
"Азийским" в этом обозначении именуется культурный круг не
только Малой, но и "большой"
Азии... В частности же ту культуру, которая
обитала в "Азии" времен
апостольских и последующих веков (культуру
эллинистическую и византийскую),
евразийцы оценивают высоко и в некоторых
отраслях именно в ней ищут прообразов для
современного духовного и
культурного творчества. Об этом см. ниже.
[+2] . С точки зрения причастности к
основным историософским концепциям,
"евразийство", конечно, лежит в
общей со славянофилами сфере. Однако
проблема взаимоотношения обоих течений не
может быть сведена к простому
преемству. Перспективы, раскрывающиеся
перед евразийством, обусловлены, с
одной стороны, размерами совершившейся
катастрофы, а с другой - появлением
и проявлением совершенно новых
культурно-исторических и социальных
факторов, которые, естественно, не
участвовали в построениях
славянофильского миросозерцания. Кроме
того, многое, что считалось
славянофилами основоположным и
непререкаемым, за истекшие десятилетия
частью изжило себя или же показало свою
существенную несостоятельность.
Славянофильство в каком-то смысле было
течением провинциальным и
"домашним". Ныне, в связи с
раскрывающимися перед Россией реальными
возможностями стать средоточием новой
европейско-азиатской (евразийской)
культуры величайшего исторического
значения, замысел и осуществление
целостного творчески-охранительного
миросозерцания (каковым и считает себя
евразийство) должны найти для себя
соответственные и небывалые образы и
масштабы.
[+3] Последнее определение может
претендовать на значительную историческую
точность. Сущность византийской культуры
определяется сочетанием
многоразличнейших элементов. Токи
религиозных, художественных и других
импульсов, шедших с Востока, из
Палестины, Сирии, Армении, Персии, Малой
Азии, а также из некоторых частей Африки
сопрягались здесь с восприятием
западной государственной и правовой
традиции (бытие и развитие в Византии
римского права). Также соприкосновение со
степными культурами, столь
определительное для образа русской
культуры, не прошло в свое время
бесследно для Византии. И многое в
византийских модах и нравах восходит к
заимствованию у степных
"варваров", последовательными волнами набегавших
на границы империи.
[+4] Это же положение приложимо к области
искусства, в особенности к
некоторым отраслям изобразительного
искусства (художественное зодчество,
ваяние, живопись), где недостаточность
новейших "европейских"
осуществлении, по сравнению с достигнутым
более древними эпохами и другими
народами, особенно явственна.
[+5] "Воинствующий экономизм"
как инстинктивно-стихийное начало
человеческого бытия существовал и
существует, конечно, везде и повсюду.
Существенно, что в новой Европе этот
принцип возведен в идеологическое
начало.
[+6] Церковь Восточная, отклоняя на
Никейском Соборе 325 года
предположение об издании запрета заемного
процента, тем самым признала
властное вмешательство в экономическую
жизнь не приличествующим Церкви. На
этом положении Церковь Восточная стояла
во все последующие века, стоит и
ныне... Практика Западной Церкви была
иной. В ней запрет взимания заемного
процента держался тысячелетие, и еще,
например, Тюрго в XVIII веке был
принужден считаться с ним как с жизненной
реальностью.